[16]. Так, в первом из этих источников проводятся аналогии между походами С. Т. Разина на Каспий и Ермака в Сибирь, причем утверждается, что правительство царя Алексея было заинтересовано в расширении российских пределов за счет владений персидского шаха; во втором — очень кратко, но без характерных для официальной Москвы политических акцентов сообщены наиболее значимые факты из истории восстания.
Неоднократно обращается к выступлению С. Т. Разина один из виднейших вельмож при дворе царя Алексея Артамон Матвеев. Став жертвой подметных писем, в которых вполне в духе того времени его обвиняли в волшебстве из желания извести царский корень, Матвеев счел нужным письменно самооправдаться. Так появилась на свет «История о невинном заточении ближнего боярина Артамона Сергеевича Матвеева», которая была издана Н. Новиковым[17]. Человек блистательного ума, видный дипломат, стоявший во главе Аптекарского и Малороссийского приказов, а затем Посольского, А. С. Матвеев уже на начальной стадии восстания С. Т. Разина распознал его масштаб, силу и серьезную угрозу, которое оно таило для государства. Когда отряды Разина вернулись с каспийских берегов, ближний боярин счел своим долгом предостеречь Алексея Михайловича, «чтоб вора Стеньку… из Астрахани не отпускать для многих его воровских причин, как он первое ходил на море». Останавливается А. С. Матвеев на недопустимом, с его точки зрения, сближении товарища астраханского воеводы князя С. Львова с С. Т. Разиным: «Как воевал и ходил на море впервые вор Стенька Разин и разорение учинил Персидскому царству, и пришел в Астрахань и познался с князем Семеном Львовым, назвались меж себя братьями, и не исходил из дому его и пил, и ел, и спал в доме его; и на то братство и дружбу свидетельство: как вор (С. Т. Разин. — В. С.) второе пришел под Астрахань и Астрахань взял… ево, князь Семена, за братство и дружбу от убийства сохранил и животов его не грабил…» Это внимание к альянсу князя с повстанческим атаманом отнюдь не случайно: А. С. Матвееву важно напомнить, что С. Львов за свои чересчур теплые отношения с Разиным был подвергнут лишь легкой опале, тогда как сам он за мнимые прегрешения, выдвинутые против него во вздорных наветах, отправлен в ссылку, т. е. наказан куда более сурово. Наконец, А. С. Матвеев вспоминает С. Т. Разина, негодуя по поводу того, что даже «Стеньку… все бояре на земском дворе расспрашивали и очные ставки давали», тогда как его, «боярина, без суда осудили!»[18].
Знаменитый русский писатель Аввакум Петров, идеолог и вождь старообрядчества, хотя и был современником восстания, отозвался на него весьма скупо. Правда, с 1667 по 1682 г. он находился в ссылке в Пустозерском остроге на Крайнем Севере, в низовьях реки Печоры, и мог судить о народном движении лишь по отрывочным известиям, проникавшим за Полярный круг. Однако как же реагировал на восстание человек, ставший символом непокорства, бросивший вызов не только господствующей церкви и ее иерархам, но и власти государственной — власти самого царя? В так называемом «Послании к неизвестным» Аввакум пишет: «та же кровопролитие польскими, та же междоусобие с Разиным; и иных пагуб несть времени исчести уму моему»[19]. Получается, что неистовый расколоучитель осуждает восстание и приравнивает его к таким тяжким бедствиям для земли русской, как война с Польшей и т. п. Почему же «бунтарь-протопоп», стойкость духа которого, непримиримое отношение к произволу властей, резкое обличение им несправедливости, проповедь равенства людей были по достоинству оценены народом, не принял борьбы восставших? Аввакум выступал за другие формы протеста: приверженность старым церковным обрядам и богослужебным книгам, гневное праведное слово, мученичество (когда, например, истинно верующие «во огнь дерзают за Христа»). Но, как бы ни порицал Аввакум сопротивление низов с оружием в руках и кровопролитие, его определение разинского восстания не как «воровства» и «злодейства», а как междоусобия свидетельствует о глубоком проникновении в суть вещей, об осознании масштаба событий 1667–1671 гг. и расстановки сил.
К эпистолярным материалам о восстании относятся отписки стряпчих Акинфия Горяинова и Филиппа Караулова. Их оригиналы до сих пор не обнаружены. Известны только выдержки из них, опубликованные председателем Вологодской ученой архивной комиссии Н. Суворовым[20]. И Горяинов, и Караулов пишут как частные лица, но сам факт, что в приватной корреспонденции есть из письма в письмо повторяющиеся сведения о разинском движении, о поражении восставших и приготовлениях в Москве к массовой казни, говорит о многом. По-видимому, в мае 1671 г. — а именно этим временем датированы отписки из Москвы А. Горяинова, адресованные брату, настоятелю Толгского монастыря близ Ярославля, и вологодскому архиепископу Симону, — среди столичного дворянства только и разговоров было, что об одолении «мятежников», о предстоящей казни С. Т. Разина и других повстанческих предводителей. И, разумеется, эта информация живо интересовала представителей класса феодалов на местах. Судя по реакции А. Горяинова, по торжествующим ноткам его посланий, он необычайно рад, что наконец-то одержан верх над восставшими. «…Да будет… ведомо:… будто вор Стенька Разин на Дону пойман — весть добрая», — в самом праздничном настроении пишет он. С ликованием сообщает он, что Разина «привезли к Москве… и бояре ныне беспрестанно за тем седят; с двора съеждяют на первом часе дни, а разъеждяются часу в 13-и дни. По 2 дни пытали» и что «на Красной площади изготовлены ямы и колы вострены», и другие подробности того же свойства[21]. Предназначенные тому же архиепископу Симону письма Ф. Караулова передают тревогу и опасения правящего класса в связи со вспышками восстания в Галицком уезде в декабре 1671 г., т. е. уже после подавления основных очагов крестьянского движения и казни С. Т. Разина. Об остроте обстановки свидетельствует то обстоятельство, что правительство считает необходимым расширить в Галиче и его округе набор ратных людей для борьбы с повстанцами: если раньше в государево войско брали со 100 дворов по человеку, то теперь велено призывать всех поголовно[22].
Конечно, письма А. Горяинова и Ф. Караулова в первую очередь заключают в себе ряд ценных сведений по истории крестьянской войны. Однако они не лишены значения и как источник для понимания уровня общественного сознания тех классов и кругов, представителями которых они являются. Кроме того, оба стряпчих, если и не претендуют на роль историографов, то в какой-то мере осознают себя таковыми. Они явно отдают себе отчет в том, что их письма будут читаны далеко не только непосредственными получателями, но и достаточно широким кругом заинтересованных людей. На этот счет в отписке А. Горяинова брату даже есть такое замечание: «Я в сие же число посылаю хартию к великому господину, к вологодскому архиепископу Симону о Стеньке Разине…»[23]. Тут примечательно то, что свою скромную эпистолу автор называет «хартией», т. е. склонен рассматривать ее по меньшей мере как бумагу важного общественно-политического значения. И в определенной степени он прав: ведь его послание было призвано успокоить взбудораженные «мятежом» верхи вологодского населения, снять напряжение, в котором уже не один год они пребывали.
Вряд ли есть основания считать чем-то особенным то, что в XVII в. в России не было написано сколько-нибудь крупного исторического произведения, посвященного крестьянской войне. Во-первых, то, что происходило в 1667–1671 гг., имеет исторический масштаб, а увидеть этот масштаб, будучи его современниками, изнутри процесса, дано единицам. Во-вторых, как раз тогда в «Историческом учении» неизвестного автора утверждалось, что историк обязан знать, «что подобает в истории молчанию предати и что пристойно объявити»[24]. При той резко негативной оценке восстания со стороны властей предержащих, при однозначном стремлении даже не упоминать о нем вполне естественно появление в среде господствующего класса лишь тех откликов, о которых речь шла выше. В отличие от актовых материалов ни в одном из этих произведений, как написанных в свободной манере, так и построенных на погодно-летописном принципе, нет целостного охвата и осмысления событий. Как правило, в них освещаются отдельные моменты и эпизоды восстания. Однако подобная калейдоскопичность — вовсе не исключение. Она вообще присуща тогдашней историографической традиции. Если же задаться вопросом, какое отражение нашло разинское движение по сравнению с другими внутри- или внешнеполитическими событиями, то оказывается, что оно отнюдь не обделено вниманием современников и по его поводу написано даже больше, чем, например, в связи со Смоленской войной 1632–1634 гг. К тому же и власти отнюдь не недооценивали значение разгрома повстанцев. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в Москве в память о победе над Разиным была построена церковь Троицы на Листах.
В понимании природы восстания, побуждений и действий его участников историческая мысль России XVII в., пусть неуверенно и лишь отчасти, но все же перешагнула черту провиденциализма и подошла к объяснению событий не только божьим промыслом, но и людскими поступками и интересами, качествами конкретных людей.
Разинское восстание изначально стало объектом самого пристального внимания современников-иностранцев. Так сложилось, что за рубежом о нем на первых порах было написано и опубликовано больше, чем в России. И это не случайно. Иностранные очевидцы, будь то дипломаты, лица, приехавшие из-за рубежа по торговым делам или находившиеся на русской службе, были ошеломлены колоссальным размахом народного выступления. Не менее сильной была и реакция западного мира в целом. Подобное восстание, пожалуй, даже трудно представить в тесных рамках какой-либо европейской страны. Конечно, Европа знала немало социальных волнений и потрясений. Могучая их волна прокатилась в XIII и XIV вв. по Италии и Англии, в XV–XVI вв. — по Франции, Чехии и Германии, в XVII в. — по Австрии и Польше. Но даже самые крупные из них, такие как восстание Уота Тайлера, Жакерия, крестьянская война в Германии, ни по географическим масштабам, ни по накалу борьбы, ни по силам, вовлеченным в водоворот событий, не шли в сравнение с движением Разина. Ставшие свидетелями восстания в России иностранцы, по-видимому, должны были неоднократно и не без содрогания задумываться над тем, что, вспыхни такой мятеж где-нибудь в Голландии или в Швейцарии, он бы смел существующие там политические режимы и привел бы к захвату повстанцами власти, причем его пламя скорее всего переметнулось бы и на соседние государства, а то распространилось бы и по всей Европе. Думается, во многом именно отсюда проистекает тот громадный интерес подданных других стран к разинскому движению. Отсюда и широкое освещение связанных с ним событий в западно-европейской прессе, появление различных иностранных свидетельств о происшедшем в России «бунте». Но, разумеется, в повышенном к нему внимании нашло выход и стремление лучше узнать и понять, что творится в таинственной «Московии», чего следует ожидать от этой быстро и уверенно набирающей силы необъятной державы, которая в равной степени может стать выгодным торговым партнером и надежным политическим союзником, а может оказаться и серьезным экономическим конкурентом и опасным военным соперником. Вокруг восстания на Западе велась и определенная дипломатическая игра: не случайно обширную информацию об успех