– Он ведь заставил тебя подписать брачный контракт, да? Если ты уйдешь, то останешься ни с чем.
Его вопрос подтолкнул Хейзел взглянуть на папину, а затем на Дианину руку – и точно, на пальцах были кольца, видимо, утром они устроили неофициальное обручение.
– Там все очень сложно, но совершенно законно.
Она решила, что после этого он должен замолчать. Слово «сложно» действовало на папу как криптонит: в его сознании не было различий между «хорошо продуманный» и «перемудреный». «Не доверяй мелкому шрифту» было его любимой присказкой, и совет был бы неплох, если бы понятие «мелкий шрифт» не было бы для него таким универсальным, из-за чего он не мог спокойно поесть в ресторане. Еще он боялся юристов. Мама этим активно пользовалась: Хейзел точно знала, когда родители ругаются, потому что фоном им всегда служила судебная теледрама на максимальной громкости.
Так и было: у них был всеохватывающий брачный контракт. Из-за него отцовский страх перед юристами немного передался и ей. Она подписывала документы в одном из конференц-залов Байрона, и до сих пор помнила, как процессия юристов вносила бумаги: на них были одинаковые костюмы и двигались они почти одинаково, как в синхронном плавании. Это был один из тех немногих случаев, когда Байрон при ней ни разу не отвлекся ни на какой экран: он следил, чтобы она подписала каждую страницу. Рядом с ней посадили кого-то вроде переводчика, и он вкратце излагал ей суть каждого параграфа – в основном речь шла о том, что конкурирующие компании не могут ее нанимать, чтобы выведать инсайдерскую информацию, – этот переводчик тоже работал на Гоголя. Хейзел могла бы привести собственных юристов, но так как у нее на момент вступления в брак не было ни денег, ни имущества, она решила, что особого смысла в этом нет.
В случае развода ей должны были выплатить сумму, которая многим людям, да и ей самой на момент подписания, показалась бы достаточно внушительной. Она тогда не обратила внимания на цифру – что-то около миллиона? – да и на все остальное тоже. По воспоминаниям, в голове у нее крутилась одна мысль: при таком раскладе невозможно проиграть. Оказалось, возможно – она проиграла. Байрон ни за что не согласится на развод.
– Он настолько плох, что ты готова бросить жизнь, к которой уже привыкла? Как такое вообще возможно? На тебе ни одного синяка! – папа был вне себя и теперь держал Диану уже не так крепко, а как будто она была пакетом с продуктами, которым он размахивал, отчитывая стайку детишек. Наконец он все-таки обхватил куклу за талию обеими руками и сцепил пальцы. Хейзел невольно загляделась, как ловко он обращается с куклой и облокачивает ее на себя, как пару лыж или другой объемный спортивный снаряд. Его новый захват напомнил Хейзел документалку о вековых лесах, которую они с папой когда-то смотрели вместе, – протестующие встали перед деревьями и сцепили руки, чтобы защитить лес от вырубки. «А в чем проблема-то? – спросил папа, – Пусть прямо по рукам пилят, раз они так серьезно настроены!»
– У экономики суровые законы, малышка. У тебя нет опыта работы по специальности, на которую ты так и не доучилась. Ты симпатичная, но это мое мнение, все-таки немного надо, чтобы папаша назвал тебя милашкой. Но я смотрел офисные ситкомы по телику – ты старовата чтобы тягаться с миленькими стажерками. Он тебе изменяет? Это непросто, я понимаю, но не лучше ли не обращать внимания? Невысока цена за то, чтобы всю жизнь купаться в деньгах. Во всем остальном купаться не так приятно. Зачем что-то менять?
– Понимаешь, пап, купаться хорошо, но я начала тонуть.
Разве она уже допила последнюю банку? Да, точно. Хейзел чувствовала, что пьяна, но пока у нее еще получалось хранить это в секрете от окружающего мира. Как же давно она не напивалась! Ее тело и язык давно забыли, как быть под хмельком. Можно ли быть пьяной только в голове, без тела? Хейзел предпочитала пиво другим напиткам, но у Байрона в доме его не водилось. У него был постоянно пополняемый микрогарем топовых напитков для гостей, но Хейзел ни разу к ним не приобщилась. Ей казалось, что они заколдованы, что в каждой бутылке – зелье высокосветскости, которое, как только горлышко коснется ее губ, выжжет все ее обывательские несовершенства. Если она сделает глоток, то перестанет быть самой собой – поэтому обычно она воздерживалась. Один из главных парадоксов ее брака: в начале ей нравились ухаживания Байрона, потому что ей казалось, будто она стала кем-то другим – а это было все, о чем она мечтала. Потом она вышла за Байрона, и ей пришлось играть эту роль 24/7. И тогда больше всего на свете ей снова захотелось снова стать собой и опять начать это ненавидеть.
– Если бы он просто изменил – было бы другое дело…
– В смысле? Вы же почти десять лет в браке. Разве нельзя просто все обсудить? Ты знаешь, что мы с мамой любили друг друга. По-своему. Но если бы мы зацикливались на счастье, самореализации и прочем, долго бы мы не продержались. Вашему поколению только восторги и волнение подавай. Если вам не прикольненько, вы тут же поднимаете лапки. Тебе не приходило в голову немножечко снизить планку запросов к жизни? Ты не считаешь, что тебе очень повезло, что он на тебе женился? Ты была никем.
Хейзел почувствовала, что ее губы растягиваются в неловкой улыбочке, которая по идее должна была папу отпугнуть – и хорошо; эта рефлекторная улыбочка ее не раз выручала. Папу надо было немножечко смутить, чтобы он помолчал и послушал.
– Все было очень плохо. Ты не знаешь и половины.
Теперь он замолчал. Заглянул в глаза Диане, ища поддержки, вздрогнул.
– Хорошо, принято. Может, и не знаю. Но оглянись вокруг. Падать высоко и больно. У меня тут один туалет. Один! Ты же прямо сейчас хочешь въехать? Я свои дела делаю по ночам. Но всегда в разное время. Много переменных, точно ничего не известно. Если я получаю пригласительный билет хотя бы секунд за сорок, то считаю, что мне повезло.
Папу понять непросто. К примеру: когда она училась в колледже, еще до Байрона, она решила пожить в сквоте с анархистами, чтобы не платить аренду – так у нее на кредитках оставалось больше денег на мелкие расходы и новые шмотки. Вместо унитаза там стояло белое ведро, которое все время переворачивали, потому что большинство людей, которые пользуются туалетным ведром в анархическом сквоте, не то что бы кристально трезвы. Если рассказать папе об этом опыте, ему будет легче принять, что она будет с ним жить? Или труднее?
– Сколько мы тут уже проболтали, Хейзел? И сколько тебе нужно времени, чтобы встать на ноги? Я считаю, тебе надо проглотить свою гордость и поклянчить у него еще немного денег, просто чтобы устроиться.
– Ты не понимаешь. Я же говорю, я даже деньги с брачного контракта не собираюсь брать. Я не могу уйти от него и взять его деньги, пап. По деньгам можно отследить, где я и что я делаю.
Хейзел поймала себя на том, что зачем-то пытается сделать глоток из пустой банки. Сначала ей показалось, что там осталась капелька, до которой можно добраться, если наклонить банку под правильным углом. Потом она осознала, что охотится за капелькой уже секунд десять, а может, и дольше. Кажется, она вцепилась в банку слишком сильно и постукивала по дну пальцами обеих рук, а значит, теперь папа заметил, что она пьяна. Воздуха не хватало, она смяла банку в кулаке, надеясь, что от этого звука ей станет легче – увы, он вышел только раздражающим. Как будто в паре метров кто-то решил заняться вандализмом.
– Пап, – продолжала она, – я надолго не загадывала. Это, в общем, неудивительно.
Она была бы рада спланировать все получше, но большого смысла в этом не было, потому что брать что-либо из дома Байрона с собой было нельзя. А еще она сильно испугалась этим утром. Пролилась кровь, и это стало последней каплей.
– Я надеялась, что поживу тут, пока не смогу себя сама обеспечивать.
– Я, может, умру скорее, чем ты найдешь работу.
– Может, тогда на год? Дашь мне один год? Вроде, довольно скромный запрос, учитывая, что мне нужно начать жизнь с чистого листа, да?
Хейзел взглянула на папу, и ей пришлось сесть обратно. Она ожидала увидеть красное лицо и щеки, раздутые от ярости как паруса, или даже «голову-термометр» – так в детстве они с лучшей подругой называли ядовито-пунцовые пятна, которые, постепенно светлея, спускались по лицу и шее отца вниз к его груди и всегда безошибочно предупреждали, насколько он зол и как сильно ей влетит.
Но сейчас он смотрел на нее влажными от проступивших слез глазами. Его слезные железы будто пытались удержать внутри всю его жалость к ней, но не выдержали напора.
– Пап…
Как только она начала говорить, его рука взметнулась вверх, прерывая ее мысль и не давая продолжить. Он наклонился к Дианиному халату, промокнул им глаза и высморкался чуть громче приличного. Это тоже поколенческое? – задумалась Хейзел. Ей никогда не пришло бы в голову при ком-то так громко сморкаться. Даже при семье.
– Хорошо, – он кивнул, – оставайся, если хочешь. Возвращайся на самое дно.
Смятая банка пива лежала на полу у ее ног; Хейзел пнула ее, казалось бы, совсем несильно, но та картинно подлетела в воздух и приземлилась точно в гроб, как будто так и было задумано.
– Да, не так я представлял себе первый вечер медового месяца. Скажу прямо. Не могла бы ты сегодня оставить нас с Дианой вдвоем? Хочется в последний раз насладиться нашим уединением. Может, тут неподалеку есть бар, куда бы ты могла пойти?
«Бар-то наверняка есть, – подумала Хейзел, – но не очень-то хочется шататься на улице, пока Байрон одержим идеей меня убить». Он скорее приедет за ней в фургоне с парой громил, которые перехватят ее у дороги, чем вломится в дом к престарелому отцу и затащит ее в машину на глазах у соседей. Беседа с отцом явно подходила к концу, и она решила, что эта тема послужит неплохим поленом, чтобы подбросить его в затухающий разговор.
– Итак, ты хочешь, чтобы я пошла в бар одна темной ночью, а потом возвращалась домой еще более темной ночью и пьяная только для того, чтобы ты мог стонать в свое удовольствие в время брачных игр с секс-куклой? Правильно я поняла?