Спартанский миф
4.«50-летний период» 478–432 гг. до н. э.
Немедленно после персидского поражения и отступления Афины учредили новый антиперсидский морской альянс, который мы называем Делийским союзом (из-за того, что клятву приносили на Делосе, священном острове Эгейского моря, где также находилась сокровищница союза). Неудивительно, что Спарта не входила в него, не в последнюю очередь потому, что членство подразумевало бы признание политической инициативы и доминирующего положения Афин, так же как спартанские союзники признавали господство Спарты в Пелопоннесском союзе. Делийский союз был полностью новой организацией, вызванной к жизни новыми клятвами в верности и преданности. С другой стороны, Эллинский союз, как его называют современные историки, который был создан в Коринфе осенью 481 г., не был полностью вытеснен Делийским союзом. Как мы увидим, в 464 г. или около того спартанцы еще пытались поддерживать дипломатические отношения с Афинами в рамках этого прежнего антиперсидского альянса.
Немного удивительнее то, что Спарта немедленно не отказалась от прямого участия во враждебных действиях против Персии после греческой победы при Микале, даже несмотря на то, что это неизбежно означало проведение морских операций на большом расстоянии от дома. В 479 г. Леотихид выиграл битву при Микале, командуя совместно с Ксантипом, отцом Перикла, но в 478 г., возглавляя сухопутную экспедицию отмщения и возмездия против некогда перешедших на сторону Персии фессалийцев, он был якобы пойман в своей палатке за руку или, если так можно выразиться, скорее за полный серебра рукав — неотъемлемый предмет персидского одеяния. Из-за вопиющего взяточничества и продажности его отозвали в Спарту и отстранили от дальнейшего командования. Регент Павсаний, однако, был отправлен из базы в Византии для продолжения объединенной морской операции верных греков непосредственно против Персии.
К несчастью, его самонадеянность, подозрительная симпатия к персам (кроме известных по слухам переговорах о заключении брака с высокопоставленной персиянкой, его подозревали в пристрастии к ношению персидского платья, в чем он на полтора столетия опередил Александра Великого) и вероятная некомпетентность в морском деле вскоре привели к тому, что союзники, особенно с больших островов Эгейского моря, потребовали заменить Спарту Афинами в качестве основного лидера. Спартанцы думали, что им сойдет с рук, если они просто отзовут Павсания и направят другого спартанского командующего на его место, но замена также была отвергнута, и афиняне под командованием Аристида ринулись вперед, учредив в течение зимы 478/77 г. Делийский союз. Так как морские боевые действия были значительно дороже, чем сухопутные, и требовали огромных первоначальных вложений в строительство кораблей, а также очень высоких ежедневных расходов, афиняне потребовали, чтобы их союзники внесли вклад или в виде определенного количества кораблей, или же вместо этого предоставили определенную сумму денег. Это, как замечает Фукидид, было одним из основных отличий между Делийским и Пелопоннесским союзами, и возрастающая непопулярность обязательной дани стала главной темой афинской политики, которая в течение оставшихся лет пятого столетия приобретала все более империалистический характер.
Однако Фукидид затем добавляет, что более чем обеспечением подчинения своих союзников за счет требования дани спартанцы
заботились об обеспечении их уступчивости, учредив среди них родственные олигархии.
И в древности, и в настоящее время находились те, кто хотел бы подчеркнуть якобы открытые, даже демократические черты Спарты, но что бы мы ни думали о природе и функционировании ее собственного устройства, тем не менее, Спарта последовательно, как большинство империалистических держав в истории, поддерживала недемократические или антидемократические режимы за границей, не отступая перед тем, чтобы навязать их силой упрямому большинству, если это был единственный способ обеспечить собственную безопасность и удовлетворить иностранных друзей и сторонников.
Как бы то ни было, эта политика не была свободна от риска, особенно в первые десятилетия V в., когда некоторые из спартанских союзников весьма близко от своего дома демонстрировали нежелательные знаки не только независимого умонастроения, но даже стремление копировать демократический опыт Афин. Например, есть сведения, что в течение 70-х гг. V в. аркадская Мантинея и Элида ввели некоторые демократические формы принятия решений. А великий афинский военачальник Фемистокл в течение того же десятилетия больше не проявлял интереса к ведению войны против Персии, но был очень заинтересован в том, чтобы сделать все возможное для подрыва авторитета Спарты. Наибольшую активность он проявлял, науськивая оппозицию против Спарты из своего опорного пункта в Аргосе, недавно ставшего демократическим.
Все это делало положение Спарты в Пелопоннесском союзе очевидно тревожным, к чему в реальной перспективе добавилось влияние мощного землетрясения в 465 или 464 году, потрясшее непосредственно саму Спарту и давшее толчок для столь же мощного восстания не только мессенских илотов, но также и двух мессенских городов периэков. Отрывок из последней, девятой книги Геродота прекрасно иллюстрирует природу и масштаб спартанских проблем в 70-х и 60-х гг. V в. Там он кратко излагает противоречивые истории о двух прорицателях или провидцах (manteis), которые происходили из Элиды, главного спартанского союзника.
Первого из них, Гегесистрата, Геродот описывает как
самого знаменитого в роде Теллиадов.
В Элиде, так же как и в других местах, прорицание, несомненно, было наследственным, семейным занятием. Он сам нанялся к персам, врагам верных греков, и служил главным предсказателем Мардония. Кажется, что он был настроен не проперсидски, а в принципе скорее антиспартански, и, возможно, поэтому был до некоторой степени демократом. Во всяком случае, однажды из-за его антиспартанских действий его захватили спартанцы и посадили в колодки в Спарте. Он был столь решителен, что ему удалось бежать, поскольку был уверен, что иначе дни его сочтены (возможно, он слышал о судьбе царя Клеомена). Он отрезал часть одной ноги так, чтобы освободить ее из колодок, и бежал. Геродот называет это «самым отважным поступком из известных нам»; довольно странно, так как это дало ему возможность служить Мардонию во время Персидских войн, но после войн спартанцы вновь поймали его на острове Закинф в Западной Греции — на этот раз ему не оставили никаких шансов и казнили его.
Другого прорицателя элидского происхождения звали Тисамен, заметное, фактически царское (как у сына Ореста) имя. Геродот внимательно передает подробности о его аристократических предках и добавляет, что он и его (неназванный) брат были двумя единственными неспартанцами, ставшими гражданами Спарты. Все древние греческие города ревниво относились к своему гражданству и нелегко давали его чужеземцам со стороны, но особо чувствительны к этому вопросу были спартанцы. Недостаточно даже было родиться спартанцем, получить спартанское гражданство можно было лишь благодаря своей личной доблести, и затем сохранить его или, скорее, не утратить по экономическим или социальным причинам. В конце 70-х гг. V в. регента Павсания обвинили в том, что он планировал предоставить спартанское гражданство илотам, и это было достаточным обвинением, чтобы повлечь его низвержение и смерть. В Лакедемоне периэки были в лучшем случае гражданами второго сорта в отличие от спартиатов. С «квалифицированной помощью» Тисамена Спарте удалось одержать пять важных побед в течение следующих пятнадцати-двадцати лет.
Тисамен
Версия Геродота о том, как Тисамен начал работать на Спарту и стал спартанским гражданином, предполагает типично дельфийский сюжет. Он отправился проконсультироваться с оракулом по абсолютно личному и совершенно обычному делу (обретению потомства), когда жрица произнесла двусмысленное высказывание о том, что ему предопределено «одержать пять величайших побед». Он решил, что ему суждено стать победителем в пятиборье на главных атлетических Олимпийских состязаниях, и в действительности он добился победы, совершив этот замечательный подвиг! Однако на самом деле Аполлон определил ему роль официального прорицателя в пяти различных победоносных сражениях — потому что греческое слово agônes — «состязание» — может относиться равным образом как к военным сражениям, так и атлетическим соревнованиям.
Затем последовало почти комическое заключение сделки между Тисаменом и спартанцами, которые наверняка слышали об этой консультации по своей обычной «горячей линии», связывающей их с Дельфами. Они предложили ему вознаграждение, так сказать, наличные плюс расходы, в то время как он потребовал символическую цену — награду в виде спартанского гражданства. Все это произошло до 480 г., потому что только грядущая угроза персидского вторжения вместе с глубоким уважением к дельфийским предсказаниям и поддержке в конце концов убедила спартанцев предоставить Тисамену то, что он просил для себя и, очевидно, также для своего брата.
Именно таким образом Тисамен стал официальным спартанским прорицателем, возглавившим всех местных экспертов. Он давал советы царям (или регенту), командовавшим значительными армиями всякий раз, когда те прибегали к предсказаниям, совершая кровавые жертвоприношения животных. Предзнаменование военного характера было для спартанцев частью техники ведения боя не в меньшей степени, чем более очевидные физические и психологические приготовления и усилия. Божественную волю следовало испытать заранее, в том числе и непосредственно перед боем, и вновь испытать ее даже уже во время конфликта. Любой неблагоприятный знак во внутренностях жертвы мог толковаться спартанским командующим как сигнал того, что не следует вступать в бой с противником, или как необходимость прервать сражение, даже если такое действие или бездействие могло показаться с чисто земной, «рациональной» точки зрения абсолютно нецелесообразным. Следовательно, предсказатели были важными военными фигурами и всегда составляли часть регулярного командного окружения царя или штаба. И, очевидно, из-за внимания к этим священным тонкостям ведения боя Ксенофонт среди всех греков назвал только одних спартанцев «искусными мастерами [профессионалами] ведения боевых действий».
Обычно спартанцы обеспечивали надежный приток собственных религиозных специалистов — прорицателей из своей среды. Работа жрецов и весталок передавалась по наследству в нескольких семейных кланах, но, возможно, по какой-то причине обстоятельства 480 г. были таковы, что они убедили спартанцев отказаться от своей обычной ксенофобии и нарушить привычные законы о гражданстве, предоставив гражданство Тисамену и его брату. Хотя, как я подозреваю, тот факт, что они являлись аристократами из Элиды, ключевого, но ненадежного союзника Пелопоннесского союза, мог иметь почти такое же значение, как и их унаследованное искусство прорицания.
Первой из пяти побед Тисамена была битва при Платеях в 479 г., а последней — битва при Танагре в 458 или 457 г., к обстоятельствам которой мы еще вернемся. Оба сражения велись против внешних врагов Спарты — персов и афинян, но три остальные победы в некотором смысле более интересны и более значительны, потому что они были одержаны против в большей или меньшей степени внутренних врагов — в большей — в случае с мессенскими илотами и двумя мессенскими городами периэков, которые восстали после мощного землетрясения примерно в 464 г., и в меньшей степени — в случае, во-первых, тегейцев (союзников по Пелопоннесскому союзу) и аргивян (извечных врагов) и, во-вторых, аркадийцев, за исключением мантинейцев. Давайте на время оставим в покое илотов и периэков и рассмотрим две другие битвы с участием различных групп аркадских союзников.
Аркадия имела ключевое значение для управления Спарты Пелопоннесом и Пелопоннесским союзом. Аркадская Тегея, ближайший к Спарте достаточно важный polis, вероятно, стала самым первым членом того, что в будущем превратилось в Пелопоннесский союз. Географически Аркадия расположена так, что она контролировала выход Спарты из Лаконии и Мессении к северному Пелопоннесу и центральной Греции. Одним из главных методов, помимо стратегии «разделяй и властвуй», практикуемых Спартой, было стремление предотвратить объединение любого Пелопоннесского союзника с Аргосом. Поэтому объединение Аргоса с Тегеей во второй их пяти побед Тисамена сулило потенциальные беды для Спарты почти в той же степени, что и союз Аргоса с Коринфом в конце 90-х гг. IV в. Геродот сообщает нам лишь то, что битва между Спартой и объединившимися тегейцами и аргивянами произошла в Тегее в тревожной близости к родному дому. Вполне вероятна датировка сражения приблизительно около 470 г., а причинная связь с присутствием Фемистокла в Аргосе кажется более чем возможной.
Следующая победа Тисамена произошла в Дипее, также называемой Дипеис, не очень далеко от Тегеи в беспокойном южном пограничном районе Аркадии. Самым обнадеживающим знаком для Спарты здесь было то, что Мантинея, другой главный город Аркадии, решил либо оставаться нейтральным, либо сражаться на стороне Спарты. Это особенно примечательно, потому что более вероятно было бы ожидать, что Мантинея, недавно ставшая демократией (возможно, под влиянием Фемистокла) и расположенная гораздо дальше от Спарты и намного ближе к Аргосу, сохранит враждебность скорее к Спарте, как можно предположить по ее позднему прибытию на битву при Платеях. Здесь, по-видимому, мы имеем дело с внутренней борьбой между Тегеей и Мантинеей за господство в Аркадии, которую спартанцы, в прошлом мастера тактики «разделяй и властвуй», прекрасно умели использовать. Как бы то ни было, победа, благополучно одержанная спартанцами и оставшаяся за Тисаменом, названа его четвертым вмешательством, в котором после битвы при Платеях он наиболее полно раскрылся.
Землетрясение, пошатнувшее Спарту в середине 60-х гг. V в., получило бы высокий балл по шкале Рихтера, если бы древние обладали таким измерительным устройством. Сейсмологи обнаружили последствия разрушительного толчка на большом расстоянии от эпицентра. Диодор Сицилийский, писавший в I в. до н. э., но повторивший сведения главного историка IV в. Эфора, сообщил об огромных и, вероятно, преувеличенных спартанских потерях, составивших 20.000 человек. Особенно значительными они были среди молодежи (это, если соответствует истине, несомненно, должно было оказать серьезное демографическое влияние на следующее поколение). Как бы то ни было, катастрофа не помешала царю Архидаму, который унаследовал трон Эврипонтидов от Леотихида, в то время, когда надо было возглавить спартанцев в Дипее, поднять армию и сорвать прямое нападение илотов на Спарту. Но даже он все же не смог помешать илотам в Мессении, всегда более опасному достоянию, чем их лаконские родичи, устроить восстание еn masse (массовое — фр.), к которому присоединились два периэкских поселения на юго-востоке Мессении — Фурии и Этейя. В определенном смысле это был национальный мятеж и восстание низших слоев общества, эксплуатируемых в экономическом и других отношениях.
Илоты восприняли это как в буквальном смысле посланную небесами возможность начать мощное и продолжительное восстание. Спартанцы из благочестия приписали землетрясение гневу колебателя земли Посейдону, который оптимистично почитался под именем «Держателя земли» в нескольких частях Лаконии, как и в самой Спарте. Почему же, с их точки зрения, Посейдон разгневался на них? Мнение, заслужившее наибольшего официального доверия и, вероятно, поддерживаемое самим Тисаменом, состояло в том, что спартанцы дурно обошлись с некоторыми илотами, которые буквально искали спасения в часовне храма Посейдона в Тенаре, далеко на юге Лаконии, в центральной оконечности Пелопоннеса. Вместо соблюдения традиционно установленного права илотов на убежище в этом месте (английское слово asylum — «убежище» происходит непосредственно от греческого термина, означающего свободу от наказания) спартанцы изгнали их из святилища Посейдона и предали смерти, совершив страшное святотатство. Вероятно, они испытывали колоссальное давление и напряжение, чтобы предпринять столь рискованный шаг, поэтому, возможно, святотатство связано с предполагаемыми интригами регента Павсания в отношении илотов. Как бы то ни было, землетрясение, очевидно, случилось в особенно тяжелое время для отношений между спартанцами и илотами, что должно объяснить, почему не только мессенские, но также и лаконские илоты или их значительное число поднялись на восстание.
Конечно, древние источники не дают нам точного описания хода восстания. В самом деле, одна общеизвестная неясность в тексте Фукидида касается продолжительности восстания: можно ли в действительности верить тем рукописям, на основании которых Фукидид сообщил, что оно продолжалось десять лет? Простая палеографическая поправка должна сократить эту цифру до гораздо более правдоподобных четырех лет. Это позволит говорить о том, что, округляя, восстание завершилось около 460 г. Но даже четырехлетнее восстание могло быть достаточно тяжелым для спартанцев, и одна сообщаемая деталь звучит совершенно правдоподобно, а именно, что восстание завершилось продолжительной осадой горы Ифомы в мессенской долине Стениклар. Это природная цитадель, подобная, например, Афинскому акрополю, и обычно именно там в более ранние времена первого Мессенского восстания или Второй Мессенской войны в VII в. мессенцы держали последнюю линию обороны.
После того как восстание было подавлено, могло показаться, что спартанцы терпели или поощряли развитие периэкского города поблизости. Археологи обнаружили, что дары, иногда с надписями и иногда очень впечатляющие, сделанные жителями соседнего поселения, были посвящены Зевсу Ифомы, или Зевсу Ифомскому. В 50-х гг. V в. эти жители не присоединились к восстанию, как периэкские города Этейя и Фурии, расположенные дальше к югу, но и они не могли помешать восставшим илотам захватить пик Ифому — место последней обороны, так сказать, их Масаду. Поселения периэков в Мессении были столь немногочисленны, столь удалены и относительно слабы, что фактически, хотя одной из обязанностей периэков в Лаконии было, по крайней мере, служить первой линией устрашения, а в случае необходимости защитой от беспорядков илотов, спартанцам пришлось вызвать на помощь союзников за пределами своей территории.
Парадоксально, но это стало причиной даже более продолжительных затруднений и убытков, чем землетрясение и само восстание. Потому что спартанцы обратились за помощью не только к своим соратникам по Пелопоннесскому союзу в соответствии с условием, обязывающим союзника «максимально всеми силами помогать спартанцам». Они также призвали помощь из Афин, очевидно, на основе антиперсидского Эллинского союза, заключенного в 481 г. Афины, хотя и не были членом Пелопоннесского союза, имели демократическое устройство и были больше озабочены Персией и распространением ее влияния в районе Эгейского моря и в Северной Греции, тем не менее согласились направить помощь. И не только символическую помощь, но и солидные силы из 4000 гоплитов. Это стало возможным благодаря силе убеждения Кимона, известного проспартанца, который решился назвать одного из своих сыновей Лакедемонием, т. е. Спартанцем.
Так как Фемистокл должен был сложить бразды правления после изгнания персидских захватчиков, чтобы сконцентрироваться на разжигании разногласий и вражды к Спарте внутри Пелопоннесского союза, Кимону пришлось стать главным рулевым афинской выросшей морской мощи, приведя союзные флоты Делийского союза к ряду побед, из которых наиболее выдающаяся и решающая была одержана в битве на реке Эвримедон в Памфилии (южной Малой Азии) около 466 г. Следовательно, это произошло на пике его влияния, когда спартанцы обратились за помощью против восставших илотов, но решение оказать поддержку Спарте привело к его политической гибели.
Когда войска достигли Мессении, все пошло ужасно. Хотя одной из причин, по которой спартанцы особенно хотели заручиться помощью афинян, был их опыт в осадном искусстве, это мнимое искусство на практике оказалось фактически бесполезным, когда оно направлялось против такой силы, как мессенские мятежники, занимавших сильную позицию на горе Ифома. Еще более тревожным для спартанцев, очевидно, было поведение афинских солдат. Они отнюдь не были беднейшими и не занимали самой низкое положение среди солдат: менее половины афинян могла позволить себе экипировку гоплитов, таким образом, эти солдаты были среди лучших. Однако даже они, жители города, который почти полстолетия жил при одной из форм демократии, обнаружив, что «рабы» — спартанские илоты — были не варварами, а их греческими соотечественниками с собственными высокими традициями, должны были испытать сильное изумление и шок.
Во всяком случае, спартанцы довольно экстравагантно заявили, что поведение и позиция афинян равнозначны «революции», т. е. производят своего рода социальный и политический переворот, и поэтому они, согласно Фукидиду, бесцеремонно распустили афинян, «единственных из всех союзников», без удовлетворительных объяснений этого вопиющего нарушения дипломатического протокола. Авторитет Кимона в Афинах был немедленно подорван, и через пару лет его лишили доверия и изгнали. Его политика сотрудничества и разделения руководства Грецией между Афинами и Спартой была разбита в пух и прах. Чтобы посыпать соль на раны спартанцев, афиняне поселили выживших на Ифоме мятежников-илотов в новом поселении Навпакте, на северном берегу Коринфского залива. Даже если восстание илотов было подавлено уже в 460 г., немедленно после этого Спарта оказалась вовлеченной в Первую Пелопоннесскую войну (около 460–445), называемую так в отличие от Пелопоннесской войны, которую мы именуем Афинской войной 431–404 гг.
Некоторые из других спартанских союзников, такие как мантинейцы, у которых тоже была демократическая форма правления, могли прийти в замешательство от своевольных действий спартанских лидеров против Афин, и поэтому Спарта должна была продемонстрировать способность навязать свою волю. И это было сделано в той единственной области, где превосходство Спарты все еще было непререкаемым — в решающей битве. В 458 или 457 г. Спарта повела армию Пелопоннесского союза через Коринфский перешеек в центральную Грецию — в беотийскую Танагру. Фукидид интригующе сообщает нам, что в Афинах существовала группа, находящаяся в контакте со спартанцами. Эта группа надеялась использовать присутствие спартанской армии, расположенной по соседству, чтобы вызвать переворот, в результате чего демократию должна была сменить олигархия, тот тип режима, с которым спартанцы обычно предпочитали иметь дело среди подчиненных им союзников. Однако, хотя спартанцы нанесли поражение афинянам и их союзникам в Танагре, победа была слишком ограниченной, чтобы использовать ее в политическом отношении, и они были достаточно утешены тем, что им позволили благополучно вернуться в свой пелопоннесский дом.
Это был момент, когда, я думаю, спартанцы бесспорно не без больших опасений решили предпринять значительные изменения в организации своей армии. Землетрясение нанесло серьезный ущерб спартанской жизни. Два города периэков в Мессении присоединились к восстанию илотов. Битва при Танагре произошла слишком близко, чтобы оставаться спокойными. Эти три факта, я полагаю, подтолкнули спартанцев предпринять шаги по включению периэков-гоплитов в регулярные спартанские полки, чтобы обеспечить лояльность периэков и, что еще важнее, чтобы пополнить сократившееся число спартанских граждан. Это было не совсем то же, что включение непальских гурхов под командованием раджи в регулярные полки британской армии, но все же являлось сильным нарушением греческого принципа гражданской милицейской армии. Хотя периэков можно было назвать лакедемонянами, так же как и спартанцев, они не имели равных со спартанцами гражданских прав, так как не прошли через подготавливающую к общественной жизни дисциплину Агогэ и не избирались для участия в совместных трапезах. Перемены, предполагающие включение в ряды спартанской армии гоплитов-периэков, произошли через некоторое время после 479 г. и до битвы при Мантинее в 418 г. Я только предполагаю, что это произошло в 50-х гг. V в. после битвы при Танагре, которая, как мне кажется, была моментом военной истины для спартанцев. Это также совпадает с тем фактом, что спартанцы действовали не слишком удачно во время Первой Пелопоннесской войны.
С другой стороны, афинян, напротив, столь воодушевили их довольно хорошие действия при Танагре, что через несколько месяцев они превратились в хозяев почти всей Беотии, создав нечто вроде миниатюрной сухопутной империи в дополнение к их растущей морской державе в Эгейском море. Одной относительной неудачей Спарты была потеря Эгины, стратегически важного острова в залив Сароникос, настолько заметного из Афин, что Перикл памятно назвал его «ячменем на глазу Пирея». Эгина была пелопоннесским союзником, которого теперь афиняне осаждали и покоряли, наказывали жителей, изгоняли их и заменяли собственными колонистами. Самое большее, что могли сделать спартанцы в этих обстоятельствах, это предложить жителям Эгины новый временный дом на своей государственной территории в Кинурии (известной так же как Фиреатида) на северо-восточной границе с владениями их неустрашимого врага Аргоса. На практике этот период продлился более полувека.
Так называемая Первая Пелопоннесская война тянулась еще десятилетие, пока Афины не обнаружили, что перестарались, пытаясь сохранить контроль над своей сухопутной империей в центральной Греции, так же как и над морской. В 446 г. Афины столкнулись с одновременными восстаниями со всех сторон — на западе в Мегаре (в прошлом также сторонницы Спарты в Пелопоннесском союзе) и на острове Эвбея. Здесь, конечно, для Спарты существовал шанс предпринять решительное вторжение, и царь Плистоанакт, достигший совершеннолетия после Танагры, в самом деле повел союзническую армию через Истм на восток и проник на территорию афинских владений. Но когда он оказался по соседству с Элевсином, то мистическим образом решил отступить. Это дало Афинам передышку, позволившую восстановить свою власть, по крайней мере, на Эвбее (стратегически более важной, чем Мегара). Вскоре обе стороны начали переговоры, которые завершились договором, известным по его вероятной продолжительности как «Тридцатилетний мир».
Суть договора заключалась в том, что каждая сторона должна была «сохранить то, что имела», то есть спартанцы в результате «признавали» Афинскую империю, в то же время афиняне в свою очередь «признавали» спартанскую гегемонию в Пелопоннесском союзе. Таким образом, большая часть материковой Греции была поделена на два больших блока, между которыми предполагалось сохранение некоего баланса власти. Плистоанакт, однако, был наказан свержением и изгнанием за то, что, видимо, был принципиальным сторонником тезиса «двойственной гегемонии» Кимона и что толковалось его внутренними врагами как предательство высших интересов Спарты. Ему пришлось оставаться в изгнании в аркадском святилище в течение почти двадцати лет.
Очевидно, это были те же самые враги, вынужденные неохотно согласиться на мирные условия 445 г., которые в течение всего лишь четырех или пяти лет так стремились разрушить мир, предположительно длившийся тридцать лет. В 441 г. несколько самосцев пришли в Спарту, последовав примеру своих предков, уговоривших спартанцев отправить морскую экспедицию для свержения тирана Поликрата в 525 г. Они были не менее убедительны, так что возникает вопрос, не действовали ли тут какие-нибудь мощные личные связи между ведущими спартанцами и самосцами? Как бы то ни было, Геродот говорит, что он однажды повстречал в Спарте некоего Архия, чей дед с тем же именем участвовал в походе 525 г. и за свою выдающуюся отвагу заслужил государственные похороны самосцев. Очевидно, молодой Архий имел достаточно влиятельный голос, чтобы призвать спартанцев на помощь жителям Самоса, возглавляемых влиятельными олигархами, стремившихся поднять восстание против Афинской империи.
Однако уговорили самосцы только спартанцев, но не их коринфских союзников в отличие от ситуации 525 г., а коринфянам удалось уговорить большинство других пелопоннесских союзников в этом особом случае не «последовать за спартанцами, куда бы они ни повели их». Несомненно, это было осмотрительное решение. Спартанский альянс еще не обладал какими-то морскими силами, необходимыми для того, чтобы принять вызов и разбить афинян на море, даже если ближайший персидский наместник царя в Сардах собирался снабжать их деньгами и, возможно, солдатами. Во всяком случае, Самосское восстание потребовало от Афин очень длительной и дорогостоящей морской блокады, осуществленной Периклом и, в конце концов, спровоцировало исключительные меры примерного возмездия и наказания после его подавления. На самом деле, оглядываясь назад с позиций 411 г. до н. э., некоторые самосцы замечали, что восстание 440–439 гг. почти стоило афинянам их господства на море, а именно в восточной части Эгейского моря.
Разумеется, именно так великий историк Фукидид видел эти события в ретроспективе, хотя он, вероятно, еще не достиг совершеннолетия, когда они произошли. Он кратко изложил события, которые произошли между Персидскими войнами 480–479 гг. и началом Пелопоннесской/Афинской войны 431 г., и закончил восстанием на Самосе. Это оставляет приблизительно четырехлетний пробел до политических волнений на острове Коркира (Корфу), которые начались в 435 г. и которые он рассматривает как непосредственную предпосылку и наиболее существенную причину, ускорившую эту войну. Несмотря на значение волнений на Коркире, Фукидид считал основной причиной начала Пелопоннесской/Афинской войны рост Афинской империи, вызывавший опасения спартанцев, что афиняне посягнут на их собственную державу и, в конце концов, ослабят или уничтожат ее. Захват восставшего Самоса в 439 г. был очевидным символом и доказательством имперского могущества Афин.
Быстрый рост Афинской империи казался столь угрожающим, что в 432 г. спартанцы объявили об окончании мира 445 г., несправедливо обвинив Афины в том, что они нарушили его. Фактически именно спартанцы сделали решительный шаг к открытым военным действиям, и сделали они это вопреки недвусмысленному совету их главного царя Архидама II, человека, который неизбежно должен был повести их в бой.
Царь Архидам II(469–427 гг.)
Архидам, второй царь, носивший это имя (которое означает «вождь или правитель народа»), правил более четырех десятилетий. Он принадлежал к дому Эврипонтидов, который считался младшим из двух спартанских царских родов. Архидам родился около 500 г., его отца звали Зевксидам (Zeuxidamus). Суффикс damus в царском имени предполагает обдуманное стремление подчеркнуть связь с народом (damos) и подлизаться к обычным спартанцам, возможно, потому что потомки Эврипонта сознавали свое положение младших по отношению к занимающим более высокое положение Агиадам. Зевксидам, однако, никогда не правил, и, следовательно, очевидно умер раньше своего отца Леотихида II (скончавшегося около 470 г., который жил в изгнании почти десятилетие). В противоположность ему, Архидам провел самое длительное исторически засвидетельствованное правление, и провел его хорошо в полном смысле этого слова. Потому что в целом, несмотря ни на что, это было успешное правление.
Впервые источники уделяют ему внимание в середине 60-х гг. V в., как командиру спартанских сил, которые подавили серьезное недовольство внутри Пелопоннесского союза при битве в Дипее (или Дипеисе) в Аркадии. Вскоре после этого его призвали спасти Спарту от двойного удара мощного землетрясения и в равной степени мощного восстания илотов, главным образом мессенцев. Затем, насколько это касалось публичной истории, он исчезает из вида вплоть до 432 г., когда в спартанском Собрании он выступил за соблюдение осторожности в отношении объявления войны Афинам. Фукидид использовал его в качестве фигуры мудрого советника приблизительно так же, как Геродот его предка из рода Эврипонтидов Демарата, чтобы показать истинный характер ситуации и предсказать реальное течение событий. И, кажется, этот знак уважения полностью заслужен.
Позже мы рассмотрим ключевую роль Архидама, которую он сыграл в конце своей длинной карьеры. Вначале давайте проследим события до 70-х гг., когда он женился на Лампидо, дочери Леотихида от его второй жены и таким образом его собственной тетке — сводной сестре отца. Непохоже, что это был брак по страстной любви. Скорее, эта была партия, выгодная в политическом и, что не менее важно, экономическом отношении, обеспечившая сохранение собственности, унаследованной по отцовской линии. Аристофан избрал имя «Лампидо» для своей героини с волевым спартанским характером в «Лисистрате». Возможно, он что-то слышал о ее реальной тезке, что оправдывало этот выбор. От Лампидо у Архидама был один сын Агис, который должным образом в 427/6 г. наследовал ему, но после смерти Лампидо Архидам женился вторично на «очень маленькой» женщине (возможно, она была необычно маленького роста для спартанской женщины). От второй жены Эвполии (буквально «обеспеченная жеребятами», намек на владение лошадьми, что всегда было знаком высшего аристократического положения в Древней Греции) у него было еще двое детей — Агесилай (впоследствии Агесилай II) и дочь Киниска («Щенок» или «Собачка»).
Другой интересный факт относительно личных связей Архидама касается того, что он был xenos Перикла Афинского. Слово xenos в этом смысле часто переводят как «гость-друг», потому что взаимоотношения предполагали обоюдное гостеприимство (так же как французское hôote, слово xenos использовалось для обозначения и «хозяина», и «гостя»), но это в значительной мере подстрочный перевод. Основное значение xenos— «посетитель», «посторонний», «чужеземец», и xenoi в значении «гости-друзья» всегда были посторонними, т. е. членами двух разных политических сообществ. Более того, xenia была древним аристократическим и, во всяком случае, элитарным институтом. Обычно оба партнера были греками, но этот институт распространялся также и на негреческие сообщества, например, даже греческий гражданин не царского происхождения мог установить отношения xenia с великим царем Персии (как, например, спартанец Анталкид с великим царем Артаксерксом II в начале IV века). Опять же «дружба» в английском языке слишком пресное слово для отношений, которые предполагали такую моральную и духовную связь, что могли побудить или заставить одного из xenoi предпочесть своего xenos собственной стране. (Это предвосхищает знаменитое высказывание И.М. Фостера о том, что при необходимости выбора между предательством друга или своей страны он надеется, что всегда выберет последнее.) И установление, и поддержание отношений xenia символизировались мощным ритуальным обрядом. Таким образом, по всем этим причинам xenos переводится в этом значении как что-то вроде «ритуальный гость-друг» — звучит неуклюже, но иначе не скажешь.
Наконец, отношения поддерживались не просто между отдельными личностями, но между двумя семьями, так как они передавались по наследству, даже если наличие отношений не обязательно было известно одному или обоим партнерам. Это важный момент знаменитого сюжета «Илиады» о столкновении между греком Диомедом (из пелопоннесского Тирина) и Главком Ликийским (Ликия находилась в южном прибрежном районе на западе Малой Азии). Диомеду пришлось напомнить или, скорее, просто сказать Главку, что они наследственные xenoi, как спартанский царь Архидам и Перикл из Афин. Мы не знаем, когда впервые были установлены наследственные отношения между ними, но вполне правдоподобно звучит предположение, что символы xenia были переданы и приняты при соблюдении надлежащего ритуала и церемонии, когда дед Архидама Леотихид II и отец Перикла Ксантип совместно командовали объединенным эллинским флотом в войне против Персии 479 г.
Как бы то ни было, это был не единственный зафиксированный случай xenia на таком высоком спартанско-афинском уровне. Современник Архидама, которого звали Периклид, дал своему сыну имя Афений («Афинянин»). Именно Периклид со спартанской стороны больше всего убеждал спартанцев призвать Афины на помощь против восставших илотов в 60-х гг. V в. в то время, когда командование взаимодействующей афинской стороной осуществлял Кимон, который в 70-х гг. V в. назвал своего сына Лакедемоний («Спартанец»). Несомненно, Переклид и Кимон в принципе верили в спартанско-афинское взаимодействие, но их собственные связи с семьями из другого города должны были укрепить желание сотрудничества, а не конфронтации между двумя государствами.
То же самое менее справедливо относительно Архидама и Перикла. То есть, по-видимому, ранее Перикл решил, несмотря на любые личные отношения или связи, что Спарта, а не Персия была главным потенциальным врагом Афин, и сделал все, что было в его власти, чтобы расширить афинское могущество даже на побережье, в конечном итоге готовясь к большой войне со Спартой. Таким образом, одна из наиболее интригующих побочных сторон, касающаяся причин и развязывания Пелопоннесской /Афинской войны — это семейные отношения этих двух выдающихся фигур. Описаны по крайней мере два эпизода в ожесточенной пропагандистской кампании, сопровождавшей начало войны.
К 432 г. дипломатические отношения между Спартой и Афинами были натянуты до предела, и большинство спартанских граждан уже решили, что Афины неправы и что правильным решением будет немедленное вступление в войну. Решение созрело во время спартанского Собрания, на котором предложили выступить представителям от Коринфа, главного спартанского союзника, и от враждебной афинской партии. Согласно Фукидиду, высказывались только два спартанца, оба видные личности, но по художественным соображениям он мог не упомянуть других, менее влиятельных ораторов. Эти двое были Архидам и могущественный эфор Сфенелаид.
Архидам, как это представляет Фукидид, на самом деле открыто не высказывался против войны, не говоря уже о защите афинских доводов. Его возражения сводились к тому, что, прежде чем спартанцы объявят и вступят в войну, они должны подумать о будущем и использовать это время для дипломатических обменов. Его речь была взвешенной, сдержанной и относительно длинной. Возражение Сфенелаида было классикой лаконичности и нехудожественной туповатости: афиняне виновны в нарушении мира (445 г.) — бушевал он — стало быть, надо отправляться на войну. Возможно, из-за того, что Архидам был старшим из правящих царей (его соправитель царь Плистоанакт находился в изгнании с 445 г., обвиненный в предательстве) и неизбежно должен был возглавить Пелопоннесский союз против Афин, его взгляды внушали уважение, и первый раунд голосования обычным спартанским способом — криком — не был полностью убедительным. Однако Сфенелаид, играя на традиционных для спартанцев опасениях показаться невоинственными, обеспечил подавляющее большинство голосов за немедленное начало войны.
Но фактически спартанцы продолжали дипломатические отношения с Афинами и после этого голосования, и даже после одобрения Аполлоном Дельфийским их решения начать войну. Это позволяет предположить, что Архидам вовсе не утратил своего влияния, что, как кажется, подтверждается одним из ультиматумов, которые Спарта посылала Афинам. «Если, — говорилось в нем, — вы изгоните «проклятых», войны не будет». Эта фраза была кодом для афинского рода Алкмеонидов, над которым тяготело родовое проклятие за святотатство, совершенное два столетия назад в конце VII в. Но Алкмеонидом, против которого в действительности был направлен этот ультиматум, был Перикл, чья мать принадлежала к этому роду. Никто не мог знать больше, чем Архидам, о грехах предков Перикла.
Когда дипломатическое наступление с обеих сторон закончилось, а враждебные действия были готовы начаться вторжением Пелопоннесского союза под командованием Архидама в Аттику, Перикл, испуганный умышленными или же непреднамеренными действиями, которые мог предпринять xenos Архидам для подрыва его власти, «национализировал» свое главное землевладение, т. е. передал его в общенародную собственность. В этом случае Архидам должен был приказать своим солдатам пощадить эти земли от опустошения, в то время как владения других афинян могли пострадать. На практике же оказалось, что Архидам больше всего стремился избежать опустошения всех афинских земель, так как даже после того, как его армия выступила в поход в 431 г., он все еще отправлял своих посланцев мира в Афины. А когда же наконец добрался до Аттики, кажется, потратил массу времени, сделав удивительно мало. Видимо, он был не очень заинтересован в ведении войны.
Тем не менее в 430 г. в начале лета, в традиционный для армий гоплитов сезон, он опять повел Пелопоннесский союз в Аттику. Сильная вспышка чумы в Афинах (но это мог быть и тиф) очень скоро заставила его отойти, и в 429 г. он возглавил пелопоннесскую армию, которая сосредоточилась на осаде афинского союзника Платей, а не на разорении Аттики и угрозе Афинам. В 428 г. он вернулся к модели 431 и 430 г., а в 427 г. был уже виден конец осады Платей, но в 426 г. пелопоннесскими силами вторжения уже командовал Агис II — старший сын и наследник Архидама. К тому времени сам Архидам уже скончался.
Как и предсказывал в 432 г. Архидам, и несомненно отчасти из-за его собственного поведения как вождя спартанцев, Пелопоннесская/Афинская война оказалась не таким уж легким делом для Спарты. И фактически после его смерти она несколько раз принимала дурной оборот, полностью опровергнув предсказания горячих голов, возражавших ему, что потребуется всего лишь два-три года за пределами родины. Поэтому есть что-то, мягко говоря, ироничное в том, что первая десятилетняя фаза войны, как было заведено, названа по имени Архидама II «Архидамовой войной». И даже более того, в действительности он умер прежде, чем истекло менее половины этих десяти лет. В этой книге мы будем говорить о Десятилетней войне точно и описательно, как это делал Фукидид, и примем на веру намерения и цели Архидама ввиду отсутствия доказательств.
Фукидид дал развернутый отчет этого важнейшего для спартанцев решения. Он описывает проведение спартанцами Собрания, назвав сначала иностранных делегатов, а затем избранных спартанских ораторов, включая Архидама. Он изложил собственными словами четыре политические речи. Во-первых, делегат от Коринфа, представлявший единственного самого важного союзника Спарты, настаивал на войне в основном на том основании, что афиняне уже нарушили мирное соглашение 445 г. и в любом случае их следует остановить, и чем скорее, тем лучше. Затем представитель Афин убеждал сохранить, как он заявил, все еще существующий мир. Потом царь Архидам со всем весом родовою авторитета и благоприобретенного престижа и влияния осторожно отговаривал спартанцев от немедленного объявления войны. И, наконец, в заключение один из пяти эфоров этого года, вероятно, наиболее влиятельный среди них, произнес классически лаконичную речь в том смысле, что в этом деле все абсолютно ясно, что Афины полностью виновны и, кроме того, у спартанцев есть моральный долг перед своими союзниками.
Если быть совершенно точным, сама по себе эта речь эфора не была решающей. Спартанцы, что довольно примечательно, обычно голосовали с помощью крика, и выигрывали те, кто кричал громче «за» или «против». Но в этом случае председательствовавший эфор заявил, что не полностью уверен, какие крики «за» (война) или «против» (мир) звучали громче, поэтому он предложил гражданам проголосовать раздельно и подсчитать все голоса индивидуально. Возможно, он был искренне не уверен, а возможно, авторитет Архидама был столь высок, что значительное число спартанцев приглушили свои естественные или, скорее, воспитанные культурой воинственные инстинкты и проголосовали «против» (т. е. за мир). Но также вероятно, что он хотел добиться максимально возможного большинства, воспользовавшись исконными представлениями о патриотизме и мужестве, поэтому буквально вынудил их встать и быть пересчитанными. Кто из спартанцев хотел бы показаться или даже рискнуть показаться трусом «дрожащим», как это называлось на официальном языке?
Вполне предсказуемо, что теперь очевидное большинство проголосовало за войну, и следующей весной 431 г. Спарта, Афины и соответственно их союзники погрузились в конфликт, который затянулся на многие поколения и принимал все более безрассудный и отчаянный характер. Возможно, внутренней причиной действительно был рост афинского могущества, но войну начали спартанцы.
5.Женщины и религия
Женщины всегда были половиной человечества, но в исторических источниках и документах им обычно не уделялось и половины должной заботы и внимания, каких действительно требовали и заслуживали их обязанности и роль в обществе. Исключением из этого правила — а всегда существуют исключения — были женщины Древней Спарты. Они были совсем не склонны молчать, их нельзя было заставить молчать, и им было что сказать; существуют даже высказывания, которые поименно приписываются им в древних текстах. Нельзя забывать поистине лаконичный ответ, якобы данный Горго, дочерью и женой спартанских царей, не-спартанке, восхищенной очевидным влиянием спартанских женщин на своих мужей и спросившей, как удается только спартанским женщинам управлять своими мужьями: «Потому что мы единственные женщины, которые рождают (настоящих) мужчин!» Этот, хотя и недостоверный ответ, несет некий заряд, который даже самых сдержанных и проницательных наблюдателей спартанской жизни заставлял серьезно верить в буквальную, фактическую истинность женского влияния или власти в Спарте.
Одним из таких наиболее проницательных и сдержанных наблюдателей был Аристотель. Он происходил из элитарной семьи с севера Греции (его отец был придворным врачом македонского царя Амината III, отца Филиппа II), но он провел большую часть своей взрослой жизни в Афинах. В свое время он был первым учеником в Академии Платона, куда прибыл в возрасте 17 лет в 367 г., приблизительно через двадцать лет после ее основания. Затем он стал основателем Лицея — своей собственной школы высших знаний, которую он открыл в середине 30-х гг. IV в. Между этими датами он и его ученики среди прочего собирали данные о законах и основных конституционных достижениях 158 политических сообществ, главным образом, греческих городов, включая, разумеется, и Спарту. Это в свою очередь дало материал для самого блестящего политического анализа, дошедшего до нас из древности — сочинения Аристотеля Политика, или «Дела, касающиеся Полиса». Во второй книге этого сочинения он проделал весьма обширную работу, указав, как он их понимал, все главные слабости спартанского общества и спартанской политической системы.
В каком-то смысле это было не слишком трудно сделать, так как к тому времени, когда эта работа писалась в 30–20-х гг. IV в., Спарта уже давно перестала быть главной греческой державой, хотя и оставалась чем-то вроде иконы для тех, кто по политическим или философским причинам был недоволен социальным и политическим устройством в своих городах и все еще рассчитывал, что Спарта может обеспечить некую идеальную альтернативу. Мой нынешний интерес к соответствующим эпизодам из Политики обязан ясному и недвусмысленному описанию Аристотеля, что будто бы в Спарте женщины управляли мужчинами и что эта гинекократия (женское правление), с его точки зрения, — ключевая составляющая причины политического и морального падения Спарты. Насколько это могло быть справедливым?
Основание для взглядов Аристотеля состояло из двух частей: одна часть — разум, другая, почти равная — чистый предрассудок. Рассмотрим сначала предрассудок. Аристотель полностью разделяет абсолютно стандартный греческий мужской (шовинистский) взгляд на женщин как низших по сравнению с мужчинами существ, но к общепринятому отношению добавляет мощную дозу Аристотелевой «науки». Он полагал, что может научно доказать, что женские тела и женские умы («души», как он их называет) определенно, естественно и непреложно ниже мужских. Другими словами, женщины являются в полном смысле второстепенным полом: физически это обезображенные мужчины, в умственном отношении им не хватает способности логически мыслить, какими бы влиятельными они ни были. Эта «теория» применима в целом ко всем женщинам, и, конечно, не только греческим. В этом отношении Аристотель идет дальше своего учителя Платона, который был готов признать, что очень немногие женщины могут быть равными в интеллектуальном отношении и подлинными партнерами элиты философов-правителей его идеального государства.
Так как же смогли спартанские женщины, несмотря на все присущие им недостатки, управлять своими мужчинами? Это, как Аристотель и все остальные должны были несомненно понимать, является противоречием или в лучшем случае парадоксом. Однако Аристотель твердо верил в это, настолько твердо, что уделил много времени, пытаясь это выяснить. В конце концов он пришел к своего рода историческому объяснению по следующим направлениям. Неискоренимым пороком спартанок, по Аристотелю, был характерный женский недостаток самодисциплины и самоконтроля. В качестве объяснения он предположил, что, тогда как спартанские мужчины становились дисциплинированными, добровольно следуя железным законам Ликурга и, в результате, образу жизни, установленному Ликургом, женщины отказались подчиниться Ликургу, и с тех пор никто не мог ими управлять, вследствие чего они купались в роскоши, потакали своим желаниям, поддерживаемые и подстрекаемые своими уступчивыми, чрезмерно любящими мужьями. Однако как чисто историческое объяснение это, очевидно, довольно сложно принять. Потому что на самом деле спартанские девочки, даже если они и не жили в общих казармах с семи лет, как их братья, все-таки проходили некоторую форму общественного воспитания, и как мы увидим, с очень необычным результатом с точки зрения общегреческих стандартов женского поведения.
С другой стороны, легко увидеть, почему статус и права спартанской женщины заставили Аристотеля вообразить, что Спарта управляется женщинами. Два социально-юридических факта вдобавок к их официальному образованию отличали их от женщин всех греческих государств. Во-первых, они имели право владеть и распоряжаться собственностью, включая земельные владения, по собственному усмотрению, вероятно, без обязательного законного вмешательства мужчины-опекуна. Наследницы в Спарте — дочери, не имевшие законнорожденных братьев от того же отца, назывались patrouchoi, что буквально означает «держатели наследства», в Афинах они назывались epiklêroi, что значит «над (т. е. имеющие отношение к) klêros (часть, доля, порция)». Афинские epiklêroi служили, так сказать, просто средством для передачи отцовского наследства следующему мужскому наследнику и собственнику, т. е. старшему сыну, внуку отца, в то время как спартанские patrouchoi наследовали сами по себе. Такие наследницы в Спарте были высоко ценимым товаром, которого добивались подходящие для женитьбы спартанские мужчины, так как они могли выйти замуж за любого спартанца, а не только ближайшего родственника с отцовской стороны.
Второй момент социальных и юридических отличий состоял в том, что спартанские жены могли иметь сексуальные отношения помимо своего мужа, при этом не вступая в противоречие с законом о нарушении супружеской верности, потому что Спарта, в отличие от остальной Греции, очевидно, не имела таких законов. В самом деле, их мужья действительно могли «одолжить» их другому мужчине со специфической целью рождения законного потомка для семьи и рода этого мужчины. Что касается жен, то они якобы приветствовали такое соглашение, как уверяет нас Ксенофонт в сочинении IV в., посвященном спартанскому обществу и его нравам, так как оно давало им возможность управлять более чем одним хозяйством. Это напоминает нам, что все спартанские женщины, подобно женам только богатых людей в остальной Греции, были свободны от рабского труда тяжелой домашней рутины. Они не должны были готовить еду, шить одежду и выполнять другую домашнюю работу: все это делали за них илотки. Возможно, они даже не вскармливали грудью своих собственных младенцев, во всяком случае, спартанские няни, предположительно илотки, имели высокую репутацию за пределами Спарты, настолько высокую, что, например, Алкивиад Афинский был выращен такой спартанской кормилицей-илоткой.
В этих обстоятельствах легко превратить тот факт, что спартанские женщины владели землей и другой собственностью и имели, очевидно, открытые и легкие сексуальные связи с другими мужчинами помимо собственных мужей, в картину безнравственной порочности, мир, перевернутый вверх дном. «Когда женщина правит мужчиной» — начало дельфийского оракула, означающего, что все вверх дном и все неправильно в этом мире. «В Спарте женщины управляют мужчинами» — в это верили многие неспартанские мужчины, включая Аристотеля, который писал в той же Второй книге Политики, что
Во время спартанской гегемонии [arche] многое находилось у них в ведении женщины.
По-видимому, он хочет сказать, что, во всяком случае, в начале IV в. спартанские женщины не только правили своими мужьями в пределах своего хозяйства, но каким-то образом оказывали решающее влияние на государственные дела. Однако единственный реальный пример женского вторжения в общественную сферу в течение описываемого им периода уводит нас, по-видимому, в совершенно противоположном направлении. Когда в 370/69 г. спартанские женщины на своей территории увидели мощь возглавляемой Фивами армии вторжения и опустошенную землю поблизости от Спарты, своей невероятно панической реакцией они якобы вызвали даже больший ужас и переполох, чем враги. Но, с другой стороны, вызывает неловкость то, что это выглядит абсолютно мужским предубеждением, так как отвага на войне считалась исключительно мужским качеством и добродетелью. Кроме того, в любом случае женская паника была хорошо понятна, потому что вид спартанской земли, включая их собственные владения, уничтоженные у них прямо на глазах, едва ли входил в курс их национального обучения.
Короче говоря, то, чего неосознанно, а возможно, иногда и сознательно боялся Аристотель и другие традиционно настроенные неспартанские мужчины, так это женской власти. Одним из выражений этого мужского страха был вымысел о мифической расе амазонок, но амазонки, по крайней мере, благопристойно жили отдельно от мужчин, в то время как спартанские воительницы, очевидно, применяли свою власть в самом сердце сообщества. Во власти этого страха мужские источники часто искажали доступные факты, касающиеся спартанских женщин, которые в лучшем случае обычно получали только из вторых рук. Вместо этого давайте попытаемся восстановить и нарисовать картину жизни или, скорее, жизненного цикла среднестатистической спартанской девочки и женщины от колыбели до гроба.
Спартанские законы, так же как и общественные нравы, поощряли воспроизведение потомства — «делопроизводство» (teknopoiia). Кроме обычного желания каждого спартанца иметь сына и наследника, чтобы продолжить свой род, существовало огромное давление со стороны государства, направленное на поддержание численного состава сообщества взрослых спартанских граждан мужского пола — сообщества воинов для защиты от внутренних врагов илотов и для нападения на внешних врагов. Поэтому некоторые особенности спартанского общества другим грекам казались определенно странными, как, например, публичные наказания, включая ритуальное унижение, которому женщины подвергали взрослых мужчин во время религиозных празднеств, если те не спешили жениться, и, напротив, публичное одобрение отцов, имевших трех или более сыновей, а также исключение женщин, умерших при родах, из общего правила не фиксировать мужские или женские имена на могильные плитах, а также, как мы видели, отсутствие законов о супружеских изменах.
Однако, хотя супружеские измены не наказывались и даже признавались законом, тем не менее, брак рассматривался как необходимое условие для законнорожденности потомства, и по закону был приемлем только брак между двумя спартанцами. Ухаживание происходило на обычный греческий манер: т. е. заинтересованные потенциальные мужья или их представители вступали в переговоры с отцами достигших брачного возраста девушек. Предполагалось, что об интересах наследниц, чьи отцы не побеспокоились о замужестве дочерей до своей смерти, заботились цари, что было определенным знаком их большой социальной значимости. Однако, по греческим стандартам, существовавшая брачная церемония отнюдь не была нормальной.
Во-первых, она начиналась с похищения, обычно чисто символического и, несомненно, ритуального, но символизм сам по себе демонстрировал возможность мужской силы и насилия. В одном знаменитом случае мы слышали о будущем спартанском царе Демарате, который оказался, так сказать, первым похитителем, завоевав девушку, уже обещанную другому человеку, его дальнему родственнику и будущему царю Леотихиду. Затем, после того как невесту похищали и каким-то образом привозили в принадлежавший мужу дом, служанка готовила ее к встрече с мужем в брачную ночь. Подготовка начиналась с бритья головы невесты, после этого замужняя женщина должна была коротко стричься и, возможно, на публике носить вуаль. Затем ее одевали в простую рубашку, которая застегивалась поясом, этот пояс муж расстегивал прежде, чем лишить ее девственности. Если мужу было меньше тридцати, когда он женился, как обычно и бывало, он еще должен был жить в казармах и полностью соблюдать военную дисциплину и мог посещать жену только тайком ночью под покровом темноты. Говорили, что спартанский муж может стать отцом нескольких детей, прежде чем увидит свою жену при дневном свете!
Идеальным исходом супружеских отношений в Спарте (пользуясь языком Крестного отца Марио Пьюзо) был ребенок мужского пола. Идеал частично основывался на традиционном крестьянском патриархальном представлении о превосходстве мужского пола и желании отца воспроизвести себя как можно более точно, но, кроме того, это была также дань важнейшим военным обязанностям в специфических условиях древнего спартанского общества. В более поздние годы обитатели Мани (центральной южной оконечности Пелопоннеса) по тем же причинам называли своих сыновей «пистолетами», поэтому мужское население Мани буквально было «сукиными детьми»[1]. В других местах Греции были основания подозревать большое количество убийств девочек, однако невозможно автоматически обобщать эту вероятность и на Спарту. Как бы то ни было, мы знаем об одной выжившей очень некрасивой девочке, однако слышали мы о ней, потому что она выросла исключительной красавицей и, в конце концов, стала матерью царя Демарата. С другой стороны, ее родители не сделали ничего странного, горячо молясь Елене, чтобы их дочь превратилась в такую же красавицу, как и она сама.
В отличие от своих братьев, как мы говорили, спартанские девочки не посещали с семи лет закрытые школы. Они получали образование отчасти дома от своих матерей и прислуги-илотов, но не только таким образом. Потому что уникальным образом для Греции они также проходили некоторую общественную воспитательную программу, которая так же, как и у мальчиков, была главным образом сосредоточена на физических упражнениях. Они бегали, прыгали, метали и боролись, как утверждали, обнаженными вместе с мальчиками, но возможно, что это была мужская фантазия неспартанцев, а не спартанская действительность. Они также участвовали в певческих и танцевальных состязаниях. Есть свидетельства, что и в других местах Греции устраивались танцевальные состязания для девушек, но спартанцы ловко использовали девичьи пляски для политических целей. Избранных девушек, например, посылали танцевать для Артемиды в Карах, городе периэков на северо-восточной границе Спарты.
На родине в Спарте соревнования девичьих хоров привели к возникновению нового жанра греческой поэзии partheneion, или девичьих песен. Создателем этого жанра был Алкман (около 600 г. до н. э.), поэт с глубоким лирическим чувством и необычайно широким диапазоном географических ссылок (его упоминания Лидии подсказывают, что он родился в Сардах). Самый длинный отрывок из partheneion Алкмана, написанный на папирусе, обнаружен в Египте. В этом отрывке певицы соревнуются в прославлении своих руководительниц — Агесихоры (что означает просто «глава, руководительница хора») и Агидо (предположительно имя представительницы царской семьи Агиадов):
Изобилием пурпура
Не нам состязаться с ними.
Змеек пестрых нет у нас
Из золота, нет лидийских
Митр, что украшают дев
С блистающим томно взором.
Пышнокудрой нет Нанно,
С Аретою богоподобной,
Нет ни Силакиды, ни Клисисеры…
Разве стройноногая
Не с нами Агесихора?
Стоя возле Агидо,
Не хвалит она наш праздник?[2]
По-видимому, такие песни исполняли первоначально на религиозных празднествах в честь особой богини, хотя определенно неизвестно, какой именно, наиболее вероятно, что речь идет о какой-то модификации Артемиды, возможно, местной, называемой Орфией, так как parthenoi были девственницами в преддверии брака, а Артемида — богиней, которая надзирала за важным переходом от девичества и девственности к браку и материнству. После свадьбы parthenos сначала становилась nирhê (невестой), а затем gunê. Gunê можно перевести как «жена», но, как и французское слово femme, оно также означает «женщина», по существу ожидалось, что каждая спартанская девушка станет женой и матерью. Замужество и материнство были социальным и физиологическим предназначением каждой греческой женщины, но нигде не обращали на это такое внимание, как в Спарте. Божественной покровительницей беременности и родов была Илифия, прочно ассоциировавшаяся в Спарте, как и повсюду, с Артемидой (Орфией).
Так почему же в общественном образовательном цикле особое внимание уделялось физическим упражнениям? Для этого, вероятно, были две причины. Одна прагматическая и мирская: считалось, что наиболее физически подготовленные матери будут самыми лучшими матерями, иными словами, что физическое здоровье прямо ведет к евгеническому здоровью. Другая важная причина была социологической и символической: спартанские женщины категорически не считались низшими, как того в идеале желали бы чужеземные мужчины, такие как Аристотель. Питание, которое получали молодые девушки, было сопоставимо с тем, что получали юноши, девочки-подростки проходили через процедуру общественного образования и социализации, что воспитывало в них общественные идеалы, для реализации которых их взрослое поведение имело решающее значение. Женщины могли самостоятельно наследовать, владеть и распоряжаться собственностью. Возможно даже, что они могли высказывать свое мнение при выборе отцом или опекуном брачного партнера, как они это несомненно делали, управляя своим домом или домами.
Во многих обществах женщины играют ключевую религиозную роль. Женщины Спарты не были исключением, но Спарта как общество в некоторых отношениях была исключением в греческой религиозной практике и поведении. Спартанцы имели репутацию особенно набожных, даже по стандартам древних греков, и они много трудились для поддержания этой репутации. Как мы или даже древние афиняне могли бы сказать, они были чрезвычайно суеверными. У Геродота дважды сказано, что божественное почиталось выше, чем человеческое, но так как это было верно в отношении всех греков, он имел в виду, что спартанцы вознесли свою набожность и религиозное рвение на исключительную высоту. Он возвращается к этому наблюдению, потому что Спарта не приняла участие в Марафонском сражении в 490 г., решив, что лунная фаза неблагоприятна, а в 480 г. не отправила всю армию полностью в Фермопилы, по-видимому, из-за празднования Карнейского фестиваля.
Кроме того, когда Ксенофонт описывает спартанцев как «мастеров войны», он особо упоминает проявление их религиозного рвения в военных условиях, как, например, жертвоприношения животных при пересечении пограничной реки или даже на поле боя перед самым началом сражения. Спартанцы особо внимательно относились к предсказаниям по поводу военных действий. Если знаки (внутренностей жертвенных животных) были «неправильными», то даже при условии настоятельной военной необходимости военные действия могли быть отложены, прекращены или вовсе отменены. Ксенофонт описывает одного спартанского командира, который прибегал к прорицаниям не менее четырех раз, прежде чем знаки не стали «правильными».
Помимо этой исключительной набожности или религиозности, спартанские религиозные обряды отличались от того, что считалось в других районах Греции общепринятой практикой, двумя ключевыми аспектами. Спартанские женщины, как и женщины повсюду в Греции, играли ведущую роль в спартанских общественных и частных, религиозных и квазирелигиозных проявлениях. Однако, очевидно, в самом городе не существовало праздников исключительно спартанских гражданок, в том числе это касается даже Фесмофорий в честь Деметры, богини, обеспечивающей плодородие матери-земли. Хотя на спартанской территории в честь Деметры был построен храм Элевсинион, он был расположен не непосредственно в самой Спарте и не в Амиклах, но на довольно значительном расстоянии к югу. Ближайшим местным эквивалентом Фесмофорий, по-видимому, была Тифенидия, праздник, посвященный вскармливанию и выращиванию младенцев, но это был праздник не только спартанских женщин.
Возможное пренебрежение почитанием Деметры в Спарте объясняется тем, что урожай и разведение животных находились не в руках спартанцев, а илотов. Сходное объяснение может быть предложено для второго заметного отличия в спартанских религиозных обрядах — любопытного отсутствия почитания Диониса в Спарте — важного элемента проявления религиозности повсеместно в Греции, как для мужчин, так и для женщин. Опять же, возможно, это как-то связано с тем фактом, что виноград выращивали илоты.
Однако, как мы видели, спартанские девушки на пороге замужества пели и плясали, участвуя в соревнованиях хоров, а взрослые замужние женщины исполняли песни вокруг жертвенника, высмеивая упорствующих спартанских холостяков, побуждая их исполнить закон и взять невесту. Женщины, по-видимому, занимали также особенно важное место в ежегодном празднике Гиакинтия в честь Аполлона и Гиакинта. Ксенофонт в своей биографии царя Агесилая II говорит, что Агесилай придавал большое значение участию своих дочерей в празднике, который отмечался в Амиклах несколькими километрами южнее Спарты, и чтобы нивелировать социальную разницу между своей семьей и остальными гражданами, отправлял их в обычной повозке, которыми пользовались дочери простых граждан. Такой поступок на главном религиозном празднике представлял собой неявное послание.
Однако за пределами Спарты спартанские женщины были особенно знамениты не своей набожностью. Помимо их постыдной или, скорее, бесстыдной сексуальности, внимание чужеземцев более всего привлекал тот факт, что они не исполняли абсолютно стандартную роль греческих женщин, они не оплакивали покойников в семье и не причитали над ними. В 371 г. в обстоятельствах, которые мы опишем в следующей главе, Спарта, в конце концов, потерпела поражение в решающей битве, это было катастрофическое поражение при Левктрах в Беотии. Вот как Ксенофонт, который мог присутствовать там, описывает реакцию на возвращение спартанцев домой:
Это был последний день празднества Гимнопедии, когда в Спарту прибыл посланец, чтобы сообщить о происшедшей катастрофе. В это время мужской хор находился в театре. Когда эфоры услышали, что случилось, они глубоко опечалились, и это было естественно. Однако вместо того, чтобы закрыть праздник, они позволили хору закончить. Когда они сообщили имена погибших родственникам, то распорядились, чтобы женщины несли свое горе молча и сдержали плач. На следующий день можно было увидеть тех женщин, чьи родственники были убиты, расхаживающих взад и вперед, они выглядели бодро и весело, в то время как те, чьи родственники, по сообщениям, были еще живы, не показывались на глаза, а те же немногие, кто поправился после болезни, выглядели мрачно и глубоко переживали.
Другими словами, они не рыдали, не причитали и не били себя в грудь, стеная, они не посыпали голову пеплом, не соблюдали траур, укрывшись в самых дальних уголках дома. Напротив, все должно было идти своим чередом. Именно таким образом должны были вести себя спартанские женщины, и, предположительно, без всяких советов именно так они себя вели и раньше в течение многих лет, а возможно, и столетий.
Несовместимость или противоречие между поведением спартанской женщины, описанным Ксенофонтом, и негативной картиной их неподобающего поведения, нарисованной Аристотелем, не нуждается в детальном рассмотрении, но искушает последовать за романистом Стивеном Прессфилдом, применяя ход мысли Ксенофонта к ситуации периода Фермопил 480 г. По замечанию Прессфилда, полностью оригинальному и, к сожалению, никем не поддержанному, одним из основных соображений, которым руководствовался Леонид при отборе 300 человек охраны, был известный характер их жен. Можно было рассчитывать, что жены этих избранных мужчин мужественно перенесут неизбежную смерть своих мужей, будут смеяться, танцевать и исполнять об этом радостные песни.
Позвольте завершить эту главу характерным примером одной спартанской матери, названной по имени. Среди так называемых Апофтегм, приписываемых спартанским женщинам в сборнике, дошедшем до нас под этим названием в работах Плутарха, первое высказывание принадлежит Аргилениде («Яркой, как лев»), матери Брасида. В нем также прослеживается важность исполнения спартанской женщиной долга в отношении общественных норм, хотя и несколько иным образом:
Аргиленида, мать Брасида, когда ее сын погиб и некоторые из граждан Амфиполя явились к ней в Спарту, она, прежде всего, спросила их, умер ли ее сын так, как подобает спартанцу. Когда же они превознесли его до небес и сказали ей, что он был лучшим среди спартанцев, совершивших такие подвиги, она возразила: «Друзья, это правда, что мой сын был прекрасным и достойным мужем, но в Спарте много есть и лучше».
Настоящая сила этого приписываемого ей замечания происходит оттого, что, в отличие от самоотречения этой матери, жители Амфиполя буквально поклонялись Брасиду после его смерти как герою, как кому-то более значительному, чем просто смертный человек.
К сожалению, эти данные недостаточны для того, чтобы написать какую-то биографию Аргилениды, так как кроме этого короткого рассказа мы знаем о ней только то, что она была замужем за неким Теллидом. Сообщалось, что он входил в состав официальной спартанской делегации в Афины в 421 г., которая заключила первый Всеобщий мир и затем подписала отдельный договор с Афинами. Теллид мог быть также членом Герусии и, таким образом, происходить из почтенной аристократической семьи. Однако Аргиленида, так же как и царь Агисилай, когда он настаивал на путешествии своих дочерей на главный религиозный праздник в обычной повозке, заботилась скорее о том, чтобы не подчеркивать особые отличия или заслуги, которыми, несомненно, обладала ее семья. Поэтому она может служить символом характера спартанских женщин.
Другие апофтегмы рисуют спартанских матерей древности, приписывая им колоритный язык и такие же колоритные поступки. Поэтому мы вполне можем представить, как Аргиленида наставляла Брасида, отправляющегося в Амфиполь в 422 г., вернуться с поля битвы «Со щитом или на щите!». Или же, предположив per impossible (как возможность. — фр.), что Брасид оказался трусом и вернулся домой живым, но побежденным, мы можем увидеть Аргилениду, которая, указывая на свой живот, публично с презрением спрашивает, не хочет ли он вернуться назад. Вот из какого удивительно твердого материала были сделаны спартанские матери.
6.Афинская война432–404 гг. до н. э.
В этой главе рассказывается о войне, которая с афинской точки зрения привычно называется Пелопоннесской, но здесь она будет рассмотрена и описана с позиций спартанцев. Отсюда непривычное название «Афинская война», что является древнегреческим способом обозначения «войны против афинян». Конфликт начали спартанцы с большими, но несвоевременными надеждами, и, в конце концов, он закончился через 27 лет, только тогда, когда по финансовым соображениям спартанцы пришли к соглашению со старым греческим врагом — персами. Однако последние имели свои собственные, совершенно особые мотивы желать уничтожения власти Афин, и они использовали спартанцев просто как орудие в своих руках. Эта циничная тактика, в которой все заинтересованные стороны были одинаково виновны, испортила греческие межгосударственные отношения, начиная с этого времени и вплоть до завоевания Греции Македонией во главе с Филиппом II и его сыном Александром Великим, которые затем удивительным образом продолжили завоевание всей Персидской империи.
Спартанская стратегия для победы в Афинской войне в определенном смысле с самого начала не имела законной силы. Скованные своей ментальностью гоплитов, после того как она исключительно хорошо прослужила им в течение двух столетий, спартанцы вообразили, что простое применение той же самой стратегии позволит достичь им своей цели. Они верили, что, просто вторгшись на афинскую территорию Аттики сухопутным путем в начале лета незадолго до сбора урожая зерна, они или вынудят афинян выйти из своих городских стен, чтобы сразиться за свои поля, и неизбежно одержат над ними победу в решающей битве гоплитов, или же уничтожат афинский урожай, создав таким образом угрозу голода, и, наконец, заставят их просить мира на унизительных условиях. Или, если быть более точным, в это верили большинство спартанцев. Царь Архидам, который пытался отговорить их от немедленного объявления войны в 432 г., почти наверняка не был в их числе. И насколько же он оказался прав.
Потому что, как вслед за своим наставником Фемистоклом много лет тому назад предвидел Перикл, такая стратегия спартанцев сама по себе неубедительна, так как Афины в действительности представляли собой нечто вроде острова, и выживание населения этого города не зависело от выращенного на своей территории зерна. Город был изолирован и защищен благодаря так называемым Длинным стенам, которые связывали Афины с его портом, по существу вторым городом, и фактически от Пирея до Фалерона. Афины не зависели полностью или в основном от выращенного на своей территории зерна, потому что Аттика в лучшем случае могла прокормить только около 75.000 человек (главным образом ячменем, менее желательным и питательным, чем пшеница), тогда как ее население составляло от 250 до 300 тысяч человек. Оставшиеся 200.000 человек питались зерном, которое получали за счет прямого импорта с северного острова Эгейского моря Лемноса, находящегося под управлением Афин, и, кроме того, за счет торговли из районов, относящихся сейчас к Украине и Крыму, а также благодаря дополнительным поставкам с Кипра и из Северной Африки, необходимым, доступным и недорогим. Другими словами, пока Афины благодаря своему морскому могуществу сохраняли контроль за жизненно важными проливами Босфором и Геллеспонтом (Дарданеллами), их основные поставки пшеницы с северного берега Черного моря были в безопасности и городу не грозила неизбежная опасность голода, даже если бы спартанцы ухитрились уничтожить запасы зерна в Аттике в один из сезонов военной кампании.
В действительности уничтожение запасов зерна вовсе не было такой уж простой задачей. Чтобы стать горючим, зерно должно быть достаточно сухим, мародерствующие пелопоннесские солдаты должны иметь сухие дрова и защиту от контратак афинян. А пока они будут опустошать эту землю, им нужно суметь прокормиться тем, что она дает, добавив ее плоды к довольно скудным припасам, принесенным из дома. Эта труднопреодолимая комбинация технических препятствий означала, что самое длительное пребывание любой пелопоннесской экспедиции в Аттике во время Афинской войны ограничивалось сорока днями. Это было недостаточное время для значительного опустошения, не говоря уже о полном уничтожении урожая зерна в Аттике и о виноградных лозах и оливах. Для спартанцев гораздо более успешной стратегией был бы захват постоянной позиции внутри афинской территории, расположение там войска и затем использование этой позиции для проведения оттуда рейдов на соседние земли и даже для того, чтобы помешать местным афинским земледельцам заниматься сельским хозяйством. В конце концов, спартанцы приняли эту стратегию, но это произошло уже после 413 г. и только после совета афинского ренегата Алкивиада. Как мы увидим, эта стратегия оказала дальнейший разрушительный эффект на афинскую экономику, хотя сама по себе она и не положила конец войне в пользу спартанцев.
Таким образом, в результате спартанской стратегии, в значительной мере вначале неудачной, афиняне смогли ответить наступательно и мощно как на суше, так и на море. Фукидид, желавший подчеркнуть дар предвидения и мудрость Перикла и опровергнуть обвинение в развязывании ужасного международного конфликта, представил их встречную стратегию как исключительно оборонительную. Будучи добросовестным историком, Фукидид упоминает тот факт, что дважды за каждую кампанию афиняне совершали сухопутные набеги гоплитов на территорию соседней Мегары, важного участника спартанского Пелопоннесского союза, он также описывает крупные морские экспедиции, которые афиняне предпринимали против восточного Пелопоннеса в первые годы войны. Поэтому, когда к 428 г. Спарта задумала повести своих союзников на афинскую территорию во второй раз за один тот же самый сезон, среди пелопоннесцев уже начала ощущаться усталость от войны. Спартанцы не нуждались, чтобы митиленцы (стремившиеся заручиться спартанской помощью в преддверии восстания против Афин) говорили им во время Олимпийских игр 428 г., что война будет выиграна не в Аттике, а на землях (в Крыму, на Украине и т. п.), откуда Аттика получала чужеземную пшеницу и пр. Однако, очевидно, все-таки было необходимо, чтобы им это сказали, так как они, конечно же, не последовали совету.
Вместо этого спартанцы почувствовали себя не в своей тарелке. Они начали войну в 431 г., сначала получив от Аполлона Дельфийского подтверждение, что имеют на это право и, следовательно, что им суждено стать победителями и нанести убедительное поражение афинянам. Но они были так далеки от победы после шести лет войны, что летом 425 г. афиняне под командованием Демосфена сумели устроить основной лагерь на западном побережье в Пилосе, фактически на собственно спартанской территории Мессении. Демосфен ловко привел с собой мессенцев, точнее, солдат мессенского происхождения, из города Навпакта, который помогли основать афиняне в качестве убежища для освобожденных бывших илотов во время крупного восстания, произошедшего в 60-х годах V в. после землетрясения. Эти мессенцы из Навпакта вместе с новыми мессенскими беглецами-илотами, привлеченными на афинскую базу в Пилосе, сумели разорить и разрушить спартанские хозяйства в Мессении, не в последнюю очередь потому, что говорили на местном языке, т. е. все они могли сойти за лояльных илотов и убить любого илота, искренне предпочитавшего сохранять преданность своим спартанским хозяевам, уничтожить их урожай и другую собственность.
Разумеется, спартанцы сразу же отреагировали на эти ужасающие новости. Они отозвали армию вторжения из Аттики и немедленно направили подвижные силы элитных солдат в район Пилоса. После некоторой задержки они также послали флот. В их число входили триремы, военные корабли под командованием Брасида, который, согласно Фукидиду, был «самым выдающимся» воином в безуспешном морском штурме афинских укреплений. В течение трех последующих лет вплоть до своей смерти в 422 г. Брасид оказался главным источником трудностей для афинян как в Пелопоннесе, так и далеко на севере в халкидикском Амфиполе. К этому времени он стал столь влиятельным, что только после его смерти спартанцы решили или смогли сильно продвинуться по дороге к миру.
Брасид
Брасид, более всего благодаря острому интересу к нему Фукидида, является одним из очень немногих спартанцев нецарского происхождения, которому можно посвятить какое-то собственно биографическое исследование. Его имя в конечном итоге, возможно, восходит к названию города Прасы на северо-восточном берегу Лаконии, который, прежде чем стать городом периэков, был членом амфиктионии, т. е. религиозного союза, основанного на острове Калаврии (современном Поросе). Это происходило в VII в. до н. э. Необычно то, что известны имена обоих родителей Брасида. Его отец Теллид был одним из выдающихся спартанцев, избранным для переговоров об условиях мира и союза с Афинами в 421 г. для завершения Афинской войны. С его матерью Аргиленидой мы уже встречались, так как ей приписывается апофтегма в собрании Апофтегм Плутарха.
Ее высказывание уже цитировалось, и какова бы ни была его истинная подлинность, оно служит двум целям: даже такой достойный гражданин, как ее сын Брасид, вовсе не был редкостью в Спарте, и образцовая спартанская мать, такая как Аргиленида, более заинтересована во всеобщем благе Спарты, чем в прославлении непосредственных членов своей семьи. Однако в действительности очень немногие спартанцы были более талантливыми и успешными или более уважаемыми за пределами Спарты, чем Брасид, как на протяжении своей жизни, так и после смерти. Если бы он прожил дольше, он мог бы заслужить биографию, написанную Плутархом, как и Лисандр — единственный, преуспевший в этом спартанец нецарского происхождения.
Брасид входил в совет пяти эфоров в 431 г., когда разразилась Афинская война. И вряд ли это было несущественным или случайным. Предвыборная агитация не входила в обязанности претендующих на должность эфоров, но было бы странно, если бы отобранные для выборов (или кому позволили баллотироваться в этот решающий момент) не были бы известны как «ястребы», т. е. как крепкие противники афинян и сторонники незамедлительных военных действий против них. Все, что известно о последующей карьере Брасида, подтверждает такую характеристику. Затем мы обнаруживаем его в 430 г. в Мефоне на западном берегу Мессении, где он руководит мобильными оборонительными силами. В следующем 429 г. он, по-видимому, продвинулся по службе, так как уже служит в качестве специального уполномоченного флота в Киллене на северо-западе Пелопоннеса. В 427 г. он все еще оставался там. Совершенно очевидно, что для спартанцев патрулирование «северо-западного прохода», не позволявшее афинянам плавать вокруг Пелопоннеса, чтобы установить связь с навпактскими мессенцами и другими потенциальными и реальными союзниками на Ионических островах, а также сопротивление им в случае попытки предпринять подобные действия, имело приоритетное значение. Таким образом, в связи с особенно жестокой борьбой, включая гражданскую войну, незабываемо описанную и проанализированную Фукидидом, этим летом на Керкире (Корфу) Брасид стал помощником командующего спартанским флотом.
Тем не менее эти предупредительные действия не исключили афинской инициативы, возглавляемой Демосфеном, по захвату и размещению войск в мессенском Пилосе в 425 г. Как и ожидалось, Брасида отправили на это решающее сражение, теперь уже в качестве командира триремы. Его поведение было в высшей степени достойным, но в целом Пилос стал катастрофой для спартанцев, они отчаянно нуждались в отвлекающих мерах, чтобы поднять упавший дух спартанцев на своей территории и восстановить репутацию за ее пределами. Проблема Мегары, где были крепкие проафинские и, возможно, демократические тенденции, была подходящим делом для Брасида, который в 424 г. действительно предотвратил переход города в афинский лагерь, но гораздо более ответственная задача ждала его дальше к северу.
В 426 г. спартанцы основали новую военную колонию Гераклею в центральном греческом районе Трахисе. Главная военная и стратегическая цель этого нового поселения была очевидна с самого начала. Отсюда спартанцы могли оказывать нажим на управление Афинами Эвбеей. Через этот район путь вел на север из союзной Беотии в Фессалию, Македонию и Фракийскую Халкидику. Брасиду позволили набрать армию явно нового состава, что свидетельствует о его особом таланте и разоблачает утверждение, что спартанцы по определению и по своим социальным привычкам неисправимо консервативны. В дополнение к гоплитам Пелопоннесского союза, он получил средства для набора наемников, это практиковалось в греческих войнах с древних времен, но только в течение Афинской войны и особенно непосредственно после нее они начинают играть важную роль. Затем вдобавок к пелопоннесцам и наемникам ему предоставили 700 илотов, вооруженных спартанцами как гоплиты. Тех, кто выжил, в конце концов отпустили на свободу по возвращении в Спарту, но их особый статус был обозначен коллективным ярлыком «брасидяне» или «солдаты Брасида». Это также, вероятно, подчеркивало особую связь между солдатами и командиром, и в качестве «брасидян» эти солдаты позже сражались в рядах регулярной спартанской армии в битве при Мантинее в 418 г. через четыре года после смерти Брасида.
Интересно заметить, что у Брасида были особые друзья среди городов и общин Фессалии. Эти контакты позволили ему совершить безопасный переход через Фессалию и далее в Македонию и Халкидику. Последняя была реальным препятствием, так как именно здесь Афины всего лишь в 437 г. основали совершенно новую колонию, названную Амфиполем. Амфиполь охранял ключевые сухопутные дороги через северные прибрежные районы Эгейского моря и также обеспечивал Афинам доступ к древесине и металлам, что было жизненно важным для ведения боевых действий на море. Поэтому можно вообразить ужас, охвативший Афины, когда Брасиду удалось убедить перейти на свою сторону прежде всего македонского царя Пердикку и затем ряд греческих городов вдоль северного побережья Эгейского моря. Ему удалось это отчасти благодаря угрозе применить силу, но также, что удивительно для спартанца, благодаря ораторскому искусству. Фукидид отдает дань этому качеству, не только просто сообщая о его искусстве, но и приписывая ему две (соответственно, лаконичные!) речи. Историк, однако, имел смущающе личную причину чрезмерно не преуменьшать значение личности Брасида: в 424 г. Фукидид был одним их десяти избранных афинских командующих, и в его специфическую задачу входило не дать Брасиду овладеть Амфиполем. Увы, это очевидным образом сделать ему не удалось.
«Освобожденные» жители Амфиполя столь глубоко уважали Брасида, что после того, как в 422 г. он погиб там в битве, они превратили его в своего нового учредителя колонии, героя-основателя, и воздавали ему должные религиозные почести, достойные его гибели. Другими словами, они лишили этой чести своего истинного основателя — Агнона Афинского, что прекрасно иллюстрирует полное единство религии и политики в Древней Греции. Жители Амфиполя не были единственными греками в этом районе, кто решительно перешел на сторону Брасида. Люди Скионы (по словам Фукидида)
приветствовали Брасида со всеми возможными почестями. Они публично возложили ему на голову золотой венок как освободителю Греции, рядовые граждане окружили его, украсили гирляндами так, как если бы он был одержавшим победу атлетом.
Только Потидея, которой афиняне помешали отколоться после длительной и тягостной осады с 432 по 429 г., оказалась невосприимчивой к уговорам Брасида, но этого было достаточно, чтобы остановить победное продвижение Брасида в регионе, и эта неудача вместе с завистью соперников на родине заставила спартанскую политику перейти от агрессии к заключению мира.
Тем не менее Брасид не поддерживал перемирия, заключенного в 423 г., как и Клеон Афинский, политик, внесший самый большой вклад в самое большое унижение Спарты в Пилосе в 425 г. Таким образом, оба они, как герои Гомера, встретились на поле боя за стенами Амфиполя. В действительности они не убили друг друга, но оба погибли в этом вооруженном конфликте, что открыло путь к возобновлению мирных переговоров. Амфиполь, однако, уже никогда не вернулся в число сторонников Афин, и вероятно, это было самым прочным памятником Брасиду.
Брасид видел необходимость открытия второго спартанского фронта на севере, чтобы изнутри дестабилизировать положение в афинском союзе. Уже в 426 г. спартанцы запланировали создание новой колонии Гераклеи в Трахисе, которая лежала еn route к важным союзникам Афин в районе Фракии, среди которых главным был Амфиполь. После событий в Пилосе в 425 г., когда Пилос все еще прочно оставался в руках Афин, необходимость во втором фронте была самой настоятельной. Разрешение Брасиду рекрутировать смешанную армию союзнических гоплитов, наемников и илотов свидетельствовало, что спартанцы дошли до крайности.
Важно подчеркнуть, что эти илоты пополняли ряды армии и сражались именно в качестве илотов, как и их предшественники, воевавшие при Платеях в 479 г. Однако результат пилосского кризиса был таков, что с 424 г. спартанцы впервые прибегли к обдуманной политике, предлагая освобождение от рабства в качестве стимула за верную военную службу. Эти илоты Брасида, выжившие и вернувшиеся в Спарту, были впоследствии освобождены и присоединились к другим бывшим илотам, которым был пожалован новый статус неодамодов, или «вновь присоединившихся к народу», термин, появившийся в источниках между 424 и 370 гг. Несомненно, что они главным образом, если не полностью, были собраны из Лаконии для противостояния мессенским илотам в соответствии с традиционной политикой спартанцев «разделяй и властвуй», но вербовка их в солдаты обозначила новый важный поворот в отношениях между спартанцами и илотами, а также обеспечила спартанцев совершенно новым типом армии для военной службы вне своей территории — будь то на поле боя или в гарнизоне. В самом деле, спартанцам было гораздо проще справиться с неодамодами за границей, чем дома, где они представляли собой нечто вроде непереваренного куска пищи, так как, с одной стороны, уже не оставались несвободными илотами, но в то же время еще не вошли как свободные граждане в число «равных».
Брасид поначалу преуспел на севере более всего благодаря тому, что склонил перейти на свою сторону афинского союзника Амфиполь, и занял его войсками в интересах Спарты, но успех Брасида возбудил зависть соперников среди спартанской элиты и искреннее беспокойство, что эта инициатива может привести к введению нового стиля заморского империализма, для которого Спарта была плохо приспособлена. Кроме того, вокруг царя Плистоанакта (который в итоге был вновь призван на трон Агиадов в 427–426 г. из восемнадцатилетней ссылки в Аркадии) существовала группа принципиальных миротворцев. Они или верили в тезис «двойной гегемонии» в афинско-спартанских отношениях, поддерживаемый Кимоном в более ранний период, или же не были интервентами, или же, по меньшей мере, были более laissezfaire [либеральны] к пелопоннесским союзникам. Сочетание этих сил привело к заключению перемирия в 423 г.
Это было перемирие, которое Брасид и его воинственный противник в Афинах Клеон всячески стремились нарушить, и они преуспели в этом вплоть до того момента, когда оба были убиты во время возобновившегося сражения вокруг Амфиполя в 422 г. После этого был открыт путь к заключению мира, который обычно известен по имени его главного творца как Никиев мир, но столь же справедливо он может быть назван миром Плистоанакта. Мир, несомненно, повлиял на всех союзников с той и другой стороны, но, по существу, он был заключен между двумя главными участниками, не обращавшими серьезного внимания на особые нужды или желания отдельных союзников. Это привело к тому, что некоторые из наиболее значительных спартанских сторонников, и среди них Коринф и Элида, не только отказались признать мирный договор, но и сделали попытку вынудить спартанцев учесть также и их интересы. Аргивяне, как всегда, ожидали, чем обернется недовольство, чтобы осуществить свое постоянное стремление стать первыми в Пелопоннесе.
В ответ спартанцы заключили с афинянами пятидесятилетний пакт о ненападении сепаратно от других союзников с той и другой стороны. Главной мотивацией этого нового договора было стремление обеспечить две наиболее неотложные цели мирного соглашения — возвращение Пилоса и около 300 заложников — спартанцев и периэков — из Афин, а также возвращение Амфиполя Афинам. Однако это соглашение только усилило подозрительность коринфян и жителей Элиды, но беотийские города во главе с Фивами остались лояльны к Спарте. Недовольные продолжали упорно выступать против Никиева мира и получили довольно неожиданную поддержку со стороны двух эфоров нового состава на 420 г., которые принадлежали к воинственному направлению, представленному покойным Брасидом.
Афиняне действительно возвратили заложников, но они не получили в ответ Амфиполь, в результате Спарта не получила Пилос. У власти были спартанские военные ястребы, их поддерживал и новичок в Афинском блоке Алкивиад. Само имя Алкивиада свидетельствует о его связях со Спартой, так как по своему происхождению является спартанским, оно было привнесено в аристократическую отцовскую линию Алкивиада через межгосударственные отношения xenia. Он родился около 450 г., но его отец умер, когда Алкивиад был очень юным, и он воспитывался в доме Перикла — друга отца и нового супруга Аспасии. В таком политизированном домашнем окружении общественные амбиции Алкивиада должны были разгореться рано, и уже ближе к тридцати годам, в самом раннем возрасте, считавшемся приемлемым в Афинах, Алкивиад сделал свою первую неловкую попытку произвести впечатление на общественном поприще. Это повлекло за собой попытку возобновить отношения proxenia или общественного представительства Спарты, которое осуществлял его дед, но спартанцы неодобрительно отнеслись к его возрасту, и в ответ Алкивиад начал сердито агитировать за энергичную антиспартанскую политику, убеждая афинян сделать все возможное против Спарты на грани открытого прерывания мира и союза 421 г. и фактического вступления в войну со Спартой.
Однако в 418 г. в битве при Мантинее было достигнуто логичное завершение этой антиспартанской деятельности, там Афины со своими демократическими союзниками из Аргоса и повстанцами из пелопоннесского города Мантинеи померились силами со Спартой и гоплитами Пелопоннесского союза. Историк Афинской войны Фукидид справедливо посвятил большой отрывок своей работы этому сражению, добавив некоторое количество пояснительных деталей для своих неспартанских слушателей или читателей. Например, когда в преддверии битвы афинская сторона начала медленное продвижение направо, что было типично для армий гоплитов, Фукидид говорит:
Страх заставлял каждого солдата делать все, что он мог, чтобы прикрыть свою правую невооруженную сторону щитом солдата, стоящего рядом с ним, думая, что чем теснее будут расположены щиты, тем лучше он будет защищен.
Затем, когда обе стороны сблизились, чтобы начать сражение, в то время как аргивяне и их союзники устремились вперед в безудержном порыве, яростном и шумном, спартанцы двигались вперед медленно под музыку многочисленных aulos. И Фукидид добавляет:
Постоянный строй в их армии не имеет ничего общего с набожностью. Скорее он имеет целью заставить их продвигаться равномерно, не ломая порядка, как обычно происходит в больших армиях в момент схватки.
Спартанцы, как мы знаем из описания Геродотом их поведения во время Марафонского сражения и позже в Персидских войнах, были известны своей исключительной набожностью. Aulos, язычковый инструмент, вероятно, что-то вроде нашего гобоя, использовался греками в ритуальных действах и церемониях, например, он сопровождал представления трагедий в Афинах. Следовательно, для наблюдавших за происходившим в Мантинее в 418 г. ничего не стоило сложить два и два и получить… пять, допустив, что спартанцы используют сопровождение aulos по религиозным причинам. Но это не так, возражает Фукидид: использование инструмента было чисто функциональным, таким же функциональным, он мог бы добавить, и точно по той же причине, как и музыка, которую на афинском военном корабле-триреме исполняли trieraulês, члены сверхкомплектной команды, игравшие на aulos, чтобы помочь гребцам поддерживать ритм взмахов веслами.
Фукидид не добавляет, потому что в данном контексте в этом не было необходимости, что эти спартанские aulêtai являлись членами почетной наследственной гильдии, «сыновьями отцов, которые занимались той же профессией», как это обозначил Геродот. Они занимали то же положение, что и спартанские граждане — наследственные герольды и жрецы. В действительности музыка вообще занимала почетное место в спартанской культуре и обществе. Среди ранних сочинителей и поэтов, добившихся славы за пределами непосредственного местожительства, Плутарх в своем очерке «О музыке», называет некоего Ксенодама из периэкской Киферы. Находки из святилища Артемиды Орфии включают фрагменты auloi, сделанные из костей животных с надписями на некоторых из них и переданные в дар скромные свинцовые фигурки, представляющие играющих на aulos и на kithara, разновидности лиры. Консервативные спартанцы, по-видимому, были очень строги с теми, кто забавлялся с каноническим количеством струн. Кроме музыкальных инструментов, спартанцы также особенно увлекались хоровым пением, Пратин из Элиды забавно сравнивал с цикадой каждого спартанца, всегда ищущего хор. Кроме того, как мы видели, Алкман из Спарты изобрел особую форму хорового исполнения девичьих песен parthenion.
Слово chorus по-гречески первоначально означало танец, и таким образом, на самом деле спартанцы часто и пели, и танцевали. Фактически им приписывается ряд особых местных танцев, включая некоторые откровенно непристойные. Когда около 575 г. до н. э. афинский аристократ, слишком возбужденный борьбой за руку дочери пелопоннесского тирана, как говорили, дошел до того, что исполнил какие-то спартанские танцы на столе, то стал, вероятно, родоначальником танцев такого типа. Все подобные представления относились к веденью божественных Муз, таким образом, формально они противоречили древнему мифологическому образу Спарты, согласно которому практичные спартанцы не имели отношения к изящным искусствам. Тем не менее будет справедливо закончить это отступление упоминанием о красивой бронзовой фигурке трубача, посвященной покровительнице государства, богине Афине, на спартанском акрополе около 500 г. до н. э. Эта фигурка, очевидно, представляет персонаж, который в реальной ситуации боевых действий гоплитов, после того как музыканты на aulos отправляли солдат в бой, играл жизненно важную роль в передаче распоряжений спартанского командира.
Битва при Мантинее была ожесточенным рукопашным боем, говоря словами Фукидида, «величайшим сражением, которое происходило между греками очень длительное время». Закончилось оно решительной победой спартанцев:
Клевета распространялась греками в то время, то ли по причине малодушия из-за катастрофы в Пилосе или из-за невежества и вообще из-за медлительности, но все стер этот один-единственный бой. Судьба, думается, могла бы усмирить их, но солдаты были те же, что и всегда.
Несомненно, это не является абсолютно точным. Во-первых, спартанские граждане, участвовавшие в совместных трапезах, впервые были испытаны в крупном решающем бою, сражаясь в смешанных отрядах бок о бок с гоплитами-периэками. Во-вторых, кроме смешанных полков спартанцев и периэков, спартанцы полагались на особую армию периэков, переброшенную с северных пограничных районов Лаконии, называемых Скиритис. Возможно, они были набраны и размещены раньше, но это первое упоминание о них в литературе, и, вероятно, их вербовка говорит о недавно пробудившемся интересе к безопасности границы. Затем, в-третьих, но не в последнюю очередь, спартанцы впервые в регулярном сражения использовали гоплитов из числа бывших илотов — брасидян и неодамодов. Таким образом, битву при Мантинее выиграла действительно новая модель спартанской армии, однако многие спартанцы хотели бы, чтобы внешний мир думал иначе.
Достаточно было поражения, чтобы Афины пересмотрели стратегию. Кроме того, под руководством или под влиянием чар инакомыслящего Алкивиада в 415 г. афинское собрание убедили открыть совершенно новый фронт или, точнее, начать отдельную, помимо Афинской, войну, хотя обе они со временем фатальным образом для афинян должны были пересечься. В 415 г. афиняне отправили армаду на завоевание Сицилии, избрав Сиракузы в качестве главного врага и цели. Сиракузы были основаны в третьей четверти VIII в. переселенцами из дорийского Коринфа. Они пережили эпоху правления тиранов и затем начиная с 60-х гг. V в. наступил период демократии. Одна из ведущих тем памятного описания Фукидидом Сицилийской кампании 415–413 гг. — это сходство между двумя главными антагонистами — Сиракузами и Афинами.
И вновь, как в битве при Мантинее, столкновение на Сицилии приняло характер ближнего боя, и результат был не в пользу Афин. Основным игроком в афинской катастрофе был Алкивиад, вначале как главный сторонник этого похода, а затем, когда афинян убедили призвать его назад, как предатель города, обвиненный в святотатстве. Он с корабля, на котором должен был вернуться, чтобы предстать перед судом в Афинах. И направился он не куда-нибудь, а в Спарту. Распространялись колоритные анекдоты о том, как он принял местные нравы и стал более спартанцем, чем сами спартанцы, даже до такой степени, что в отсутствие царя Агиса II якобы соблазнил его жену, став отцом ее сына. Но и голая правда уже была достаточно печальный для афинян. Алкивиад лучше всех мог посоветовать спартанцам, как и где использовать слабые места афинян, и они нанесли удар по самому уязвимому месту. Это по его совету спартанцы сначала отправили предприимчивого спартанского командира Гилиппа, чтобы поддержать в конечном итоге успешное сопротивление сиракузцев афинской осаде, и затем в 413 г. заняли позицию в Декелее в пределах территории, принадлежащей Афинам, и разместили там постоянную армию.
Epiteichismos (вражеские укрепления) в Декелее в 413 г. под командованием царя Агиса представляли начало финальной фазы сухопутной Афинской войны. Однако парадоксальным образом для обычно не искушенных в морском деле спартанцев исход войны был решен на море и главным образом благодаря припасам, которые поставлял старый афинский враг Персия через двух западных сатрапов Великого царя Дария II — Фарнабаза на севере и Тиссаферна на юге. С помощью персидского золота спартанцы построили флот, который на первых порах мог конкурировать с непобедимыми афинскими кораблями, а позже превзошел их.
Алкивиад, потерявший интерес к Спарте (а может быть изгнанный друзьями рогоносца-царя Агиса II) оказался на востоке. Сначала он еще раз навредил своему родному городу, но к 411 г., по-видимому, предпочел вновь стать почитаемым пророком в своей стране. Афины в том году пережили внутреннюю революцию, перейдя от демократии к крайней олигархии под руководством интеллектуала по имени Антифон, к которому Фукидид проявлял необычное уважение. Афинские гоплиты вначале пользовались почетом у этой олигархической контрреволюции, но флот, который был укомплектован самыми бедными и наиболее демократически настроенными афинянами, оставался в решительной оппозиции. Главной морской базой в Эгейском море был остров Самос, и именно здесь представители нового олигархического режима в Афинах попытались убедить флот вернуться назад в Пирей. Алкивиад оказался на Самосе, и, понимая, что такой уход будет стоить Афинам господства на море, убедил флотских командиров остаться на их базе в Самосе. Это, неохотно комментирует Фукидид, была первая реальная служба, которую Алкивиад выполнил для своего города.
Но даже таким образом, несмотря на ряд успешных действий, которые дали возможность Афинам сохранить контроль в крайне важных узких местах Геллеспонта, афинский флот был бессилен предотвратить серию мятежей и неудач внутри Афинского морского союза. Среди них выделялись восстания приморских городов на Эвбее, Хиосе и Тазосе в 411 г., и хотя Афины на время вернули Эвбею в свой союз, но возвратить Хиос и Тазос они не смогли. В конце концов из их главных союзников сохранил лояльность только Самос, прочно остававшийся в руках активистов проафинской демократии. Тем не менее этого было недостаточно, чтобы противостоять выкованному в 407 г. ключевому союзу персидского царевича Кира, младшего сына Дария II (правил в 425–404 гг.), и замечательному спартанцу Лисандру.
Лисандр
Лисандр — по-гречески Lusandros — был первым и почти что последним среди спартанцев, отобранных для отдельного биографического исследования в этой книге, биография которого уже была предметом обсуждения в прошлом. Однако это не была биография, написанная современником или кем-то живущим незадолго после него: Плутарх написал свою Жизнь Лисандра приблизительно через пять столетий после его смерти в почти невообразимо иных условиях ранней Римской империи. Основной биографический проект Плутарха состоял в том, чтобы сделать новый римский мир понятным для своих теперь смиренных или скорее усмиренных греческих соотечественников, написав серию параллельных жизнеописаний греков и римлян. Все греки, отобранные в качестве героев этих биографий, в большей или меньшей степени были «древними» для непосредственных слушателей и читателей Плутарха, но некоторые римские персонажи были для него гораздо более близкими по времени. Например, Юлий Цезарь был убит в 44 г. до н. э., меньше, чем за столетие до рождения Плутарха (в 46 г. н. э.)
Плутарх сделал Лисандру большой комплимент, не только выбрав его как подходящий значительный и образцовый персонаж для биографии, но также сопоставив его с Суллой, римским диктатором конца 80-х и начала 70-х гг. до н. э. Сулла был невероятной фигурой, преобразившей карту Римской империи и республиканскую конституцию, и то, и другое главным образом, чтобы приспособить к своим собственным желаниям и представлениям о самом себе. Он заслужил прозвище «Счастливчик» и каким-то образом ухитрился умереть по естественным причинам, добровольно отказавшись от своего диктаторства и уйдя на покой, чтобы проводить больше времени с семьей. Лисандр, напротив, никогда не был диктатором империи и умер довольно бесславно во время кампании в Беотии (на родине Плутарха).
У Плутарха были причины, чтобы создавать свое Жизнеописание как параллель к биографии Суллы, но они ни в коей мере не приближают нас к пониманию карьеры Лисандра. Помимо Плутарха, нашим основным источником сведений о Лисандре является его современник, историк Ксенофонт Афинский, который знал Лисандра лично. Но Ксенофонт был сторонником царя Агесилая и, как мы увидим, под конец очень сильно рассорился с Лисандром, поэтому его описание, которым Плутарх несомненно пользовался, следует читать с неменьшей осторожностью.
Лисандр, согласно традиции, был mothax, т. е. спартанским гражданином в результате усыновления, воспитывался он в доме не своего отца, а другого спартанца и прошел через систему Агогэ вместе с сыном или сыновьями этого спартанца. Если традиция справедлива, мать Лисандра могла быть илоткой, а не спартанской женой его отца, или же его отец был слишком беден, чтобы вырастить сына, хотя тот и был законнорожденным. Последнее мне кажется более вероятным, так как, по сведениям, отец Лисандра Аристокрит был беден, хотя и являлся аристократом из рода Гераклидов. Его второго сына звали Ливий, т. е. «Ливиец», в честь высоких отношений xenia с ливийским царевичем. С другой стороны, в аристократических и рабовладельческих обществах рождение вне брака вряд ли могло остаться неизвестным, поэтому матерью Лисандра вполне могла оказаться илотка из владений его отца.
Детали детства и отрочества Лисандра, кроме его предполагаемого статуса mothax, неясны. Впервые он появляется как некто более значительный, чем просто пополнивший ряды полноправных спартанских граждан, в особом спартанском контексте эротики и педагогики. Приблизительно в 430 г. до н. э., когда Лисандру было, вероятно, около двадцати пяти лет, он стал любовником одного из наиболее заметных юношей, проходящих тогда систему обучения Агогэ, не кого иного, как Агесилая, младшего сына правящего царя Архидама II. Агесилай был сыном от второго брака Архидама, и не предполагалось, что он унаследует трон Эврипонтидов, поэтому он не был особожден от Агогэ как наследный царевич Агис (будущий Агис II). Фактически было несколько неожиданно в двух отношениях, что Агесилай смог пройти даже через систему Агогэ: он был от природы хром, что как младенца делало его беззащитным и, следовательно, готовило к ранней смерти, однако, несмотря на хромоту, он триумфально преодолел все требуемые системой Агогэ физические упражнения.
Поэтому Лисандр, который, вероятно, должен был завоевать и сохранить расположения Агесилая в жесткой конкуренции с другими, возможно, более знатными поклонниками, добившись этого, значительно увеличил и свой непосредственный престиж, и свои будущие политические связи.
Лисандр, вероятно, провел «хорошую» Афинскую войну. Мы абсолютно ничего не знаем, что он там делал до 407 года; к этому времени ему было, вероятно, далеко за сорок. Он был достаточно зрелым по стандартам спартанцев, с почтением относящихся к возрасту, чтобы определить его в качестве верховного командующего флотом, на должность, открытую для всех спартанцев. Как считалось, она была того же уровня, что и звание главнокомандующего сухопутной армией, на которую избирались только спартанские цари. В 407 г. Лисандр был назначен навархом, т. е. командующим флотом, к тому времени сильно отличавшимся от обычной ничтожной флотилии, которую могла бы самостоятельно собрать Спарта. Уверенность Лисандра, его политическая проницательность и общая незаменимость в осуществлении генерального командования на море были таковы, что, хотя закон и запрещал это, в 405 г. он вновь отправился на театр военных действий в Эгейском море как de facto командующий флотом. В этом качестве с решающей финансовой помощью его личного друга персидского царевича Кира Лисандр в итоге положил громкий конец 27-летней Афинской войне.
Однако, по традиционным правилам спартанской политической игры, все козыри на руках были только у царей, а не у таких, пусть и могущественных командиров, как Лисандр. Таким образом, хотя сначала Лисандр имел собственные виды на послевоенное соглашение с Афинами, рассчитывая, что оно будет скреплено проспартанским олигархическим советом, поддержанным спартанским гарнизоном, а другие бывшие союзники и подданные Афин будут существовать в очень ограниченных режимах под контролем его собственных сторонников, но через пару лет после поражения Афин новая Спартанская империя уже больше не управлялась точно на его условиях. Это произошло главным образом благодаря оппозиции царя Павсания из рода Агиадов, сына миротворца Плистоанакта, несмотря на поддержку, которую Лисандр мог получить со стороны царя Агиса II — враждебно настроенного соправителя и соперника Павсания. В 403 г. Павсаний предстал перед судом в Спарте по обвинению в предательстве, несомненно, выдвинутом Агисом, но он был оправдан, главным образом, благодаря тому, что все пять эфоров поддержали его относительно более либеральную политику минимального вмешательства во внутренние дела государств — бывших членов Афинской империи, и в первую очередь самих Афин.
Невозможность иметь преобладающее влияние на советах у себя на родине сильно раздражала Лисандра по сравнению с пароксизмом личного успеха и поклонением ему как герою, которым он наслаждался за пределами своей страны, и прежде всего на острове Самос, где его сторонники предприняли беспрецедентный в греческой истории шаг. Они воздали ему божеские почести, поклоняясь живому смертному человеку так, как если бы он был бессмертным богом, и в его честь переименовали главный религиозный праздник Гереи (посвященный своей покровительнице богине Гере) в Лисандрии. В Дельфах, в самом центре греческой религии, к Лисандру относились почти так, как если бы он осмелился иметь этот якобы бессмертный статус, навсегда запечатленный в общественном памятнике. Он заказал и оплатил из своих колоссальных военных морских трофеев большую скульптурную группу, состоявшую из многочисленных бронзовых статуй, как людей, так и богов, которую должны были поместить на видном месте около входа на Священную дорогу в Дельфы. Там были представлены все двенадцать олимпийских богов и богинь, в центре которых находился бог моря Посейдон в момент возложения венка победителя на голову Лисандра.
Лисандру следовало бы вспомнить мудрый совет певца-панегириста Симонида, который он дал регенту Павсанию, другому спартанскому победителю панэллинского мира: никогда не забывать, что ты смертный человек. С той высоты, на которую он взобрался, для него оставался только один путь — вниз, но он еще не совсем исчерпал свои силы. Около 400 г. ему представилась новая возможность утвердиться в качестве главы спартанской истории. К этому времени его персидский друг Кир был мертв, погибнув при попытке узурпировать трон своего старшего брата Артаксеркса II, и Спарта вновь оказалась в состоянии войны с Персией, в этот раз как наследница Афинской империи и имперский защитник эллинизма от восточного варварства. Поэтому у него появилась масса возможностей употребить весь свой авторитет на международной арене, а смерть Агиса подбросила Лисандру идею, что он вновь мог бы косвенно обрести власть, осуществив притязания на трон Эврипонтидов своего давнего возлюбленного Агесилая и фактически правя через него.
Его поддержка Агесилая в самом деле оказалась решающей в недостойной конкуренции за трон. Лисандр смог убедить нужных спартанцев, что страшные последствия хромого царствования, предсказанные оракулом, указывают не на физически хромого Агесилая как царя, а на его соперника Леотихида, предполагаемого сына Агиса, чья законнорожденность ставилась под вопрос (по слухам, он в действительности был сыном Алкивиада, т. к. предположительная дата его рождения соответствовала этой гипотезе). Поскольку чистота и подлинность царского рода считалась решающей для достижения эффективности власти, то со стороны коварного Лисандра это был блестящий, ловкий тактический ход, и Агесилай должным образом взошел на трон, который занимал около сорока лет.
Однако, если Лисандр думал, что Агесилай станет воском в его руках, он быстро и жестоко разочаровался. Агесилай прошел через систему Агогэ, знал, что думают обычные спартанцы, и оказался непревзойденным мастером назначения на политические должности представителей элиты. Фактически Агесилай сам назначил себя руководителем антиперсидского похода в 396 г., а когда он принял на себя командование в Азии, вскоре оказалось, что Лисандр опустился до выполнения чисто церемониальной роли, и тогда он вернулся в Спарту с поджатым хвостом. Однако вновь, несмотря на это препятствие, он никоим образом не завершил свою деятельность, и в 395 г., когда Спарта оказалась ведущей войну на два фронта против Персидской империи в Азии и против могущественной коалиции греческих городов, включая Афины и Фивы в центральной Греции, Лисандр отправился на беотийский фронт как один из двух главнокомандующих — вторым был регент Павсаний.
Частично, несомненно, из-за действительных трудностей военной связи, использовавшей древние средства, но, разумеется, также из-за жгучего желания личной славы и соперничества с Павсанием, Лисандру не удалось, как планировалось, объединить свою армию с армией царя, и вместо этого он устремился в атаку на беотийский город Галиартос. Там он погиб, и это был довольно банальный конец необычной карьеры, но даже мертвый он оставался мощной легендой, и у него были многочисленные личные последователи не только за границей, но и в самой Спарте. После возвращения из Азии в 394 г. Агесилай почувствовал, что должен побороться с ним, и сделал он это самым интересным образом.
Он заявил, что в доме Лисандра после его смерти был найден папирус с текстом непроизнесенной речи, написанной для него неспартанским интеллектуалом. Темой речи было спартанское царствование, и предложение, которое Лисандр якобы собирался сделать, заключалось в том, что царствование должно быть не наследственным и ограниченным двумя домами Агиадов и Эврипонтидов, но более широко открытым, во всяком случае, для всех «потомков Геракла» (одним из которых был Лисандр) и, возможно, для всех спартанцев. Обвинение Агесилая было основательным, убедительным, и оно эффективно поспособствовало ослаблению влияния известных друзей и сторонников Лисандра в Спарте. Лично я нахожу трудным принять все детали этой истории, но идея, что Лисандр рассматривал возможность стать царем Спарты, сама по себе кажется правдоподобной. В конце концов два царя — сначала Павсаний, а затем Агесилай — помешали ему достичь вершины его безудержных амбиций.
Можно завершить наше короткое жизнеописание Лисандра следующим рассказом: к моменту его смерти у него остались дочери брачного возраста (так что возможно, он женился во второй раз, когда ему было за сорок), они имели много поклонников, так как предполагалось, что Лисандр очень богат. В действительности же оказалось, что он умер бедным, его не интересовало превращение власти и престижа в личное богатство, но власть и престиж интересовали его как таковые. И тогда поклонники чудесным образом исчезли, после чего их обвинили в «плохом» браке, т. е. стремлении к браку из чисто финансовых соображений. Аскетичный Лисандр, конечно же, одобрил бы такую истинно спартанскую суровость.
Лисандр нашел оригинальный подход к своему назначению наварха. Он трактовал эту должность не только как связанную с морем, но более широко как политическую. Аристотель в своей Политике, написанной почти через столетие, сравнил навархию со спартанским царством: в условиях военной кампании спартанский наварх обладал огромным объемом власти, включая власть над жизнью и смертью. Однако Аристотель в полной мере не упомянул, что способный и амбициозный наварх, такой как Лисандр, подобно обоим царям, мог распоряжаться распределением должностей. Лисандр так же серьезно, как руководил морским делом, заботился о том, чтобы снискать расположение маленькой горсточки фанатично преданных сторонников в каждом из главных городов восточного побережья Эгейского моря. Они должны были сформировать ядро decarchies, т. е. группу из десяти человек, через которых он планировал от имени Спарты править тем, что когда-то было Афинской империей.
Все шло согласно его плану, прежде всего благодаря его личным замечательным отношениям, которые он сумел установить с Киром. Кир, вероятно, имел дальний прицел — как мы знаем задним числом, он хотел призвать на помощь Спарту, чтобы попытаться свергнуть своего старшего брата и занять вместо него персидский трон. Как бы то ни было, за короткий период его средства, предоставленные Лисандру, дали возможность создать флот, который был не только таким же значительным, но также и оснащенным технически как афинский, и фактически состоял из лучших кораблей. После первого периода командования в 407 г. Лисандра вынудили отказаться от своей должности, т. к. спартанские правила запрещали занимать пост наварха более одного года, или, во всяком случае, не более чем в течение одной кампании. Тем не менее в 405 г. после незначительного успеха в 406 г. Калликратида, который хвастливо объявил, что не будет лебезить перед всяким варваром вроде Кира Персидского, Лисандра вновь отправили к театру военных действий в Эгейском море, в качестве законного предлога назначив его заместителем командующего.
В итоге, как и предупреждали митиленцы много лет назад в 428 году, вопрос Афинской войны вылился в морской конфликт вокруг и фактически внутри Геллеспонта. Лисандр, что, возможно, характерно, выиграл войну путем хитрости. Он застал афинский флот на стоянке под названием Эгоспотамах, или «Козьи реки», если и не врасплох, то, конечно, неподготовленным. Многие афиняне были убиты, а со многими, кого захватил Лисандр, обошлись не с обычным уважением, принятым среди греков по отношению к греческим же военнопленным, но в качестве страшного наказания и предупреждения отрубили им правые руки. Выживших Лисандр выдворил в Афины, где они испытали такие же страдания, как десятью годами раньше афиняне причинили сиракузцам. За зиму 405/4 г. многие афиняне умерли на улице от голода. Поэтому к весне 404 г. афиняне были подготовлены, если не полностью готовы, к безоговорочной капитуляции на условиях спартанцев, т. е. Лисандра.
Сначала и совершенно очевидно афиняне были лишены того малого, что оставалось от их некогда внушительной империи. Затем их лишили военной основы империи — флота, им было разрешено сохранить только незначительную флотилию, состоящую не более чем из дюжины кораблей. На территории их бывшей империи Лисандр позаботился о внедрении декадархии — правления десяти сторонников и высших олигархов. Афины были слишком большим городом, чтобы управляться такой маленькой группой, вместо этого под руководством проспартанского Крития (последователя Сократа и родственника Платона) власть захватила клика из тридцати человек в союзе с декадархией, чтобы присматривать за портовым городом Пиреем. Чтобы гарантировать стабильность правления Тридцати, Лисандр предусмотрел отправку гарнизона, состоящего из бывших илотов — неодамодов — для обеспечения необходимой силы. Однако мораль и демократический дух большинства афинян были таковы, и такова была жестокость Тридцати, которые заслуженно получили прозвище Тридцати тиранов, что немногим более чем через год демократическое правление в Афинах было восстановлено, хотя действительно под строгим наблюдением спартанцев, но при их молчаливом согласии.