– Помню. И что?
– Ну так вот. Я сначала отнесла патроны в часовню Святого Гильдаса и окунула их в святую воду. Только не смейся, Дик, – мягко попросила Лис, накрывая мои губы прохладными пальцами.
– Я и не думал смеяться, любовь моя.
Октябрьское небо было как бледный аметист, а солнце пылало рыжим пламенем сквозь желтую листву дубов и буков. В воздухе плясала и колыхалась мошкара, паук соскользнул с ветки и повис на полпути к земле на конце своей паутинки.
– Хочешь спать, милый? – наклонившись надо мной, спросила Лис.
– Ну… немного. Ночью я и двух часов не проспал, – ответил я.
– Ну так поспи, если хочешь, – сказала Лис и ласково коснулась моих век.
– Тебе не тяжело держать мою голову?
– Нет, Дик.
Погружаясь в дрему, я слышал, как журчит ручей под буками и гудят лесные мошки. Затем и они затихли.
Очнувшись, я понял, что сижу на земле и в ушах у меня звенит от крика, а Лис съежилась рядом, обеими руками прикрывая лицо, побелевшее, как мел.
Когда я вскочил на ноги, она снова вскрикнула и вцепилась мне в колени. Малыш зарычал было, но тут же попятился и заскулил, опустив уши и поджав хвост. Я наклонился и оторвал от себя Лис.
– Не уходи, Дик! – взмолилась она. – О Боже, это Черный Монах!
Я перепрыгнул через ручей и продрался сквозь кусты в чащу. Вокруг никого не было. Я стал внимательно оглядываться, осматривая каждый ствол, каждый куст. И вдруг я его увидел. Он лежал, распластавшись на поваленном дереве, голова его покоилась на руках, тело окутывала ржаво-черная ряса. Волосы у меня встали дыбом под кепкой, на лбу и скулах выступил пот, но я взял себя в руки при мысли о том, что передо мной человек и, по всей вероятности, смертельно раненный. Да, смертельно! Ибо внизу, у меня под ногами, по камням и палой листве, по дну неглубокой ложбины, тянулся свежий кровавый след и обрывался там, где под деревьями простерлась безмолвная фигура в черном.
Я понял, что он не смог бы идти дальше, даже если бы ему хватило сил: прямо перед ним влажно поблескивала трясина. Когда я шагнул вперед, под ногой хрустнула ветка. От этого звука человек в черном шевельнулся, но тут же вновь уронил голову на руки. Я подошел к нему и стал спрашивать, куда он ранен, но тут подоспели Дюран и прочие.
– Кто ты такой, что прячешь лицо под маской и надел на себя рясу священника? – грозно вопросил жандарм.
Ответа не последовало.
– Смотри… у него вся ряса в засохшей крови! – громко шепнул мэр Максу Фортену.
– Он не заговорит, – сказал я.
– Возможно, он слишком тяжело ранен, – прошептал Ле Бьян.
– Я видел, как он поднял голову, – возразил я. – А моя жена видела, как он сюда приполз.
Дюран шагнул вперед и дотронулся до фигуры в рясе.
– Говори! – скомандовал он.
– Говори! – дрожащим голосом повторил Фортен.
Выждав секунду-другую, Дюран резко сдернул с раненого маску и запрокинул ему голову. Мы смотрели в глазницы черепа. Дюран застыл как вкопанный, мэр пронзительно взвизгнул. Скелет осыпался внутри полусгнивших одежд и рухнул перед нами на землю. Между голыми ребрами и оскаленными зубами хлынул поток черной крови, орошая поникшую траву. Скелет содрогнулся, приподнялся и упал в черную тину. Поверхность болота забурлила радужными пузырьками воздуха. Останки медленно погружались на дно, а когда скрылась последняя кость, из трясины вырвалось и поползло вдоль берега какое-то существо – блестящее, дрожащее, слабо бьющее крыльями.
Это была бабочка «мертвая голова».
Будь у меня побольше времени, я рассказал бы вам, как Лис переросла свои суеверия, ибо правды о происшедшем она так и не узнала – и не узнает никогда, потому что дала мне слово не читать эту книгу. Я рассказал бы вам о короле и его коронации и о том, как замечательно ему подошла коронационная мантия. Рассказал бы и о том, как Ивонна и Герберт Стюарт поехали охотиться на кабана в Кимперле и упустили гончих – те промчались через карьер и прямиком в город, где сбили с ног трех жандармов, нотариуса и старуху. Но я и так уже слишком заболтался, а Лис зовет меня послушать, как король говорит, что он хочет спать. А заставлять ждать его величество никак нельзя.
Исская дева[6]
Mais je croy que je Suis descendu
on puiz Tenebreux onquel disoit
Heraclytus estre Verete cachee[7].
Три вещи непостижимы для меня,
и четырех я не понимаю: путь орла
в небе, пути змеи на скале, путь
корабля в море и путь мужчины к деве.
Все это запустение начало давить на меня. Я сел, чтобы поразмыслить, вспомнить какой-нибудь ориентир, который поможет мне найти выход из нынешнего положения. Если бы я только мог отыскать океан, все сразу стало бы ясно, потому что со скал можно увидеть остров Груа. Отложив ружье и скрючившись за камнем, я поджег трубку и посмотрел на часы. Около четырех часов дня. Я брожу вокруг Керселеца с самого рассвета. Накануне, стоя на скале вместе с Гульвеном и глядя на мрачные болота, по которым сейчас блуждаю, я считал эти пространства лугами, что простираются до самого горизонта. И хотя я понимал, насколько обманчивы расстояния, все же не мог представить, что те непримечательные травянистые впадины, которые я видел, на самом деле необъятные равнины, покрытые дроком и вереском, а то, что казалось мне разбросанными валунами, на самом деле огромные гранитные скалы.
– Это нехорошее место для приезжего, – сказал старый Гульвен, – лучше возьмите проводника.
Но я беспечно ответил:
– Не потеряюсь.
Теперь было ясно, что я заблудился. Я сидел и курил, щурясь от морского ветра, дующего прямо в лицо. Со всех сторон тянулись вересковые пустоши, покрытые цветущим дроком и гранитными утесами. Ни дерева, ни тем более людского жилища не было видно вокруг.
Наконец я поднял ружье, повернулся спиной к солнцу и вновь тронулся в путь. Не было смысла идти по ручьям, которые время от времени пересекали мой путь, потому что они впадали не в океан, а бежали куда-то в глубь материка и питали глухие трясины. Я несколько раз пробовал идти по руслам, но ручьи выводили меня к болотам или к тихим прудам, из которых выпархивали перепуганные бекасы. Я начал уставать. Ружье давило мне на плечо, несмотря на двойную прокладку. Солнце садилось все ниже и ниже, сияя на фоне золотистого дрока и вереска.
Я уходил от него вслед за собственной тенью, которая будто удлинялась с каждым шагом. Ужас скользил по ногам, похрустывал под подошвами, осыпался вокруг желтыми цветами. Впереди дыбился кустарник, заслоняя путь. Между вереском начал попадаться папоротник, однажды из болотной осоки послышалось сонное кряканье дикой утки. Мне встретилась лиса, а когда я наклонился к ручью, чтобы напиться, в соседних камышах тяжело захлопала крыльями цапля. Казалось, я добрался до края равнины.
Наконец я понял, что дальше идти бесполезно, что придется провести ночь на болотах, и, совершенно измотанный, опустился на землю. Еще мягко пригревал вечерний солнечный свет, но уже поднимался морской бриз, ноги в промокших сапогах понемногу коченели. Высоко в небе кружились болотные чайки, словно листки белой бумаги, с далекого болота послышался одинокий птичий крик. Мало-помалу солнце пряталось за равнину, и зенит вспыхнул отраженным светом зари. Я смотрел, как небо меняет цвет с бледно-золотого на розовый, а затем приобретает оттенок тлеющего огня. Надо мной заметались тучи мошкары, а выше рассекали воздух летучие мыши. Веки мои начали смежаться. Внезапно я пробудился от какого-то резкого шума в кустах и открыл глаза. Прямо перед моим лицом колыхалась огромная птица. Мгновение я смотрел на нее, не в силах пошевелиться, затем что-то прыгнуло рядом со мной, и птица метнулась в папоротники.
Я моментально вскочил на ноги, вглядываясь в заросли. Из кустов вереска неподалеку донеслись звуки борьбы, а затем все стихло. Я шагнул вперед, держа ружье наготове, но, подойдя ближе, закинул его за плечо и застыл в молчаливом изумлении. На земле лежал убитый заяц, а на нем сидел великолепный сокол. Один коготь он вонзил в шею животного, а другим крепко держал его безвольное тело. Но меня удивил не просто вид сокола, сидящего на добыче. Я видел такое не раз. На когтях птицы было что-то вроде поводка, а с него свисал металлический кругляш, похожий на колокольчик. Птица устремила на меня свои безжалостные желтые глаза, а потом занялась добычей. В тот же миг среди вереска послышались торопливые шаги, из темноты вынырнула девушка. Не взглянув на меня, она подошла к соколу, просунула руку в перчатке ему под грудь и оторвала его от добычи. Ловко накинув на голову птицы маленький колпак и все так же держа ее на перчатке, девушка наклонилась за зайцем. Лапки животного она опутала веревкой и привязала ее к своему поясу. А после этого пошла обратно по своим следам. Когда она проходила мимо, я приподнял фуражку, и она едва заметно кивнула в знак приветствия.
Я был так восхищен открывшейся картиной, что мне и в голову не пришло искать у незнакомки спасения. Однако, когда она отошла, я опомнился: если я не хочу в эту ночь спать на продуваемой всеми ветрами пустоши, то мне следует поскорее заговорить. При первых моих словах она заколебалась, а когда я подошел к ней, мне показалось, что в ее прекрасных глазах мелькнул страх. Я смиренно объяснил ей свое неприятное положение, она вспыхнула, с любопытством оглядывая меня.
– Очевидно, что вы не из Керселеца, – сказала она.
В ее нежном голосе не было и следа бретонского акцента, мелодия ее речи была мне незнакома, и все же казалось, что я слышал подобную речь когда-то раньше, в ней чувствовалось что-то странное и неопределимое, похожее на мотив старинной песни. Я объяснил, что приехал из Америки и впервые в Финистере