Слепуха ответил, что его экипаж встал на Вахту мира и что желание оборонять мир вдохновляет его и всех его людей — солдат минувшей войны.
— Вы много воевали? — задумчиво спросил конструктор.
— Пришлось, — ответил Слепуха, с артистической ловкостью орудуя рычагами машины.
Инженер кивнул головой. Он уже не раз наблюдал на заводе, как демобилизованные воины, вернувшись к мирным занятиям, удивляют всех своим рвением и мастерством. И он всё понял.
Да, секрет успеха Дмитрия Слепухи, о котором столько писали и говорили в те дни, несомненно, слагался из хороших качеств его могучей «механической лопаты», из совершенного мастерства, доведённого до настоящего искусства, беззаветной преданности Родине и неистребимой любви к мирному труду, пронесённой через все фронты.
И открыть этот секрет помог конструктору белый голубь, не очень умело нарисованный на козырьке машины.
Зайчик
Новый посёлок строителей, просторный, благоустроенный, с широкими, прямыми, щедро освещёнными улицами, со столичными автобусами, надменно проплывающими мимо маленьких весёлых домиков, как-то вдруг оборвался у последнего чугунного светильника, и сразу открылась степь. В густой дымке закипающей метели она казалась первозданной.
Не проехав и четверти часа, машина уткнулась в островерхий сугроб, брошенный ветром поперёк дороги, и забуксовала. Сердито взвыл мотор. Пока шофёр отвязывал лопату, которую он предусмотрительно возил с собой, приторочив к ручкам дверей, мы выбрались наружу. Во мгле сердито шелестел сухой, колючий снег. Несясь порывами, он яростно сёк лицо, струился под ногами и так налетал на фары, будто старался их погасить. И всё же, пробивая шевелящуюся кисею метели, снопы автомобильных огней освещали кусок дороги. Обрамлённая расплывчатыми снежными валами, она была девственно бела. Ветер заметал на ней одинокий человеческий след.
Спутник мой, инженер в щеголеватой форме железнодорожника, показал на этот заносимый метелью след и, ухмыльнувшись, вдруг запел слабеньким приятным баритонцем:
Степь да степь кругом,
Путь далёк лежит.
В той степи глухой
Умирал ямщик...
— Похоже, а? Свистит, крутит! Необузданная стихия... А ведь тут утром моя автоколонна прошла. Машин пятьдесят, тюбинги со станции перегоняли. — Он приподнял рукав шинели и глянул на часы. — А через час автобусы с шахт людей повезут... Вот она какая у нас, стихия-то!
Было заметно, что инженер не прочь порисоваться перед новым в этих краях человеком необычностью условий, в каких им, метростроевцам столицы, доводится тут рыть русло подземной реки.
Между тем шофёр провёл «Победу» через сугроб, мы заняли места, и машина двинулась навстречу бурану, как бы осторожно нащупывая колёсами дорогу, маневрируя между курящимися снежными валами. Одинокий человеческий след, то уже почти занесённый, то чётко вырисовывающийся в косом свете фар, всё еще тянулся вдоль дороги, как бы усиливая картину степного безлюдья.
— Это маркшейдер Горохов, — предположил инженер и, повернувшись с переднего сиденья, пояснил: — Есть у нас тут один комик — фигуру бережёт, ходит пешком с работы и на работу.
— Нет, не Горохов, — возразил шофёр, не отводя с дороги напряжённого взгляда, — Горохову в эту пору с шахты на посёлок идти, а след-то вон он, как раз обратный. Да и маленький следок, вроде бы детский. Я и то уж, когда сугроб копал, подивился: кого это в такую метелищу в степь понесло?
Между тем след становился всё более чётким, и вдруг, когда машину подкинуло на очередной снежной, как выражался шофёр, «передулине», огни фар, взметнувшись, осветили впереди маленькую фигурку, еле различимую сквозь частую штриховку несущегося снега.
— Что я говорил! Видите, мальчишка, — сказал шофёр. — Вот мать разиня, выпустила одного в такую пору!
Действительно, это был подросток. В ушанке, в ватнике, в стёганых шароварах, заправленных в валенки, с двумя тючками, висевшими у него на плече наперевес, он остановился и, сойдя на обочину, решительно поднял руку. Весь с головы до ног он был облеплен снегом.
— Заберём? — спросил шофёр.
— Ну что спрашиваешь! — отозвался инженер и, перегнувшись через спинку сиденья, открыл заднюю дверцу. — Эй, орёл, влезай! Некому тебя за уши драть! Замёрз?
Паренёк подошёл к машине и, сняв с плеча свои тючки, протянул их мне. Это были связки книг, довольно тяжёлые. Увидев книги, инженер и шофёр почти одновременно — один удивлённо, другой с плохо скрываемым смущением — воскликнули:
— Валя!
Паренёк между тем отряхнул снег, обколотил о подножку валенки и влез в машину. Круглое лицо его пылало, исхлёстанное степным ветром. На бровях, на детском пушке, покрывавшем его налитые щёки, блестели ледяные кристаллики. Большие очки, сразу же запотевшие в тепле машины, скрыли его глаза. Паренёк кое-как разместился на сиденье, на ощупь удостоверился, что книги его тут, и вдруг необычайно мелодичным для мальчика голосом произнёс:
— Ну и метелица! Ужас! Протянутой руки не видно. Спасибо, товарищи, что захватили.
Он снял очки, чтобы их протереть, и вдруг, к удивлению моему, оказался прехорошенькой круглоликой девушкой лет семнадцати. Разглядев инженера, девушка подняла свои чёрные брови, на которых искрились росинки влаги.
— Это вы, Иван Кириллович! А я думаю, кто это в такую метель да на «Победе»... Вот и не зря меня подобрали. Я вашу просьбу не только выполнила, а и перевыполнила. Вот... — Девушка многозначительно похлопала рукавичкой по одному из своих тючков.
— Эх, если бы у меня все начальники шахт так слово держали! — отозвался инженер. — Но как же это вы, Валенька, ухитрились перевыполнить мою заявку? Я, сколько мне помнится, просил вас достать только брошюру с докладом Поспелова.
— «Сталин о Ленине» у вас есть. Доклад вам везу. И еще везу сборник о международном значении ленинизма, потом статью Мао Цзэ-дуна... А как же! У вас ведь тема: «Без Ленина по ленинскому пути»... Большое спасибо, выручили. Иду и думаю: а вдруг опоздаю на первую шахту к смене! Сама утром им позвонила — мол буду, и вдруг нету...
— И не пришли бы — какая беда! Из-за этого у них там обвала бы не произошло. Разве это резон — в темь, в метель и пешком! — заворчал шофёр.
— Ну-ну, вы так, товарищ Петухов, не говорите — какая беда! Завтра воскресенье, отдых. Как же они без книг! Сами мне каждый раз про «Пугачёва» напоминаете.
— Неужели достали? — оживился шофёр и обернулся так резко, что машина метнулась в сторону.
— Увы, «Пугачёва» всё еще механик Сергеев держит. Все три тома. Тёща читает. Вы знаете, товарищи, тёща Сергеева — это мой злой рок... Страшно начитанная тёща, новинки так и хватает, но читает ужасно медленно. Оправдывается: внук очки разбил. Я вот собираюсь заказать ей в городе очки, а то она весь книжный конвейер задерживает.
Капельки растаявшего снега всё ещё сверкали на бровях, на щеках, на локоне, выбившемся из-под ушанки, но девушка, повидимому, чувствовала себя совершенно как дома. Непринуждённо болтая, она добродушно, доверчиво посматривала вокруг ясными, зеленоватыми, очень, должно быть, близорукими глазами, казавшимися неестественно маленькими за толстыми линзами. От неё веяло юностью, морозом, какой-то ясной чистотой.
— А Громову я, кажется, выговор влеплю в приказе за то, что он вам машину не даёт, — сказал инженер, и чувствовалось, что он с трудом сдерживает улыбку.
— Что вы, Иван Кириллович, как можно! — всполошилась Валя. — Товарищ Громов действительно скуповат, но ведь он же хозяйственник. И машину он мне дал — целый семитонный самосвал. Но я отправила его за углём для библиотеки... Подумаешь, расстояние — семь километров! Что я, кисейная барышня, маменькина дочка какая-нибудь? Я такой же работник, как и все... Простите, товарищ, а вы не новый инженер с третьей шахты? Нет? А то тут появился какой-то странный инженер: вот уже месяц работает и ни одной книжки у меня не взял.
Узнав, что я из Москвы, девушка смолкла. Она забилась в уголок сиденья и затихла, придерживая стопки книг, чтобы они не расползлись по кабине. Странно было увидеть на её круглом лице, таком румяном и здоровом, налёт задумчивой грусти.
— Москва! У меня там мама... на Арбате. Старенькая уже... Она даже не плакала, когда я заявила, что еду на эту стройку. Она только сказала: «Куда ты, Валёк, со своими глазами! Ты ж ничего не видишь — будешь на всё натыкаться, всем мешать...» Иван Кириллович, я разве кому-нибудь мешаю? Я, конечно, на подземные не прошусь, но ведь я и так приношу стройке какую-то пользу, работаю... А хорошо сейчас в Москве, да? — Девушка оживилась, за толстыми линзами очков в глазах её сверкнула отчаянная лукавинка. — Вы скоро обратно? Вот и чудно, вы мне поможете. Я дам вам маленький списочек, вы зайдёте в Ленинскую библиотеку и убедите их прислать мне из передвижного фонда все эти книги. Ладно? На месяц... Тут у нас трое кандидатские диссертации защищают. Я им литературу выписала через обменный фонд, но не всё, кое-чего не хватает. Обещаете? Обещаете, а? Ну зайдите, что вам стоит!
— Еще не родился такой человек, который посмел бы отказать нашей Вале, — заметил инженер. — Тут к нам для консультации один академик прилетел, так она у него еще не изданный курс лекций для наших диссертантов выпросила... И ведь что удивительно — недолго сопротивлялся! Прислал.
— А как же! — убеждённо произнесла Валя. — Что же, им научную работу прекращать из-за того, что они тут на стройке, а не в Москве?
— И много у вас книг читают?
Строго сведя тёмные, чётко очерченные бровки со щёточками у переносья, девушка бросила на меня уничтожающий взгляд.
— Скажите сначала, почему вы это спросили? — Она сердитым жестом достала откуда-то из кармана ватника кожаную папку, протянула мне и произнесла с подчёркнутой сухостью: — Можете просмотреть абонементы первой шахты.
Заношенная, пухлая папка еще хранила её живое тепло. Девушка сейчас же отобрала папку, без выбора выдернула абонементную карточку и, держа её, точно хрупкую и очень дорогую вещь, сердито сказала: