— Вот Попов Матвей. Проходчик. Каждый месяц ставит рекорд и сам его побивает. Очень знатный человек... Ведь так, Иван Кириллович?.. Прочёл за год семнадцать книг. И каких! Смотрите, смотрите! Энгельс, «Происхождение семьи...», Ленин, «Материализм и эмпириокритицизм», Чернышевский, «Что делать?». Сейчас вот ему четвёртый том Сталина везу... Он учится по первоисточникам.
Замелькали абонементные карточки, фамилии, названия книг. Очки Вали победно посверкивали. Она, должно быть, решив окончательно посрамить человека, который, как ей показалось, усомнился в её читателях, бросала мне на колени одну карточку за другой.
— Ну, а новое что-нибудь удалось вам достать? — незаметно подмигнув мне, спросил инженер.
— А как же! Мне на этот раз «подфартило», как выражается у нас один тут знаменитый бригадир комсомольцев-проходчиков Алексей Линёв... Во-первых, удалось для изучающих достать пятнадцать книг по историческому материализму. Знаете, как это сейчас трудно! Во-вторых, Лёше Линёву везу полный комплект учебников для десятого класса. Он ведь в обязательство записал выполнить план проходки на сто восемьдесят процентов и сдать на «отлично» экзамены на аттестат зрелости... Пришлось для этого в район ехать. До самого секретаря райкома дошла, но учебники вырвала. В-третьих... Ой, кажется, уже приехали! Вот хорошо-то... Автобусы еще стоят, вечернюю смену застану.
Впереди, за марлевой сеткой метели, в свете сильных прожекторов мутно вырисовывались новый, не обдутый еще ветрами забор, невысокий терриконик, усечённая пирамида копра и контуры приземистых построек, почти заштрихованные косо летящим снегом.
Возле ворот проходной теснились автобусы и машины, точно прикрытые белой ватой.
— Вот спасибо-то вам, Иван Кириллович! Лёша Линёв дал мне слово завтра весь день заниматься, а книжки-то и не приехали бы. Вот он теперь обрадуется!.. Он ведь очень хороший, этот товарищ Линёв, правда, Иван Кириллович?
Должно быть, мы всё-таки немного опоздали. Когда «Победа» затормозила у деревянного крылечка проходной и Валя, выбравшись из машины, засуетилась, увязывая свои тючки, дверь открылась и целая стайка ремесленников выплеснула наружу. Они бросились было к автобусам занимать места получше, но маленький смуглый парнишка в форменной фуражке, заломленной на самое ухо, заметив Валю, сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул.
— Ребя, Зайчик припрыгал! Ура! — Он бросился к машине, крича своим приятелям, еще толкавшимся в проходной: — Эй, витязи! Бегите к Линёву — он в душевой. Скажите, мол, его Зайчик прибыл. Порадуйте бригадира!
Лицо Вали, всё ещё увязывавшей расползавшиеся книжки, приняло багрово-свекольный цвет.
— Ужасно несерьёзный тип этот Бобров! Читает только приключенческие романы, и всякий вздор у него в голове.
Между тем ребята уже обступили девушку.
— А ну признавайся, чего мне достала? — наступал на неё «несерьёзный тип», и его чёрные цыганские глаза шарили по корешкам книг.
— Вам, Бобров, я привезла «Аэлиту» Толстого. Но если судить по вашему поведению, вам надо было бы привезти журнал «Мурзилку».
Паренёк взял книжку и, расписываясь в формуляре, не без яда ответил:
— «Мурзилку» вы привезите вашему Линёву. Почтенный бригадир при виде вас впадает в детство, так что «Мурзилка»...
— Что, что? — спокойно и строго спросил рослый юноша в роскошной пыжиковой ушанке и ватнике, небрежно накинутом на широкие плечи, заслоняя собой ребят, окруживших Валю.
Вся его кряжистая фигура, массивное лицо, ещё розовое от банного жара, крупные губы, большой раздвоённый подбородок — всё дышало добродушной силой. Его рука, от которой еще шёл парок, прочно лежала на плече Боброва, который, сразу присмирев, внимательно перелистывал страницы полученной книги.
— Что ты сказал? — повторил великан, и паренёк присел под его тяжёлой рукой.
— А вот, Алексей Семёнович, говорю ребятам: сообщите товарищу Линёву — мол товарищ Зайцева Валентина Фёдоровна с книгами прибыла... Больше, честное комсомольское, ничего! Вон ребята подтвердят.
Добродушный гигант легонько оттолкнул паренька:
— Барабошка, о работе бы думал!
Левой рукой он поднял оба тючка с книгами, подождал, пока инженер вернёт Вале свой формуляр, и, бережно взяв её под руку, повёл к проходной, откуда уже валил народ.
— Спасибо, Валя, за книги! — крикнул уже им вслед инженер.
— Как «Пугачёв» освободится от этой зловредной тёщи, уж вы обо мне не забудьте! — напомнил шофёр.
...Осторожно пробираясь сквозь толпу, уже теснившуюся у автобусов, машина выехала на завьюженную дорогу и продолжала путь. В косое смотровое зеркальце было видно, что шофёр улыбается. Инженер снова принялся тихонько насвистывать под нос про степь, про замерзающего ямщика, но в таком резвом и бодром темпе, что извечно печальная эта песня зазвучала даже весело.
Эстафета
В этот день воды Дона были впервые пропущены через плотину Цимлянского гидроузла. Они хлынули в огромную бетонную чашу, которая с этих мгновений переставала быть котлованом и превращалась в проточный залив великой реки. Под крики и аплодисменты строителей, покрывавших пёстрой, весёлой толпой гребень водосливной плотины и густыми гроздьями висевших над самым потоком на стальных решётках арматуры, река с напряжённым, шипящим рёвом ринулась в открытые для неё проходы. Сила её была так велика, что она быстро, на глазах похоронила под водой огромные зубья волнорезов, перемахнула через гребень водобоя, пересекавший забетонированную долину, и там, где всего несколько мгновений назад ветер гонял колючие, душные тучи строительной пыли, возникло проточное озеро — просторное, прохладное, голубое.
Это быстрое превращение котлована в озеро было настолько необычным зрелищем, что даже инженеры, построившие не одну плотину, не могли оторвать от него глаз. Рабочие же, для которых в этот момент как бы подводился первый итог их трудов, радовались особенно.
Солнце уже уходило за горы вздыбленной земли, а люди всё ещё сидели группами и в одиночку на берегах молодого озера, ласково наблюдая, как кружат над ним чайки, уже прилетевшие, точно на разведку, с Дона.
Среди расфранчённых, празднично одетых строителей выделялась группа гостей в традиционной казачьей форме, в фуражках, в шароварах с лампасами — коренных донцов, съехавшихся сюда из окрестных станиц. В центре её, опираясь на палку, сидели стодесятилетний Герасим Васильевич Сиохин, колхозник из станицы Красноярской, а возле него — его внук, такой же плечистый, скуластый и прочный, как дед, — диспетчер одного из участков стройки. Он пояснял старику и землякам происходящее, рассказывал о будущем стройки и, увлекаясь, живо рисовал картины того, что будет в этих краях, когда стройка закончится.
Старик сидел, опершись на палку сложенными руками, положив на них подбородок. В глазах его розовел отсвет заката. Казалось, он думал о чём-то своём, бесконечно далёком, и трудно было по его как бы окаменевшему лицу понять, слушает он внука или нет. Да трудно и требовать особенного внимания к окружающему от такого пожилого человека, который участвовал в турецкой войне, помнил бои за Плевну и Шипкинский перевал.
Вдруг старик выпрямился, глаза его оживились, и, глядя на озеро, продолжавшее заметно разливаться и как бы набухать зеленоватыми, прозрачными водами, он сказал:
— Славное дело, дюже славное дело! Степан-от Разин — он волоком из Дона в Волгу челны-то, говорят, тащил, а теперь пароходы по степи пустят... Чудеса! Дожил вот... Чевой-то там подняли — раз! — и вот вам озеро, — распрямившись, будто скинув с плеч лет этак с полсотни, сказал старый казак и добавил: — Дюже славно сработано, дюже славно! Такая-то слава, чай, она в огне не сгорит и в воде не сгаснет.
Должно быть, отвечая на эти задумчивые слова казачьего патриарха, сидевший возле него работник Романовского райкома партии, приехавший с группой гостей, рассказал удивительную историю комсомольцев своего района, действие которой развернулось на Дону, в дни фашистской оккупации, как раз в тех самых местах, где сейчас возводились сооружения Цимлянского гидроузла.
Фашистская армия прорвалась в эти края тяжёлым ударом огромного танкового клина. Лавина машин, с грохотом двигавшаяся по ровной, как стол, степи, разом отрезала жителям все пути отхода. И всё же многие, не желая жить с оккупантами, бросили своё добро, оставили насиженные гнёзда и степью, без дорог, двинулись на север.
Среди оставшихся, к общему удивлению станицы, оказался секретарь районного комитета комсомола Иван Смоляков. Это был любимец молодёжи, деятельный, жизнерадостный человек. Но кипучее сердце его было заключено в больное, немощное тело. С детства он тяжело хромал, и одна рука висела у него бессильно, как оборванная верёвка. Он ходил, обычно засунув её в карман.
И этот человек, единственный из всего районного актива, вдруг остался в оккупированной станице. Все недоумевали, как это могло случиться. Когда в окрестностях на степных дорогах начали вдруг то загораться, то подрываться немецкие машины и трупы убитых врагов начали обнаруживаться то тут, то там — у балок, в камышах, на опушках небольших лесков, — и даже когда у врагов в самой станице Романовской ни с того ни с сего вспыхнул и сгорел склад с отобранным колхозным зерном, никому и в голову не пришло, что больной, с трудом передвигавшийся человек имеет ко всему этому хоть какое-нибудь отношение.
А потом Иван Смоляков вдруг и вовсе исчез из станицы. Вместе с ним ушло неизвестно куда ещё несколько молодых ребят. Вот тогда-то и поняли казаки, зачем остался секретарь комсомольского райкома на оккупированной земле.
Всё чаще горели вражеские склады с хлебом, всё опаснее становилось врагам двигаться по степным дорогам, и хотя оккупантов было много и были они богато вооружены, станичной комендатуре пришлось издать приказ о запрещении ночного движения по степи. Страх врага был лучшей оценкой деятельности молодых партизан, выполнявших задание партийного подполья.