В Николаевске Александра Леонтьевна 29 декабря 1882 года родила своего последнего ребенка – мальчика. Его крестили через две недели –12 января 1883 года – в Иоанно-Предтеченском соборе. Ребенка в честь любимого человека мать назвала Алексеем.
О том, какими были взаимоотношения матери и ее последнего сына, красноречиво говорит их переписка. Покидая семью по литературным и другим делам, Александра Леонтьевна всегда писала письма сыну, а он – ей.
10 января 1895 года Алексей писал матери:
«Милая мамулечка, хорошо ли ты доехала в Питер, чать, ты уже там. Мамуня, я сейчас написал “Бессмертное стихотворение” с одним рисунком, я ведь ужасный стихоплет. Вчера был в бане, прекрасно вымылся <…>
Мамунечка, ты не больно зазнавайся, скорей приезжай. Мамочка, я третьеводни сделал балалайку, но потом отдал ее Мишке[2]. Мамуня, ты знаешь, папа купил жеребчишку у Алексея, твоего кума, маленького, пузатенького. У меня мышка пропала, я ее искал, искал, так и не нашел. Мама, я прочел твою сказочку (”Странная девушка“, опубликована в “Самарской газете” 16 декабря 1894 года. – Е. Н.), но не пойму, что означает самый последний сон, где поют мальчики, а в них бросают цветами. <…> Пиши, пожалуйста, мне. Твой з…… – обмаранчик Лелька Бостром».
14 января 1895 года:
«Здравствуй, милая мамочка, как поживаешь в Питере? Ты, мамуня, мотри, не скучай, а то…
Как странно: по нашему берегу снег не растаял, а по тому – голая земля. Я третьеводни сделал крепость “Измаил”, вчера папа меня в нее не пустил, а нынче я пришел и обрадовался, потому что она немного попортилась. Нынче ужасный ветер гудит и завывает и тоску нагоняет, нынче под вечер пошел не то снег, не то крупа, не то маленький град. Скорее всего, что последнее. Мамуня, ты, пожалуйста, не засиживайся в Питере. <…> Я, мамуня, у папы клянчу твою киевскую накидку, чтобы обить ею стены моей снежной крепости, а так как папа ее не дает мне, то привези мне из Питера 15 арш. шелку и 40 аршин атласу розового с темно-малино-буро-сине-красными полосками, прошу, пожалуйста. <…>
Я, мамуня, кой-чего столярничаю, сделал папочке ящичек для мелочи, потом Наталье мешалку, себе лодку, а что лесу погубил, уже в счет не ставится, а можно, пожалуй, и поставить, потому что погубил порядочное число.
Расцелую тебя, моя мамуличка, твой Лиленчик-плотничек. Плотничек-то плотничек, а все-таки не надо ошибок столько делать.
Мамуня, целуй тетю Машу. И скажи, чтобы она там не засиживалась, скорее в Киев да к нам.
Бостром».
В таком теплом, душевном тоне переписка продолжалась до последних дней Александры Леонтьевны.
Папутя
Алексей Аполлонович Бостром реально рисковал жизнью, уводя от графа Н. А. Толстого его законную жену. Буйный нрав графа был хорошо известен во всей Самарской губернии. Попытку убийства своего обидчика Николай Александрович предпринял 20 августа 1882 года. Случилось это недалеко от Самары, на станции Безенчук. В купе второго класса, где расположились Александра Леонтьевна и Алексей Аполлонович (он ненадолго вышел по своей надобности), вошел граф и предложил жене перейти к нему, в купе первого класса. Женщина отказалась. В это время в купе вошел А. А. Бостром. Н. А. Толстой тотчас достал револьвер и направил его в грудь Алексея Аполлоновича. Тот схватился за дуло револьвера, стараясь отвернуть его от себя. Завязалась драка (в ней приняла участие и Александра Леонтьевна), во время которой прозвучал выстрел. Пуля попала в ногу А. А. Бострому. Но драка продолжалась. Она закончилась лишь тогда, когда Алексею Аполлоновичу удалось вырвать револьвер у графа, который после этого удалился.
Случай получил широкую огласку. По нему было произведено следствие. По его результатам Казанская судебная палата сделала определение: за попытку убийства придать графа Н. А. Толстого суду Самарского окружного суда с участием присяжных заседателей.
Судебное разбирательство по этому делу состоялось 22 января 1883 года. Александра Леонтьевна, еще не поправившаяся в полной мере после родов, на суде не присутствовала. А. А. Бостром изложил то, как было дело, и заявил: «Ни графа, ни кого другого я обвинять не намерен». Н. А. Толстой объяснил, что А. А. Бостром нанес страшное оскорбление его семье, вступив в связь с его женой; однако убивать обидчика он не намеревался, затем сказал следующее: «Едучи в Петербург и проходя через вагон второго класса, я неожиданно увидел в одном из купе жену свою, присел возле нее и стал уговаривать ее перейти ко мне в первый класс. В это время, заметив по глазам жены, что в вагон вошел Бостром, я встал и круто повернулся к нему, чтобы выгнать его, и сказал, что это уже верх наглости с его стороны: входить, когда я тут; но Бостром тотчас же с криком: “выбросим его в окно” – бросился на меня и стал кусать левую руку. Защищаясь, я дал Бострому две пощечины и вынул из кармана револьвер, который всегда и везде носил с собою, с целью напугать Бострома и заставить его уйти, а никак не стрелять в него, не убить его, так как, если бы я хотел убить Бострома, то, конечно, имел полную возможность выбрать для этого и время, и место более удобные. Как и отчего произошел выстрел, я не помню, а равно и кто выстрелил из револьвера – я ли нечаянно, или Бостром: но последний еще в начале борьбы, когда он начал отнимать у меня револьвер, всячески старался направить дуло револьвера мне в грудь и говорил при этом принимавшей участие в борьбе жене моей, указывая на собачку: “вот где вся суть”. Придя затем в себя, я заметил, что у меня контужена рука и простреляно верхнее платье». Присяжные заседатели, недолго посовещавшись, вынесли подсудимому оправдательный вердикт. А. А. Бостром оспаривать его не стал.
О человеке, который был законным супругом его матери и причинил ей много страданий, автор «Хождения по мукам» в одной из автобиографий написал: «Отца Николая Александровича Толстого я видел один раз в жизни, когда он, тяжелый и, должно быть, нетрезвый, ехал в коляске в знойный день по булыжной мостовой в Самаре».
Другим было отношение к отчиму – Алексею Аполлоновичу Бострому. В письмах будущий писатель обращался к нему: «Дорогой папочка», а то еще более ласково: «Дорогой Папутя». Всю жизнь считал его своим отцом, человеком, который вместе с матерью его воспитал, поставил на ноги.
О теплых, душевных взаимоотношениях пасынка и отчима говорит их переписка.
20 ноября 1897 года Алексей писал из Сызрани, где в это время обучался в реальном училище:
«Дорогой Папутя.
Мамуня сейчас прочла твое письмо мне. Я думаю, что это правда, что мало можно найти хороших качеств в крестьянах, но это ведь недостаток развития. У них нет других интересов, как в праздник нарядиться и вечером побегать за девками. Например, возьми Колю Д<евятова>. О уже все-таки получил большее развитие, чем другие мальчики, но зато он и менее обращает внимание на одежду и не бегает за девками. Да эти же черты встречаются и у реалистов. Шленданье по Большой улице за барышнями есть почти то же, только у нас есть все-таки доля рыцарства, чего у крестьянских парней и в помине нету. Года три тому назад реалисты подставляли гимназисткам ножки, а крестьянские ребятишки действуют немного иначе: прямо толкают в снег: “эдак-де сподручнее”. Знаешь, папуня, по-моему, реалисты здесь ничегошеньки не читают, и не читали, и о литературных вечерах, по-моему, и думать нечего. <…>
Ты верно сказал, что меня будут сторониться, я ни с кем не дружен, может быть, подружусь с Пушкиными. Я думаю, что у меня такой характер дурной или у реалистов, не знай. Благодарю тебя, папуня, за письмецо. Целую тебя, дорогой папутя.
Твой Леля».
25 января 1898 года А. А. Бостром написал пасынку:
«Лелюся, дорогой.
Как рад я, что вы весело провели вечерок с мамой у Пушкиных, как ты мне пишешь. Я уверен, что это будет хорошее знакомство и для тебя и для мамы. А то мамуня, бедненькая, все одна оставалась, когда ты уходил веселиться.
А я, Лешуня, радуюсь, что у меня оказывается лошадь, на которой ты, вероятно, с наслаждением покатаешься летом верхом. Это Сызранский серый. Просто представить себе трудно, как он преображается под верхом. Глаза горят, пляшет, а пустишь рысью, просто рысак. <…>
Будет о лошадях. Надо сначала перейти в пятый класс, да перейти постараться без экзамена. Вот тогда каникулы будут веселые.
Старайся, дружочек. И для каникул старайся, и еще больше для жизни. Кроме знаний, у тебя не будет ничего для борьбы за существование. Помощи ниоткуда. Напротив все будут вредить нам с тобой за то, что мы не совсем заурядные люди. Учись, пока я за тебя тружусь, а если что со мной сделается, тебе и учиться-то будет не на что. Я не боюсь тебе это писать. Вспоминай об этом и прибавляй энергии для себя и для мамы.
До свиданья, дорогой мой Лелюша.
Целую крепко».
Много лет спустя, в конце 1942 года, в автобиографическом очерке «Мой путь» А. Н. Толстой так написал об отношениях матери и отчима:
«Моя мать, уходя, оставила троих маленьких детей – Александра, Мстислава и дочь Елизавету. Уходила она на тяжелую жизнь – приходилось порывать все связи не только в том дворянском обществе, которое ее окружало, но и семейные. Уход от мужа был преступлением, падением: она из порядочной женщины становилась в глазах общества – женщиной неприличного поведения. Так на это смотрели все, включая ее отца Леонтия Борисовича Тургенева и мать Екатерину Александровну.
Не только большое чувство к А. А. Бострому заставило ее решиться на такой трудный шаг в жизни, – моя мать была образованным для того времени человеком и писательницей… Самарское общество восьмидесятых годов – до того времени, когда в Самаре появились сосланные марксисты, – представляло одну из самых угнетающих картин человеческого свинства. Богатые купцы-мукомолы – скупщики дворянских имений, изнывающие от безделья и скуки разоряющиеся помещики-“степняки”, – общий фон, – мещане, так ярко и с такой ненавистью изображенные Горьким…