— Сегодня воскресенье, — продолжал шофер. — Кино, наверное, привезут. А ты опять будешь дома сидеть?
«Вот привязался, — поморщилась Марина и отвернулась к окну. — А может, мне и вправду сходить в клуб?»
— Не придешь? — допытывался шофер.
Марина взмахнула длинными темными ресницами, окинула взглядом шофера, едва заметно усмехнулась уголками губ:
— А ты настойчивый.
Автомашина въехала в село. Григорий подвез Марину к ее дому, сказал:
— Ну так я забегу за тобой.
— Не надо, — решительно произнесла она.
Дома матери не было, и Марина облегченно вздохнула. Она, знала, что мать, заметив ее озабоченность, начнет поучать, предостерегать от непоправимой беды. И опять расскажет ей давно известную историю:
— Когда революция началась, мужики гужом шли к барину, требовали отдать им землю. А он перепугался и ускакал на тройке, взяв с собой только деньги и кое-что из одежды. А все его добро — посуду, мебель, картины — приказчик, Кирилл Порфирьевич, к своим рукам прибрал. Где-то распродал и бежал. А в двадцатых годах опять тут вынырнул и поступил на спиртозавод счетоводом. Я тогда работала у попа в прислугах, была глупая-преглупая. Народ-то не любил этого Кирилла Порфирьевича. Он ходил бывало по селу заносчивый, строптивый. Любил, чтобы перед ним за версту шапку ломали. Никому копейки никогда взаймы не давал. Дом их люди умные обходили, а я, битая дура, возьми и влюбись в его сына Захара. Малый-то он был — одно загляденье, хоть картинки с него рисуй, а по душе слабый. Отец ему запретил на мне жениться. Я очень бедная была.
Потом сморкнется в фартук, всхлипнет и продолжит:
— Ну вот. Убежали мы с ним в это село, где сейчас живем, тут дом его тетки возле церкви стоял, кузнец теперь там поселился, и стали у нее мыкаться. Поехал Захар просить у отца выдела. Прожил у него дня три, а никак все не осмелится разговор про дело начать. Напился пьяным и только тогда речь повел о выделе. Отец ему все обещал, а сам спиртом накачивал. Споил совсем и ни с чем его выпроводил. Ночью, слышим, около дома сани заскрипели. Вышли, глядим, лошадь порожняком пришла. Поехали искать Захара. А он на полдороге вывалился из саней на ухабе и лежит скрюченный, наполовину занесенный снегом. Потрогала я его, а он как деревянный. Замерз. И вот с того время захворала я. Чуть поволнуюсь, и сердце начинает, как подстреленная куропатка, трепыхаться, того и гляди из груди выскочит. Да и ты без отца выросла, горя вволю хлебнула. А все отчего? Замуж надо выходить своим путем и своим чередом, да и мужа попроще выбирать.
Марине жалко мать. Еще в детстве у нее сердце обливалось кровью, когда мать бывало сядет под дубом, что посажен у отца на могиле, опустит свою рано поседевшую маленькую головку на колени и замрет. И непонятно было Марине: оплакивает ли мать отца или думает о ее безотрадном детстве. Сколько раз она плакала, думая, почему у нее нет отца, почему до того, как она родилась, ей уже обрекли горькую долю? И теперь такая же судьба ожидает ее ребенка. Родится он, подрастет, начнет разговаривать, спросит: «Мам, а где мой папа?» Что ему ответить? А он опять скажет: «У других есть, а у меня нет. Дай мне папу!..» «Уехать от позора куда-нибудь, — переодеваясь в сухое, напряженно размышляла Марина. — Но как оставишь одну больную мать?»
Будто в заколдованном круге мечется мысль Марины, не находя выхода. «А если я здесь рожу, то мать этого не перенесет». Она подошла к окну. По стеклам стучали капли дождя и стекали извилистыми ручейками. Форточку сверлила оса, стремясь выбраться наружу. «Зачем же ты рвешься на свою погибель? — мысленно спрашивала ее Марина. И вдруг с удивлением открыла: — Да ведь и я так же рвалась навстречу своей гибели!» Она села на диван, откинула на подушку голову и закрыла глаза. В сознании возникли картины.
Николай со сцены клуба громогласно кричит:
— К любым чертям с матерями катись любая бумажка… — и рукой рубит воздух. На его длинной тонкой кисти — широкая манжета белой рубашки.
Она сидит с Григорием во втором ряду. Он заливается смехом, не стесняясь соседей, говорит:
— Как репродуктор на вокзале.
Ей стыдно за его несдержанность. Она высвободила свою ладонь из его шершавой руки и стала внимательно слушать Николая.
Закончив декламацию, Николай непринужденно раскланялся и скрылся. Потом вышел на сцену с аккордеоном. Тонкие длинные пальцы легко и привычно бегали по блестящим клавишам. Марина слушала его охотно.
А когда начались танцы, Николай подошел к ней. Обласкав ее взглядом, сказал:
— Здравствуй, Марина! Ты так изменилась, не сразу тебя узнаешь.
Григорий, молчаливо стоявший у стены, хлопнул тяжелой ладонью Николая по спине, с обидой в голосе произнес:
— Здорово, что ли!
Николай поздоровался и опять к ней:
— Зачем же ты косу отрезала?
Григорий схватил его за плечо, развернул к себе:
— Где ты пропадал?
Николай, поморщившись, снял с плеча его руку, ответил неохотно:
— Жил у тетки, кончал среднюю школу. Неужели не слышал? — И, отвернувшись от Григория, он пригласил Марину на танго.
Она с радостью согласилась.
Танцуя, она видела маленький узелок галстука Николая, мысленно сравнивала его с неумело завязанным, аляповатым узлом галстука Григория, всегда почему-то съезжавшим набок, и, слушая музыку, заулыбалась счастливо, чувствуя, что на них смотрят ее подруги, завидуют.
После танца они отошли в сторонку. Григорий подошел к ним. Марина заметила, что он нервничает. Не обращая на него внимания, они продолжали разговор:
— Ты где же работаешь?
— Заведую библиотекой.
— О-о-о! — удивленно воскликнул он. — Я приду к тебе за книгами.
Григорий не выдержал, схватил ее за руку и потащил к выходу.
— Пойдем погуляем.
Она возмутилась таким поступком, но при людях не хотела устраивать скандала. Оглянувшись, она увидела, как Николай помахал ей рукой.
А на следующий день в библиотеке появился он. В тот день они пошли гулять вместе…
Теплый вечер. Солнце ласкало последними багряными лучами высокий камыш, зеленый берег и молчаливый бор. По реке неслышно скользила лодка. Волны покачивали у берега широкие лопухи с маковками. На лугу блеяли овцы. В лесу сладко пели птицы. На разливе реки плясовой музыкой стрекотала моторка.
Не понимала она тогда тоскливого крика кукушки, оплакивавшей свое одиночество. Как он близок ей сейчас! В ту пору какой-то вихрь закружил ее, завертел.
Вскоре Николай уехал сдавать экзамены в институт связи. А когда вернулся, от него повеяло холодной снисходительностью. И на свидания он приходил вовремя, будто и веселый, но не было порывистых движений, дрожи в голосе. Плавно и спокойно скользила его рука по круглым плечам Марины, хладнокровно трепал он ее волосы, равнодушно смотрел в печальные глаза. Ей казалось, что и смех его стал каким-то тусклым и ласки не от большой любви, а от доброты и жалости. И она как-то сказала ему:
— Ты, Коля, стал почему-то сдержанным, умным, то ли от нашей глупости, то ли от мудрости своей матери. Чужой, холодный…
— Неровный. Да? Пятнистый, как барс? — заулыбался Николай.
— Давай с тобой поговорим серьезно, — попросила его Марина.
— Не хочу никаких анализов, терпеть не могу, когда начинают копаться в душах, — ответил он раздраженно.
Они были у него в саду. Она сидела на скамейке, а Николай стоял перед ней. Над их головами густо повисли на тонких ветках спелые сливы. Лунный свет струился меж листьев, светлыми пятачками плясал на присыпанной песком дорожке. Рябоватые тени скользили по лицу Николая. Он подошел к ней, сел рядом, привлек ее к себе, хотел поцеловать в губы. Но Марина легонько отстранила его, встала.
— Эгоист ты, ненадежный друг, — с болью в сердце сказала она и пошла к выходу медленно, вяло.
— Осторожнее в выражениях, — недовольно пробурчал он.
Ей хотелось, чтобы Николай разуверил ее, успокоил. Но он шел за ней молча, ни в чем не раскаиваясь и, видно, не жалея об ее уходе. Возле калитки он спросил:
— Проводить тебя?
Марина не успела ответить, В открывшееся вдруг окно выглянула его мать, Татьяна Михайловна, требовательно позвала:
— Поди сюда, Коленька!
Идя домой, Марина надеялась, что он догонит ее. Она не верила, что так неожиданно может все кончиться.
А на другой день, когда она утром собиралась на работу, увидела в окно, как Николай с чемоданом шел вместе с матерью по противоположной стороне улицы, на станцию. Даже проститься не зашел. Она выскочила на улицу, хотела закричать громко, отчаянно, догнать их, обхватить руками Николая, удержать. Несколько шагов она сделала по своей стороне улицы, но остановилась, не могла идти. Рыдая, облокотилась под акацией, на загородку дома соседа.
А он, не оглядываясь, уходил все дальше и дальше. И с каждым его шагом больнее, тоскливее становилось на сердце.
Она вдруг ясно осознала, что все кончено. Больше она ему не нужна. Все кругом помрачнело, утратило значение и смысл. Куда и зачем промчалась мимо нее машина? Это поехал Григорий. Но разве надо куда-то ехать, спешить? Ей совсем ничего не надо. Да и всем людям тоже. Они к чему-то стремятся, что-то хотят сделать. А ведь это никому не нужно.
Вернувшись домой, она упала на постель, уткнулась в подушку и проплакала целый день. Только на следующее утро Марина поднялась и пошла на работу. В ушах ритмично постукивали молоточки, в висках ломило, опухшие от слез глаза избегали людей. Мир ей казался чужим и далеким. У дома Тихона Федотовича лениво, по-дурацки гавкал пес, глупо хлопал крыльями петух, опустив голову в корыто, мерзко, противно чавкала свинья.
Ничего ей не хотелось делать. На работе книги валились из рук, дома томительно и скучно шло время. Больная мать с ног сбилась, готовя ей что-нибудь повкуснее. Но еда, не тронутая дочерью, остывала на столе.
Николай ничего не знал. Возможно, он не так бы повел себя. Да и сама она в то время еще не знала об этом. А когда ей стало известно, написала ему письмо в институт. Но ответа не пришло. Может быть, письмо затерялось где-нибудь. Ведь она не знала точного адреса. А может, Николай не захотел отвечать. О горе своем она ему ничего не сообщала, просто хотела сначала установить с ним связь, а потом рассказала бы ему обо всем…