На стене мерно отстукивали время ходики.
Марина поднялась с дивана, взяла с этажерки гребешок и стала расчесывать свалявшиеся, не просохшие еще волосы. Вдруг она откинула назад голову, глядя в зеркало, задорно тряхнула головой, и волосы рассыпались по плечам волнистыми прядями. А глаза — вот они — не потухли, горят, горят зеленым огоньком. Нет! Еще не померкла ее красота! Не мог ее бросить Николай. Он любил ее. А беременную может оставить разве только один подлец. Надо достать точный адрес Николая и написать ему всю правду. За счастье люди дерутся. И она зря опустила руки.
Марина быстро стала собираться: сняла халат, вышла в коридор, помыла в тазу ноги, приподняла комбинацию, самовлюбленно оглядела полные упругие бедра. Возвратившись в комнату, она надела коричневую в белую полоску шерстяную юбку и такой же жакет и, припудрив лицо, вышла на улицу.
На дороге поблескивали лужи. Марина пересекла улицу, прошла три двора и, подойдя к большому дому, смело постучала в окно. Вышла из сеней на крыльцо рыхлая женщина в очках. Марина подбежала к ней.
— Татьяна Михайловна, я с вами хочу поговорить.
— Прошу, прошу, милочка, — сказала она трогательно, спускаясь по ступенькам.
— Татьяна Михайловна, — взволнованно произнесла Марина, — я в ужасном положении… Я… я не знаю, что мне делать, — и осеклась. Из-под стекол очков на нее глядели суровые глаза.
Вдруг морщинистый рот растянулся, на нем мелькнула на миг жесткая улыбка.
Садясь перед домом на скамейку и пригласив небрежным жестом Марину, словно подав ей милостыню, Татьяна Михайловна неожиданно заговорила с материнской теплотой:
— Тебе, Мариночка, надо учиться. Закончишь среднюю школу и поступишь в институт. В наше время нельзя с семилеткой всю жизнь сидеть.
Марина задрожала от обиды. Участия она ждала, а не нравоучений. А ласковый, вкрадчивый голосок сверлил и сверлил ей уши:
— Мой Коленька успешно закончил десятилетку. Но молодость безрассудна. Где-то сын пропадал до поздней ночи. Боялась я, что он провалится на экзаменах. Но ошиблась: выдержал.
— Татьяна Михайловна, — перебила ее Марина, прижав руки к груди, не потеряв еще надежду найти сочувствие и поддержку у этой умудренной жизнью женщины, — поймите меня и помогите.
— Да что ты, милочка, глупости мне говоришь, — строго произнесла Татьяна Михайловна, как говорила своим ученикам. — Я Коленьке советовала и тебе скажу: сейчас вам увлечения ни к чему. Серьезного ничего не может быть. Семья помешает учебе, да за это время и не сохранится. Пять лет — срок большой. Много воды утечет, пока институт окончишь. Что было ля вас дорогим — станет школьной забавой, — и бесцеремонно осмотрела Марину, думая: «Угловатая, пришибленная какая-то», — а вслух, заканчивая разговор, сказала: — Ты подумай и поймешь все, — и встала, грозно глядя в огород. — Совести у людей нет! — закричала она вдруг, потрясая пухлым кулаком в сторону соседей. — Опять корову в наш огород пустили.
— Татьяна Михайловна, дайте мне адрес Николая, — попросила у нее Марина, тоже встав со скамейки.
— Я сама, милочка, от него еще ни одного письма не получила, — хитровато ответила она.
Тогда Марина решилась на последнее: сказать ей, что у нее будет внук.
— Татьяна Михайловна… — начала она.
Но та не стала слушать, махнула рукой, схватила висевшие на суку яблони грабли и побежала прогонять с огорода корову, высоко задрав пестрый просторный сарафан, боясь замочить его о сырую ботву картофеля.
— Я тебя все равно дождусь, — с упрямством бросила ей вслед Марина и села опять на скамейку.
Шли минуты, а Татьяна Михайловна не появлялась. Вдруг звякнула в сенях щеколда, и Марина поняла, что Татьяна Михайловна вошла в дом со двора.
— Змея, — зло прошептала Марина, вставая. — Все учителя школы отзывчивые, а эта какая-то зануда… Но ничего не потеряно, — подбадривала себя Марина, выходя из палисадника. — Я сама поеду к Николаю и все ему расскажу. Он хороший, Коля мой, поймет меня. — Но тут же подумала: «Да ведь он и мать — два сапога пара. Николай — под влиянием матери. Она сама сказала, что внушала ему отказаться пока от всяких увлечений во имя учебы. Учеба здесь ни при чем. Просто она хочет составить сыну приличную партию. А я этого никак не пойму…»
И горько ей стало от своего унижения и бессилия.
Перед Мариной, покачиваясь, ползла по дороге длинная тень. Вот она метнулась в сторону, застыла. Марина, поскользнувшись, схватилась за скользкий кол плетня. Ноги подкашивались, едва несли по улице ослабевшее, обмякшее тело. Косые лучи солнца отсвечивались в лужах бледными ликами.
Хмурой тучей поплыли в сознании мысли. Пройдет еще несколько месяцев, и поползет про ее беду по селу слушок. Та же любезная с виду Татьяна Михайловна первая осудит ее: «Сама виновата». И по улице не пройдешь, чтобы пальцем на тебя не показали, не пустили вдогонку ехидное словечко. «Непутевая семья, — скажут. — Сама хозяйка, Анастасия Семеновна, родила в девках, и ее дочь оказалась такой же…»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Григорий вечером пришел в клуб. В фойе под баян танцевала молодежь. Ребят мало. Девушки танцевали без них: побойчее — за кавалера, посмирнее — за даму, а остальные сидели возле стены, одна другой лучше. Подходи, выбирай любую.
Григорий пригласил Нину Бочарову на вальс. Он в последнее время подружился с ней.
У Нины родной отец погиб на фронте. Жила она с матерью — Дарьей Ивановной — женщиной рослой веселой и с отчимом — Кондратом Поликарповичем — тщедушным ворчливым мужичонкой. Кондрат Поликарпович в доме жены хотел установить свои порядки. Но беспрекословного повиновения женщин не добился, сам оказался под их влиянием. Особенно он опасался острой на язык Нины.
— Щи-то есть нельзя, кислые, — придирался к жене Кондрат Поликарпович.
— Нина варила, — спокойно отвечала Дарья Ивановна.
И сразу прекращалось ворчание. Кондрат Поликарпович смирялся:
— Ну, может, объедятся…
Встретив Нину на птицеферме, Григорий обменивается с ней шутками:
— Отец здоров?
Поняв, что он здоровье отчима ставил в зависимость от их женского засилья, Нина звонким голосом парировала:
— Отец-то здоров, а вот ты, холостяк непутевый, свихнулся.
В разговор вмешивался кладовщик Никита Степанович Востриков:
— Не цепляйся к Грише. Давай со мной любовь закрутим, осечки не будет.
Нина удивленно вскидывала брови, легонько его осаживала:
— Да у тебя и сил-то мужских нету, ты ведь на одной каше, наверное, сидишь, рот-то беззубый. Жена и то скоро убежит.
Востриков добродушно ухмылялся:
— Теперь не убежит: смирный я стал, грызться нечем.
Баян то звонко заливался, то раскатисто басил. Пары кружились друг за другом.
Нина, полузакрыв глаза, плыла по кругу умиротворенно. Лицо у нее довольное. На розовых губах — благодарная улыбка. Пышная коса развевалась, привлекала взгляды женихов, бередила их сердца.
Григорий танцевал рассеянно, часто сбивался с ритма. Глаза его внимательно искали милое лицо. Но оно не появлялось.
Кинокартину привезли, но радость посетителей клуба омрачилась: киномеханик Федор Колотушкин нетвердо держался на ногах, и его начальство отстранило.
— Эх, Николай, уехал, — вздыхали девушки. — Он бы прокрутил.
В будку пошел баянист Васька Попов, приятель Колотушкина, успевший за время дружбы с киномехаником постичь и его буйную натуру и его просветительную технику.
Перед самым началом кинокартины Григорий увидел забившуюся в угол Марину. Когда погас свет, он около стены стал пробираться к задним рядам. Сесть негде было. И Григорий простоял до конца фильма, часто отрываясь от экрана и в темноте разыскивая Марину.
При выходе из клуба он пристроился к ней, пошел рядом. Оба молчали. Григорию хотелось многое сказать ей, но холодная сдержанность девушки останавливала его.
Земля еще не просохла. Марина скользила по тропинке, съезжала в лужи.
— Возьми меня под руку, — попросила она Григория. Он поспешно подошел, схватил под локоток и, шагая сбоку, повел ее по сухому месту.
— Понравилась тебе картина? — наконец решился заговорить Григорий.
— Обманывают дураков, — раздраженно отозвалась она. — В жизни так не бывает. Ты заметил, что в кино любовь — лучше и не придумаешь.
— И в жизни и в кино раз на раз не сходится, — возразил он. — Помнишь стариков Демьяновых? Вот тебе и жизнь.
— Правда, — вдруг поразилась она и посветлела. — Я их встречала. Иду как-то с поля и слышу пение. Голоса негромкие, приятные такие. Не пойму, откуда быть тут певцам. Я замерла как вкопанная, вслушиваюсь. Подхожу к посадкам, вижу, сидит дед Яков со своей бабкой Марфой. Разулись, отдыхают в тени возле дороги и поют. Я присела около них. И каждый, кто проходил мимо, останавливался. Долго они пели, да так здорово, слаженно.
Из района тогда шли, пенсию деду хлопотали. Всегда были вместе, один без другого никуда. Но таких дружных редко встретишь, — с сожалением заключила она. И, жадно вздохнув, обронила: — А как бы хотелось по-демьяновски пожить… У них вся жизнь, словно их песня, — веселая и ладная.
Они подошли к школе, где в двух небольших комнатках жила Марина со своей матерью, Анастасией Семеновной, работавшей уборщицей. Григорий открыл калитку, пропустил Марину вперед. В палисаднике они сели на скамейку.
Ночной ветерок обдавал холодом и сыростью. Стойкое жаркое лето сдавалось, отступало перед осенью. Марина плотнее закуталась в плащ, прижалась к Григорию. На чистом небе перемигивались лучистые звезды. Неожиданно глухую тишину потревожил голосистый баян. Васька Попов, закрыв будку, шел домой, наигрывая. Временами баян внезапно замолкал: Васька Попов оступался, ругаясь, вылезал из лужи.
Марина тихонько запела. Тоскливый голос ее лился перекатным тихим ручейком:
Замела метель дороги,
Скрылся тонкий санный след…
Стынут руки, стынут ноги,
А его все нет и нет.