ришлось минут пятнадцать. За это время я уже успел трижды позвонить по телефону, а теперь стоял у окна и разглядывал грязную весеннюю улицу.
— Чего ты туда пялишься? — от порога набросилась на меня Нюрка, — Пошли быстро, пять минут у тебя! — нетерпеливо притопнула импортной туфлей Злочевская.
Прокурорская приемная была рядом и много времени на дорогу у нас не ушло. Сквозняком пролетев через стоящих и сидевших посетителей, мы с Анной Романовной, притормозив у самого тамбура, уже совсем степенно вошли в кабинет. За большим полированным столом сидел тот самый старший советник юстиции, который поначалу на арест Алеши санкции мне не дал. И вот теперь я снова у него, но просить теперь буду обратного. Чтобы Вязовскина он выпустил. Вернее, чтобы не помешал мне его выпустить.
— Что-то не пойму я вас, молодой человек! — ухмыльнулся почти глумливо старший советник, — То из кожи вон лезете, чтобы арестовать своего подследственного, а теперь под подписку его отпустить готовы? Правильно я вас понимаю? — с насмешливым непониманием разглядывал меня прокурор Октябрьского района. — Позвольте полюбопытствовать, лейтенант, что за обстоятельства заставили вас прийти к такому решению?
Это он, что, таким образом намекает мне, что подозревает меня в какой-то корысти?
— Личной заинтересованности, если вы на это намекаете, у меня нет! — твердо посмотрел я в глаза прокурору, — Обстоятельства изменились и для следствия целесообразнее будет Вязовскина выпустить под подписку о невыезде! — я по-прежнему не отводил взгляда от внимательных прокурорских глаз. Мужик смотрел на меня, как на настырного чижика, который пытается протиснуться между стальных прутьев клетки.
— Ну, дядя Валера-а-а! — неожиданно и тягуче раздалось у меня из-за спины.
— А ну брысь отсюда! — в ответ на неуместный нюркин возглас рявкнул прокурор района.
Сзади, через секунды три, послушно хлопнула закрывшаяся дверь, но до этого я услышал, как Злочевская фыркнула, ничуть не стесняясь и не скрывая своего недовольства. Странные царят порядки в этих стенах! Ну да бог с ними, в чужом монастыре каждый дрочит, как хочет.
— Ты не ответил, лейтенант, зачем тебе понадобилось арестованного отпускать? — продолжал настаивать на моей откровенности «дядя Валера».
— Особой нужды держать его теперь в СИЗО нет, это раз! — начал я фрагментарно колоться, — И скоро, я думаю, будет возбуждено еще одно уголовное дело. В отношении работника милиции. Это два. Более того, я полагаю, что дела эти будут объединены в одно производство и, как вы сами понимаете, подследственность эта станет вашей, прокурорской! Это три.
Прокурор теперь смотрел на меня не как на мелкого пернатого в птичьей клетке, а как на вертлявую обезьяну с гранатой, которая едет с ним в одном «Запорожце».
— Ты уверен? — только и спросил он, сверля меня своими въедливыми прокурорскими глазами.
— Так точно, Валерий Савельевич! — как можно тверже отчеканил я, — Вероятность того, что так и будет, очень велика. Мне просто нужно ваше понимание.
— Это ты про Мухортова говорил, когда про работника милиции обмолвился?
— Так точно, про него! — не стал я лукавить, понимая, что, чтобы вычислить в этой ситуации майора, особого ума не требуется.
Глава 5
Прямо из Октябрьской прокуратуры и не заезжая в РОВД, я направился в СИЗО. В застенках которого томился бздливый аферист Алёша Вязовскин. Ехал я туда, намереваясь сделать коварному газовщику-отравителю предложение, от которого ему будет чрезвычайно трудно отказаться. Особенно после почти трёх недель пребывания в непривычных условиях тюремного камерного общества.
Пройдя все тамбуры и предбанники с лязгающими замками и резкими звонками сигнализаций, я наконец оказался в допросной.
Ждать Вязовскина пришлось недолго, конвойный привел его минут через пятнадцать. За это время я успел разложить на крепко привинченном к полу столе уголовное дело Алёши.
Поначалу я не узнал появившегося на пороге некогда холёного и вальяжного книголюба-газовщика. Передо мной стоял совсем другой человек. Обряженный в какие-то, даже для скудных советских времен, безликие и очень неновые обноски. Мало того, в глаза бросалось то, что эти обноски были явно с чужого плеча. И еще, упитанная луноликость прежнего Алёши Вязовскина существенно утратила свою округлость. Которую сейчас, без особых натяжек, можно было бы уже счесть, как не округлость, а овальность. Что, на мой неискушенный взгляд, пошло только на пользу моему подследственному. Потому что вместо узких китайских щелок, на их местах появились, хоть и не полноразмерные, но уже вполне человеческие глаза.
— Здравствуй, Алексей! — продолжая разглядывать душителя молодых пролетарок завода «Прогресс», я гостеприимно указал ему на привинченный к полу стул. — Присаживайся! Как тебе тут живётся? Освоился?
Своих эмоций, которые волнами, как как разноцветные переливы на шкуре хамелеона, менялись на лице Алеши, тот даже не пытался скрывать. Растерянность, жалкая тень ненависти и потом униженная подобострастность, сменяли друг друга, не задерживаясь надолго. Вязовскин никак не мог определиться со своим отношением ко мне.
Видя, что Алексей в некотором затруднении и даже не может от переполняющих его чувств со мной поздороваться, я решил ему помочь.
— Знаешь, Вязовскин, а ведь я пришел сюда, чтобы дать тебе свободу! — немного напыщенно произнес я красиво сформулированную фразу.
И лучшей оправой этому лингвистическому бриллианту сейчас были окружавшие нас стены, сработанные в дизайне серой «шубы». Железная дверь с глубокой раковиной глазка и решетки в четыре ряда на высоко поднятом окне, также выразительно обрамили мою изящную сентенцию.
— Как… свободу…?!!! — гримаса жалкой недоверчивости и робкой надежды искривила юный овал лица Вязовскина, превратив его в подобие трапеции, — Это правда?!! — сиделец даже подскочил на стуле, но быстро опустился назад.
Похоже, что какие-то первичные навыки добродетельного поведения в обществе и элементарные представления о субординации, Вязовскину в этих стенах уже успели привить.
— Правда, Алексей, правда! — подтвердил я перспективу сбычи самой сокровенной мечты любого арестанта, — Если мы сейчас с тобой найдем общий язык и ты пообещаешь больше не смотреть на меня с презрением, то прямо из этого помещения мы с тобой выйдем на улицу. Даже не возвращаясь в камеру! — озвучил я окончательно добивший Вязовскина аргумент.
— Я!.. Я!.. больше никогда я не буду!!.. с презрением!!! — по всё еще перекошенному лицу Алеши непрерывными блестящими дорожками потекли слёзы.
— Ну вот и славно! Вот и хорошо! — я отвлекся от созерцания сидельца и начал раскладывать на столе ближе к нему чистые листы и авторучку, а перед собой бланки протокола допроса.
— Тогда пойдем?! Давайте, уже быстрее уйдем отсюда! — послышалось со стороны воспрявшего, как птица Феникс Вязовскина.
Я поднял от стола глаза и увидел его, стоявшего за табуретом. Подследственный нетерпеливо топтался, а лицо его светилось переполнявшим его счастьем. Клиент окончательно созрел!
— Конечно, пойдём! — бодро подтвердил я его радужные перспективы, — Вот только напишем сейчас пару бумажек и сразу уйдём! — добавил я.
— Что напишем? — Алёша перестал нетерпеливо сучить ногами, обутыми в затрапезные тапки, кустарно пошитые из голенищ старых кирзовых сапог.
Скорее всего и эта обувь тоже была частью «выгодного» обмена одеждами моего подследственного с каким-то прошаренным его сокамерником.
— Так, признание напишем! — удивился я непонятливости душистого перца, — Признание в том, как Мухортов Вениамин Семёнович, склонил тебя к участию в организованной им преступной группе. Как он, коварный, заставил, опять же тебя, наивного, мошенническим путем изымать из оборота вашего литературного общества дефицитные книги! — монотонным менторским голосом продолжил я формулировать текст раскаяния. — Или твои лидерские амбиции не позволят тебе пойти на суд рядовым членом шайки? Тебе, Вязовскин, зазорно, что ли, получить меньше восьми-девяти лет?! Ты дурак, что ли, Алёша?! Уверяю тебя, четыре года в условиях вечной мерзлоты гораздо лучше чем те самые восемь-девять лет! Уж ты мне поверь!
Отравитель общаговской атмосферы являл сейчас образ выброшенной на берег рыбы. Которая хватала ртом воздух, но находясь при этом в несвойственном для рыб положении «стоя».
— Я не могу этого написать! — жалобно проблеял Алёша, — Дядя Веня брат моей мамы! — по щекам книголюба опять потекли слезы. Я понял, ему очень не хотелось возвращаться в свою новую, но, судя по всему, не очень приветливую обитель.
— Так чего ты тогда мне тут голову морочишь! — недоумённо округлил я глаза, — Так бы сразу и сказал, что решил строить криминальную карьеру и, что в тюрьме тебе нравится! — я начал с неторопливой аккуратностью собирать со стола свои бумажки.
Алексей Мордухаевич рухнул на тюремный табурет и уже рыдал без всякого стеснения. Он даже не пытался как-то себя сдерживать.
— А ну прекратил истерику! — прикрикнул я и по-данилински прихлопнул ладонью по столу, — Чего ты тут разнылся, как баба? На вот лучше, почитай! Я протянул плаксуну заготовленное и отпечатанное на нюркиной машинке постановление об изменении ему меры пресечения с содержания под стражей на подписку о невыезде.
Взяв в руки документ, Вязовскин принялся его читать. От волнения его лицо, кроме слез, взмокло от испарины. Видимо, дойдя до главного, он поднял на меня страдальческие глаза.
— Ну что, Алексей, домой поедем или ты в камеру хочешь вернуться? — по новой начал я его искушать, — Я хорошо понимаю твои сомнения — баландёры скоро обед начнут разносить…
Упоминание о местных разносолах было решающей соломиной, которая переломила поясницу всем сомнениям Алексея.
— Я напишу! — глубоко и со всхлипом вздохнув, он вернулся на жесткое сиденье тюремной мебели.
— Конечно напишешь! — подтвердил я его решение сдать своего родного дядю честных правил, — И напишешь ты, Алексей, не то, что захочешь, а то, что я тебе скажу! Понял? — уже безо всякой приветливости уперся я суровым взглядом в его всё-таки китайские щелки.