1
Заниматься Володя Сопенко приходил к Алику Рябову. У Володи тесновато, младший братишка со значительным видом раскладывал свой букварь и тетрадки в косую линейку на его письменном столе. Хотя у Володи уроков больше и девятый класс — не первый, он уступал брату стол, стараясь поддержать и развить в нем черту, которая, как ему казалось, была в человеке самой важной — серьезное отношение к делу.
У Рябова своя комната, в ней просто и уютно, как, впрочем, и во всей квартире Рябовых: ничего лишнего, все на своих местах, много света, воздуха, цветов. И даже книги неплохо подобраны на этажерке в столовой, на полке в комнате Алика.
Володя удивлялся расхлестанности Алика, его дружбе с Игорем, считал это все временным, придуманным нарочно, для рекламы. Тот, второй мир, где Алик был прославленным Али-Бабой, Володя воспринимал как детскую слабость и снисходительно прощал ему, как прощал брату деревянный пистолет и эти «ту-ту-ту» и «ды-ды-ды», которыми строчили из самодельных пистолетов и автоматов мальчишки во дворе, все еще воюя с «фашистами».
Голова на плечах у Алика есть, тормозов не хватает. Когда заставишь его сосредоточиться, вникнуть, он решает самые сложные задачи, по истории сам читает шире программы, иногда удивит какой-нибудь деталью, вычитанной в книге или старой энциклопедии, которая валялась у него в ящике под кроватью. Поэтому Володя прощал Алику цинизм и расхлябанность. Алик же искренне им восхищался, завидовал его знаниям, умению распределить свой день, чтоб ни одной пустой минуты. У них было недоговоренное, но принятое обоими условие: о их занятиях, встречах, о их своеобразной дружбе никто не должен знать.
Володя понимал дружбу просто: когда общее дело. Он был уверен, что в конце концов дело перетянет Алика, тот отколется от Игоря. Они с Аликом встречались не часто, но занимались с удовольствием. Эти встречи начались по просьбе родителей Алика позаниматься с их сыном. Отец Володи работал вместе с отцом Алика — не откажешь. Но потом Володя не пожалел: с Аликом ему было интересно. После занятий они разговаривали, Володя читал стихи — чужие, и свои — и наслаждался восхищением Алика. Они оба знали, кто из них выше. Володя заводил с Аликом разговоры на любые темы — от вечности мироздания до каких-нибудь повседневных мелочей, ему было интересно знать, как мыслит его подопечный. В себе он вырабатывал философское отношение ко всему. Колебался, какую дорогу ему избрать после школы, но в конце концов решил что пойдет на философский факультет и целью его исследований будет человек.
Никогда не говорил Володя с Аликом только об одном — о любви. Володе никто не нравился, на девочек он смотрел чуть-чуть снисходительно и даже не предполагал, что среди этого крикливого, занозистого, все время насыщенного какими-то тайнами племени, живет и его будущая избранница, что у нее косички или стрижка и тоненький голосок, что носит она обыкновенную школьную форму. Нет, его избранница явится из другого мира, какого, он и сам не очень отчетливо представлял, но — иного, того, что скрыт за изображениями необыкновенных женщин на бессмертных полотнах, с таким челом, с такой улыбкой, как у Моны Лизы, с такой затаенной глубиной, как у «Незнакомки» Крамского. Любовь была для Володи пока только мечтой.
Когда девчонок перевели в женскую школу, он был даже рад. На расстоянии они становились значительнее, было легче к ним присмотреться.
Чем-то необычным повеяло на него от строгой большеглазой Ники, тогда, в пионерском лагере. И Клара затронула своей жизнерадостностью, которая била из каждой ее клеточки. Они были всегда вместе — Ника и Клара. В своей избраннице ему хотелось видеть что-то и от Ники и от Клары. Но Клара каким-то образом умудрилась попасть в компашку, а Ника долго еще манила его, но уж очень она была сдержанной, да и виделись они совсем редко. Приятным сюрпризом для него было то, что Ника пишет стихи; несколько раз он специально ждал ее у школы, провожал домой, но всякий раз, чтоб подойти к стихам, начинал рассказывать о каком-нибудь поэте, увлекался, его «заносило», он уже мог говорить только сам, а Ника была отличной слушательницей, внимательной и молчаливой. Так же внимательно она слушала и его стихи, в ее внимании чудилось одобрение, а это еще больше подхлестывало.
Когда они уже стояли у подъезда, он спохватывался, говорил извиняющимся тоном:
«Прочитай и ты, ведь ты тоже пишешь, я давно хочу послушать».
Ника отказывалась:
«Нет, нет, у меня ничего не получается».
«В следующий раз непременно почитаешь, ладно?»
Но следующий раз откладывался, не хватало дня, чтоб сделать, прочитать, выучить все, что хотелось. Он и спортом занимался — грудь узковата. Не в секции, сам. Достал у тренера необходимую брошюру, понукатель ему не нужен. И дома по хозяйству кое-что делал: родители работали, брат был на его попечении. Так что на девочек, и на Нику тоже, времени не оставалось.
Как-то Игорь Мищенко сказал ему:
«Никушу не трогай, найди для своих излияний другую».
Из мира своих чувств и восприятий Володя исключал Игоря как явное ничтожество, не способное на иные ощущения, кроме примитивных — пища, одежда, жилище. Игорь был грозой и кумиром девчоночьего царства, признанным сердцеедом, а Володя и девчонок презирал, способных влюбляться в таких вот типов только потому, что они кажутся им необычными из-за сверкающих «молний» на куртках.
Но на Нику Игорь нацелился напрасно, Володя был уверен, что она отошьет его; он бы с удовольствием посмотрел, какое выражение будет у самовлюбленного Гарри, когда он получит щелчок по носу.
И он отступился от Ники, это получилось даже не намеренно, а само собой. Была кислая ветреная холодная зима — ни мороза, ни солнца, по улицам не побродишь. А на школьные вечера Володя не ходил.
Когда у него обнаружился голос, это его не удивило, ведь у него все должно получаться: петь так петь... Правда, музыку он знал слабо, ее тревожные толчки долетали до него как будто из другого мира, иногда привлекали, будили смутные образы и чувства, но предпочитал он все-таки поэзию.
2
Придя на репетицию немного раньше, Володя увидел сидящую у рояля Симу. Освещенная снизу светом рампы, она была так необычно привлекательна — белоснежная блузка и красный вязаный жилет, — что он на цыпочках прошел через темный зал и потихоньку сел в первом ряду. Выходит, чтоб увидеть красоту человека, нужны и фон, и освещение — то, что умеют уловить художники?
Сима, медленно перебирая клавиши, играла в полтона, слегка покачиваясь, волосы скользили по плечам, цеплялись за жилет, вздрагивал на лбу тщательно уложенный завиток, мерцала приколка. Все двигалось, жило: сама Сима, ее отражение, руки, звуки, исходящие будто не из рояля, а из ее пальцев...
Раньше они вместе учились, но Володя не замечал Симу, как и других девчонок, да и переносил на нее и Лену Штукину свое отношение к Игорю Мищенко, потому что они обе были героинями компашки.
С тех пор как отделилась женская школа, он Симу не видел — до Дворца пионеров. Лена уехала, а Сима — перед ним, совсем новая. Она не красива, нет, но — необычна, а ведь изображенные на полотнах женщины, которые волновали его и чем-то привлекли художников, тоже не всегда красивы, не обязательно красивы — они значительны.
Сима перестала играть, но не обернулась. Сидела неподвижно, прислушиваясь к чему-то, и Володя подумал, что музыку тоже, наверное, можно запоминать и повторять, как стихи, соглашаться или спорить с композитором, как и с поэтом.
— Сима, здравствуй! Что ты играла?
— Шопен...
Помедлив, Сима повернулась к нему. Лицо ее, освещенное снизу, тоже было необычным. Яркими пятнами выступали скулы, подбородок, кончик носа, тени ложились у немного выпяченных губ, шли бороздками кверху, совсем западали глаза, и чисто, нежно сиял лоб. Володе захотелось убрать с него искусно уложенный кренделек, отколоть шпильку, пусть волосы ниспадают назад, освободят чистые линии лба.
— Сима, подари мне...
— Что? — Сима приняла его торжественный тон, угадала за ним что-то большее.
— Музыку... Я плохо, я совсем не знаю ее.
— Хорошо. А как?
— Играй и объясняй.
— Ну не здесь же! Знаешь, приходи к нам домой. И мама будет рада.
Ему нравилось у Симы, но бывал он у них редко, сдерживал себя, приучая к самодисциплине, и очень гордился, что не нарушается обычный деловой ритм: спорт, школа, уроки, занятия языками, библиотека, книги. Сюда вклинивались репетиции во дворце, кое-какие хозяйственные мелочи, занятия с Рябовым, не часто, но насыщенно, с толком, к этому он и Алика приучил.
Совсем особыми были вечера у Симы. Приобщаясь к музыке, он радовался: все это нужно, пусть новое бесконечно вливается в него, жажда познания никогда не иссякнет.
Теперь в библиотеке Володя брал книги не только по живописи, истории и литературе, не только стихи на немецком, польском и английском языках. Стоило Симе сыграть что-нибудь новое, он сразу искал, что написано об этом произведении, о человеке, создавшем его, поражал потом Симу и Елену Константиновну своими познаниями. Они воспринимали музыку слишком эмоционально, чувствами. Володе не совсем нравилась манера исполнения, которая перешла к Симе от ее мамы, — немного чувствительная, расслабленная. Сам он, если бы учился, если бы умел, играл по-другому, напористее, энергичнее, чаще нажимая на педаль, утверждаясь. Как тот однорукий музыкант, исполнявший в филармонии фортепьянный концерт французского композитора Равеля, написанный им для своего друга-музыканта, потерявшего правую руку во время первой мировой войны. Такое мощное красочное звучание, будто концерт исполнялся в четыре руки! Вот на что способен человек!
Симин дом — необычный. Каждый в нем — отдельно, каждый занят собой. Отца Володя почти не видел. Он ездил по области в бесконечных, сменяющих одна другую командировках. Домой приходил поздно — и сразу в свою комнату, не вникая в жизнь женщин.
К Симиной маме приходили ученики, она всегда торопилась. Слушала их упражнения, что-то делая на кухне, кричала оттуда: «Ля! Ля!», или: «Си, си!» — и выбегала, жуя на ходу, у нее не хватало времени даже толком поесть. С Симой, кажется, она общалась только во Дворце пионеров. У Симы шла своя жизнь. Всюду ноты, кипы нот. Изредка, когда на Симу находил хозяйственный стих, все это было уложено, но Елена Константиновна быстро все расшвыривала, приводила комнату в ее обычное состояние.
Удивляло, как это они с Симой при таком хаосе и безалаберности ухитряются одеваться модно, одинаково. Но однажды и это объяснилось. Он застал портниху, которую просто поселяли со старой швейной машинкой на несколько дней в доме. Машинка не строчила, а цокала копытами по мостовой и все же умудрялась справляться с тонкими материалами. Что-то перешивалось, что-то подгонялось и комбинировалось. Маленькая худенькая полька, у которой сантиметр висел на шее, как ошейник у комнатной собачонки, в фартуке, утыканном булавками, иголками, жестком и блестящем, как кольчуга, носилась из комнаты в кухню, догоняя Симину маму, — примерить. Ноты были покрыты ворохом лоскутов. Полька садилась за машинку, как всадник в седло, весело припевая детские польские песенки, подгоняла свою старую неутомимую клячу...
У него с Симой сложились простые дружеские отношения, во всяком случае так думал Володя. Только иногда, очень редко, он вдруг будто спотыкался, увязал в Симином взгляде, а ее оттопыренную, слегка отвисшую нижнюю губу хотелось тронуть пальцем... Сима знала этот свой недостаток и губу подбирала, но, начиная играть, забывала и о губе, и об осанке, приникала к роялю, сутуля плечи. Елена Константиновна ругала ее, стукала на ходу по спине согнутыми пальцами, как в дверь стучала, но Сима отмахивалась и тогда уж играла и играла, не объясняя, не останавливаясь. Могла ли Сима стать его избранницей, с которой он наметил встречу на далекое будущее, когда он сам чего-то добьется, будет что-то значить для людей? Может быть...
3
После школы Володя столкнулся с Симой на улице. Она была в вязаной кофточке и кокетливой полосатой шапочке, не такая взрослая, не такая значительная, как за роялем. Девчонки шли гурьбой, смеялись, толкались, лицо у Симы было совсем детское. Увидев Володю, она отделилась от девочек, подбежала, размахивая портфелем, как самая обыкновенная девчонка. Ничего таинственного, мерцающего...
— Хорошо на улице, верно? А у нас последнего урока не было, Оленька заболела, вот мы и решили порезвиться. Проводи меня, хочешь? — Сима доверчиво коснулась пуговки на Володиной куртке.
Но такая девчонистая Сима ему не понравилась.
— Извини, у меня мало времени: братишка из школы пришел, во дворе гоняет. Нужно накормить и усадить за уроки, пусть занимается делом.
Что-то в Симе померкло.
— Эх ты, сверхделовой человек!
Она отвернулась, обиженная, девочек догонять не стала, пошла в сторону дома.
Весь день у Володи был на душе тягостный осадок. Будто ничего не случилось — ведь он сказал Симе правду, ему действительно нужно было домой, и в то же время можно было немного, хотя бы до угла, проводить ее. А почему ей этого хотелось? Она говорила так, будто у нее уже есть право чего-то требовать от него, какого-то особого внимания.
Сдержанность чувств — это тоже величие, доступное лишь сильным душам.
Когда дома все намеченное было сделано, Володя пошел в библиотеку, но что-то терзало его. Он вдруг перестал понимать себя. И впервые ему захотелось с кем-то поговорить о любви, о Симе. Может быть, в разговоре, когда ощущения отступают, а на первое место выходят слова, все прояснится?
Он решил зайти к Алику Рябову, хотя сегодня по расписанию занятий у них не было.
Алик был дома один и, как понял Володя, взглянув на него, в своей стихии: огромные шлепанцы с меховыми помпонами на босу ногу, голова, как чалмой, повязана махровым полотенцем, на плечах полосатый банный халат, вдоль носа и над бровями проведены красные полосы.
Алик немного растерялся, но, сделав восточный полупоклон и приложив руки лодочкой к груди, пропел:
— Али-Баба нижайше просит своего друга Сопу пожаловать во дворец...
— К чему этот маскарад? — Володя подумал, что все же недооценивает в Алике его любовь к кривлянью и шумихе
— Да так...
На кровати валялась гитара, под кроватью — раскрытая книга — видно, читал да швырнул, — в пепельнице окурки, дым вытягивался столбом в открытую форточку Административная карта мира, висевшая над столом, скатана и подвязана бечевкой, на столе разложены краски, а на стене намалеван углем старый знакомый — скелет Пиня в том виде, в каком его несли по школе: на голове кубанка с алым верхом, во рту папироса. Сидя по-турецки, Пиня наигрывал на гитаре и задорно смотрел на девицу (голубые глаза и яркие губы нарисованы красками) с распущенными волосами и очень рельефными формами, которые густо, несколько раз, были обведены углем.
— Картина исполнена по заказу небезызвестного вам Гарри Мига, — все еще кривляясь, объяснил Алик.
— Он по-прежнему ходит к тебе?
— А что? Свойский парень. Конечно, родители не знают. А с ним по крайней мере душу отведешь, на гитаре брынькнешь, рюмашку опрокинешь, пару сигарет выкуришь... От излишней учености и голова раньше времени облезет. Такой вот турнепс, мамочки мои!
Володя заметил, что Алик навеселе, чем-то недоволен и нарочно задевает его. Он терпеть не мог ни его кривлянья, ни этой дурацкой прибаутки. Обычно, когда они были вдвоем, Алик о ней забывал.
— Кончай дурачиться! — Володя опустился в кресло-качалку, оно знакомо заскрипело. В это кресло он садился, когда они собирались поговорить. Качнулся, прикрыл глаза рукой, чтоб не видеть Пиню и вульгарную девицу, не видеть раскрашенного Алика.
Алик дернул за бечевку, карта раскрутилась, спрятала намалеванное.
— Конспирация для родителей, — сказал Алик, поднимая книгу и водружая ее на полку. Окурки он вытряхнул в бумажку, завернул, спрятал в портфель, пепельницу вытер, положил в нее резинку, перья, бритвочку. Пепельница была здесь поставлена именно с такой целью — для мелочей. Вышел, вернулся с чистым лицом, в спортивном костюме и тапочках — каким бывал, когда к нему приходил Володя. Спросил:
— Что-нибудь стряслось?
— Хотел поговорить с тобой кое о чем, да расхотел. Пойду. — Володя еще разок качнулся и встал.
— Постой, — остановил его Алик. — Раз уж ты пришел, я сам хочу с тобой поговорить. Несколько раз собирался, да ты отбиваешь охоту своей деловитостью... — Бледное, даже зеленое — видно, накурился до тошноты — лицо Алика покрылось пятнами, шея дернулась, будто высвобождаясь из жесткого воротничка. — Такой вот турнепс...
Володя снова опустился в качалку.
— Собственно, я спросить тебя хотел... Ты ходишь к Беце?
— Какой Беце? — не понял Володя.
— Не притворяйся. К Симке Бецкой!
— А-а-а...
Володя вспомнил, что когда-то в школе во времена компашки Симу звали Бецей, а Лену — Штучкой. Компашка, кажется, распалась, во всяком случае в школе о ней забыли. Лена уехала, а Сима... Он почему-то ни разу и не вспомнил, что Сима была Бецей, водила дружбу с Аликом, с Игорем. Ходили разные слухи, но тогда ему были глубоко безразличны и компашка и Сима.
Сима и компашка — это что-то непонятное, несовместимое, тут какая-то путаница... Да, кажется, Алик спросил о Симе, ждет ответа, ходит по комнате, даже волнуется. Почему?
— К Симе? Хожу.
— И что же ты там делаешь?
— Слушаю музыку. Сима хорошая музыкантша, после десятого пойдет в училище. Ее будущее, конечно, в музыке.
— Ты что, влюбился?
Такая прямолинейность покоробила Володю. Шел сюда, надеясь что-то в себе прояснить, какую-то сложность, возникшую в его отношениях с Симой, но он никогда не назвал бы ее словом, которым нужно оперировать очень бережно, может быть, вообще не произносить его.
— Сима открыла мне мир музыки, и я благодарен ей.
— Больше она тебе ничего не открыла? — Алик остановился перед ним, его губы, на которых еще остались следы краски, выглядели хищно на бледном лице, кривились в подлую улыбочку. Он почти выкрикнул со злобой: — Зачем ты залез в чужой огород, такой вот турнепс? Разве ты не знал, что я встречаюсь с Симкой? Вся школа знает, а ты не знал. То-то и она, когда ни позвоню, все «нет» да «нет»...
Володя подавил какую-то ноющую боль в сердце, преодолел отвращение, которое испытывал к Алику в эту минуту, спокойно, как мог, спросил:
— Ты ее любишь?
— «Любишь»? Разве я тебе это сказал? Для меня любовь... — Алик грязно выругался.
Он вытянулся перед Володей, даже на цыпочки привстал от напряжения. Испытывал удовольствие, делая больно, унижая этого умника, который всегда на недосягаемой высоте.
— Ты сволочь, Рябов, а я тебя человеком считал.
— Ого, как мы заговорили! Ты дурак, Сопа, а я тебя мудрецом считал.
Володя пошел к двери, обходя Рябова.