Спартанцы: Герои, изменившие ход истории. Фермопилы: Битва, изменившая ход истории — страница 8 из 57

Хромое царствование

7.Спартанская империя404–371 до н. э.

Благодаря персидским средствам, собственной стратегии афинян и их тактическим ошибкам спартанцы оказались победителями в Афинской войне. В спартанских советах решающее влияние имел Лисандр, а он навязывал максималистскую, твердую империалистическую политику. То, что иногда называют «второй» Спартанской империей, чтобы отличить ее от Спартанской империи, имевшей в своем распоряжении Пелопоннес и материковую Грецию, было старой Афинской империей, но в более экстремальной империалистической версии. Спартанцы также собирали дань и сохраняли флот, но тогда как Афинская империя задумывалась и в значительной степени сохранялась как антиперсидская, Спартанская империя в версии Лисандра была в основном антидемократической и автократической. Однако вскоре Лисандр восстановил против себя наиболее консервативных членов спартанской иерархии, включая таких, как царь Павсаний, который верил в политику двойной гегемонии или мирного сосуществования между Спартой и Афинами. И очень быстро Лисандр оказался в стороне, но он попытался вернуть свои позиции, поддержав спорные притязания на трон своего бывшего возлюбленного Агесилая, который около 400 г. стал преемником своего сводного брата Агиса.

Следующие тридцать лет спартанской и фактически в некоторой степени общегреческой истории были годами правления Агесилая. Так как его карьера неразрывно переплетена с судьбой Спарты в целом даже в большей степени, чем жизнь Клеомена I, я не посвятил ему отдельной биографии, как Ксенофонт и Плутарх. Не ожидая, что станет царем, он прошел все обычные мужские испытания и проверки традиционного спартанского воспитания и, несмотря на врожденную хромоту, преодолел их. Поэтому он воплощал характерные спартанские добродетели и пороки. Нетерпимо относящийся к альтернативе господства спартанской олигархии, он закончил тем, что перенес крушение спартанской мощи на поле боя в Левктрах в 371 г. и его последствия. Но кто в 400 г., когда он унаследовал трон Эврипонтидов, мог бы уверенно предсказать, как будут обстоять дела?

Однако само наследование было непростым делом. При нормальном течении событий сын Агиса II Леотихид, старший единокровный брат Агесилая, должен был наследовать своему отцу, но в 400 г. мало что шло своим обычным порядком в Спарте. Над Леотихидом повисло подозрение в незаконнорожденности, усиленное слухами, что его настоящим отцом был Алкивиад Афинский. Кроме того, когда Агис умер, Леотихид был совсем юным, и у него не было родственника мужского пола, который мог бы стать регентом, пока сам он не достигнет совершеннолетия. Напротив, Агесилай, который мог бы исполнить эту роль, вместо этого выступил в качестве соперника в его притязаниях на трон, конечно же, побуждаемый и поддержанный бывшим любовником Лисандром, а затем выиграл этот наследственный спор.

Агесилай добился многого, он успешно прошел систему Агогэ, был гражданином, подтвердившим свою спартанскую отвагу, и проявил себя полностью преданным законам Ликурга. Однако он родился хромым, и должен был бороться с пророчеством оракула, предсказавшего гибель Спарты, если царствование будет «хромым». Лисандру удалось растолковать это прорицание безобидным образом как аллегорию, но буквальная интерпретация часто преследовала Агесилая и Спарту. Отсюда и заглавие третьей и последней части книги.

Вскоре после того как Агесилай взошел на престол Эврипонтидов, чтобы править совместно с Павсанием из рода Агиадов, жрец, проконсультировавшись с внутренностями жертвенного животного, объявил самое худшее из всех дурных предсказаний. Он сказал, что Спарта как будто находится среди врагов. Это было недалеко от голой истины: каждый год новый состав эфоров объявлял войну илотам и, следовательно, официально превращал их в государственных врагов. Однако вскоре оказалось, что заявление прорицателя имеет более широкомасштабное и угрожающее применение, потому что предполагаемые враги распространились снизу до почти самого верха общественных классов, на которые было поделено спартанское общество. Как утверждалось, был раскрыт заговор во главе с неким Кинадоном, то ли настоящим спартиатом, деградировавшим по экономическим причинам, то ли спартанцем от смешанного брака. Бывший товарищ Кинадона, который изобличил своего сообщника и информировал о нем эфоров, неожиданно заявил, что в число его сторонников входят все периэки, неодамоды, илоты и туманная группа «младших» (гипомейонов), он сказал также, что все они ненавидят полноправных спартанских граждан так сильно, что готовы съесть их даже сырыми.

В этом сообщении была большая доля чистых домыслов, клеветы и преувеличения, которые правдиво, если не бескорыстно, были пересказаны Ксенофонтом, личным сторонником и клиентом Агесилая. Однако они наглядно показывают, что представляло собой необычное общество Спарты, потому что ни в одном другом греческом городе ни на мгновение не могло возникнуть даже самой смутной возможности для тайного сговора между свободными и несвободными, бывшими гражданами и наполовину гражданами. Как оказалось, из этого заговора ничего не вышло, кроме того, что Кинадон был примерно и типично жестоко предан публичному наказанию: его протащили по улицам Спарты с удавкой на шее, пока его тело, очевидно, не было разорвано на части. Позже Аристотель ухватил смысл этого потенциального вызова установленному порядку. В защиту Агесилая, вероятно, было бы справедливо сказать, что его крайний и чрезвычайно непродуктивный консерватизм отчасти явился реакцией на такую серьезную внутреннюю причину.

В течение 90-х гг. IV в. Спарта проявляла себя наиболее экспансионистски. Она проводила не просто зарубежные, а заморские кампании на азиатском континенте, так же как и в Греции. По крайней мере, вначале казалось, что Спарта сражается за справедливое дело — греческую свободу. В действительности пропаганда свободы, использовавшаяся в борьбе против Персии, была эхом, пусть и слабым, пропаганды афинян, стремившихся расширить и сохранить свою империю — империю, которую спартанцы как раз разрушили во время Афинской войны. Однако эта пропаганда никогда не оказывала такой же благоприятный эффект на боеспособность Спарты, как на Афины, несомненно потому, что с самого начала отчетливо осознавалась как лицемерная.

Непрерывный ряд спартанских командиров стремился продвинуться дальше коварного сатрапа Тиссаферна, обосновавшегося в Сардах, и его более откровенного коллеги Фарнабаза в Даскилие к северу от Геллеспонта. В конце концов Агесилай убедил власти того периода предоставить ему полномочия главнокомандующего в Азии. Таким образом, Агесилай стал только вторым спартанским царем после Леотихида II, рискнувшим продвинуться так далеко на восток в качестве командующего, а в 395 г. он стал первым царем, одновременно возглавившим и сухопутную армию, и флот. 396 г. был важнейшим для Агесилая также и в другом отношении, так как это был год первой, небывалой Олимпийской победы его сестры Киниски.

Киниска

Киниска звучит как детское прозвище, потому что оно означает «щенок» (женского рода). У ее предка было то же имя в мужском варианте — Киниск. Скорее всего это дань спартанской породе собак особого типа, известной своей способностью выслеживать по запаху страшных диких медведей. Если, а это вероятно, Киниска была родной сестрой Агесилая и дочерью Архидама III и Эвполии, она, по-видимому, родилась около 440 г. до н. э. Ей, вероятно, было около сорока, когда она стала первой женщиной, когда-либо одержавшей победу на Олимпийских играх, подвиг, который она повторила на следующих Играх в 392 г.

Итак, Киниска была не обычной спартанской девочкой, а царевной. Как мы видели, спартанские брачные отношения и в обычных обстоятельствах могли быть достаточно сложными, а царский брачный договор всегда был таковым, так как во всех династических правлениях подобного типа большое значение имели экономические и, более того, политические соображения. Возможно, не очень достоверная история, рассказанная учеником Аристотеля Феофрастом и позже процитированная Плутархом, свидетельствует, что эфоры хотели оштрафовать Архидама за то, что он женился на женщине слишком маленького роста. Спартанские женщины производили впечатление необычно высоких с точки зрения привычных греческих стандартов, возможно, потому что они довольно хорошо питались. Поэтому вероятно, что Эвполия, вторая жена Архидама, привлекла его не ростом, а чем-то другим.

Относительное равенство между полами, которым пользовались взрослые спартанцы, подготавливалось и усиливалось благодаря тому, что спартанские девочки получали некий эквивалент физической подготовки государственного воспитания спартанских мальчиков. Есть точные свидетельства, что существовал женский аналог системы мужских гомосексуальных отношений, который был необходимым компонентом образовательной системы, когда мальчик достигал юношеского возраста. Предположительно, Киниска прошла курс женского обучения, так же как ее брат Агесилай прошел через мужскую систему Агогэ. Несколько очень изящных бронзовых фигурок, сделанных в Спарте и изображающих девочек-подростков или молодых женщин в атлетических позах, — убедительная иллюстрация этого уникального для Греции социального явления. Однако для большинства остальных греков это было источником скорее шока, чем восхищения, они оскорбляли спартанских девушек, называя их «сверкающими бедрами», потому что те носили откровенные мини-туники, и воспринимали всех спартанских девушек и женщин не намного лучше, чем проституток.

Задачей мужской системы Агогэ была подготовка юноши к тому, чтобы стать гражданином-воином, готовым сражаться не только против внешнего неприятеля, но также и против внутренних врагов — илотов. Тем не менее не вся жизнь спартанского гражданина состояла из сражений или игры в сражения. Для спартанцев большое значение имела религия, пляски были полезным способом одновременно прославить богов и добиться общего ритма и сплоченности, необходимых гоплитам при сражении в фалангах. Что касается девушек, они плясали не только в Спарте, но и в ряде других городов поблизости. Например, на праздник Гиакинтии, проводившегося в честь Аполлона в Амиклах в нескольких километрах к югу от Спарты, девушек привозили на повозках, и в отрывке из биографии Агесилая, изложенной Ксенофонтом, говорится, что даже дочери царя добирались туда на простых общественных повозках, как и все другие девушки. По-видимому, ее отец Архидам обходился с Киниской таким же обычным образом.

Другой формой религиозных празднеств, специально обращенных к соревновательному и воинственному духу спартанцев, были атлетические состязания. Традиционно первым панэллинским (всегреческим и только греческим) атлетическим праздником были Олимпийские игры, учрежденные, согласно традиционной хронологии, по нашему летосчислению в 776 г. до н. э. Возможно, эта дата должна быть несколько уменьшена, но в любом случае «игры» — довольно серьезный термин для того, что длительное время было простыми соревнованиями в беге, эквивалентом нашего 200-метрового спринта. Однако с годами были добавлены другие виды спорта, такие как скачки и атлетика, а участники атлетических соревнований были разделены по возрасту на мужские и юношеские категории. Таким образом, постепенно в 472 г. организация Игр, возглавляемая государством Элида, изменилась, и праздник стал проводиться в течение пяти дней.

Состязание за Олимпийскую награду было жестоким, но сама награда всегда оставалась чисто символическим оливковым венком. Сама по себе победа на Олимпийских играх считалась достаточной наградой, так как оплачивалась она самой ценной валютой — бессмертной славой. Подлинно религиозный размах Игр никогда не забывался. Центральным действом праздника была общая процессия и жертвоприношение покровителю богу Зевсу на горе Олимп. С другой стороны, состязания за призы не всегда сопровождались тем, что мы могли бы оценить как особый религиозный дух. Фактически атмосфера соревнования больше напоминала дух полувоенных упражнений. Одна из причин этого состояла в том, что атлетика, как и многие другие фундаментальные аспекты греческой культуры, в своей основе предполагала разделение по половому признаку. Олимпийские игры были настолько строго мужскими, что женщинам (возможно, только кроме официальных жриц) не разрешалось даже наблюдать за состязаниями мужчин.

Однако, кроме соревнований по бегу и борьбы, которые происходили на главном стадионе в Олимпии или вокруг него, были также конные состязания, которые происходили на особом ипподроме (буквально «конные бега»). Только в этих состязаниях могли участвовать женщины, хотя и через представителя, а не как всадники или колесничие (это всегда были мужчины или юноши), но как собственницы колесниц и команд. В 392 г. Киниска приняла участие в соревнованиях со своей колесницей, запряженной в четверку лошадей, и победила. В 392 г. она вновь участвовала в состязаниях и вновь победила.

Так случилось, что мы очень хорошо информированы об этих двух последовательных победах, потому что они привлекли внимание и поразили воображение гораздо более позднего путешественника Павсания, грека из Малой Азии, который посетил Олимпию приблизительно в середине II в. н. э. Все еще разборчивая надпись тогда, как и сегодня, высеченная в основании памятного монумента, воздвигнутого Киниской, гласит:

Мои отцы и братья были спартанскими царями,

Я одержала победу с командой быстроногих коней

И воздвигла этот памятник я, Киниска,

Я говорю, что я единственная женщина в Греции,

Завоевавшая этот венок.

Это уверенное «я» позволяет предположить, что наша Киниска не проявляла особой скромности относительно своего выступления. Однако в распоряжении у нас оказалась также биография ее брата, написанная Ксенофонтом, несомненно, при полной осведомленности и с одобрения Агесилая в качестве пропагандистского сочинения для немедленного опубликования после его смерти (около 359 г.). В этом сочинении нам рассказывают, что идея разводить скаковых лошадей для колесниц и участвовать с ними в соревнованиях в Олимпии принадлежала не только самой Киниске, но также и Агесилаю. Более того, он стремился показать, что победы, одержанные таким образом, были всего лишь функцией богатства в отличие от достижений в других видах состязаний и областях (и, прежде всего, в бою), где в первую очередь принимаются во внимание мужские качества. Что за мужчина, намекал он, захочет выиграть приз, который может завоевать и женщина?

Конечно, возможно, что Агесилай и его биограф старались прикрыть тот факт, что Киниска пошла своим путем без официального одобрения, но в любом случае мы обязаны спросить, почему Агесилай стремился таким образом преуменьшить первопроходческие достижения своей сестры и очевидную обще греческую славу. По-видимому, сыграли роль несколько факторов и причин. С одной стороны, Агесилай, вероятно, стремился поддержать затухающую преданность своего общества успеху в боевых действиях путем общих усилий, направленных против возросших соблазнов личной славы, которую могла принести победа в самых дорогих и почетных Олимпийских состязаниях. В самом деле, в V в. успех спартанцев в Олимпийских и других состязаниях колесниц был бесспорно очень заметным, и Ксенофонт сообщает, что Агесилай особо подчеркнул тот факт, что, в то время как Киниска просто разводила скаковых лошадей, он выращивал боевых коней. С другой стороны, он, возможно, стремился принизить Киниску как женщину в период спартанской истории, когда, как позже сообщал Аристотель, «многое находится в ведении женщин». Если так, это была опасная игра, которая могла обернуться своей обратной стороной, и, вероятно, не просто совпадением оказалось то, что позже в царствование Агесилая якобы сочли необходимым казнить двух спартанских женщин высокого ранга — мать и тетю опозоренного командира.

Но в конце концов последнее слово оказалось за Киниской. После ее смерти дополнительно к ее пожизненному памятнику в Олимпии она удостоилась святилища героини в Спарте и связанного с этим религиозного почитания. На самом деле, таким образом почитались посмертно все спартанские цари, но Киниска была единственной спартанской женщиной, достигшей этого чрезвычайно желанного статуса, о которой сохранились письменные свидетельства.

Беспрецедентное командование Агесилая одновременно на суше и на море в 395–394 гг. не принесло пользы. Несмотря на некоторый успех, несколько преувеличенный в истории Ксенофонта, Агесилай никогда не мог предпринять решительного продвижения без успешной осады, он также никогда не стремился или не отваживался удалиться от побережья Эгейского моря, чтобы совершить серьезное вторжение в самое сердце Персидской империи, куда Десять Тысяч наемников проложили путь шестью годами раньше. В 394 г. крупное поражение на море, нанесенное персидским флотом под командованием афинского адмирала, привело к его отзыву в Спарту, оказавшуюся перед лицом серьезной угрозы со стороны коалиции греческих врагов, финансировавшейся персами, — четырехсторонним альянсом, куда входили Афины, Беотия, Коринф и Аргос. В 395 г. союз был на взлете, в то время среди его достижений числилась смерть Лисандра и последовавшее изгнание (во второй и последний раз) царя Павсания. Но успехи потускнели в 394 г., когда Спарта выиграла два крупных сухопутных сражения: первое на реке Немее около Коринфа и второе при Коронее в Беотии.

Командующим в Коронее был Агесилай, среди прочих поддержанный Ксенофонтом и остатками Десяти Тысяч наемников, которые несколькими годами ранее были набраны в спартанскую армию, чтобы сражаться против Персии. За участие в победе Спарты против собственного города Афин Ксенофонт поплатился изгнанием за предательство, но Агесилай позаботился, чтобы за преданность ему он был соответственно награжден уютным сельским убежищем около Олимпии. Здесь он «отмыл» азиатские трофеи, построив храм Артемиды, покровительницы охоты — своего любимого вида спорта. У Агесилая также были трофеи, которые он посвятил Аполлону Дельфийскому. Если десятая часть добычи, которую пожертвовал Агесилай, действительно означала десятую часть, то он принес из Азии в Спарту добычу, стоившую почти 1000 талантов (когда трехи талантов было достаточно, чтобы превратить человека в эквивалент сегодняшнего миллионера). Этот приток денежного и неденежного богатства, как и предыдущий, вызванный победой Лисандра над Афинами и их империей в 404 г., привел к серьезной дестабилизации спартанских моральных ценностей.

Поздние источники цитируют подходящий оракул следующего содержания: «Любовь к деньгам и ничего больше разрушат Спарту». В этой любви примерно в 400 г., вероятно, не было ничего нового, но бесспорно новое было в ее практическом проявлении, и последствия оказались неблагоприятными для сохранения жестких законов Ликурга. Сам Лисандр, как и Агесилай, был, очевидно, невосприимчив к чарам богатства, но, к несчастью, большинство спартанцев таковыми не были. И Платон, и Аристотель неодобрительно комментируют приверженность спартанских женщин к роскоши и предрасположенность мужчин потворству их вкусам. Возможно, это часть того, что Аристотель имел в виду, утверждая, что «во времена спартанской гегемонии многое находилось у них в ведении женщин».

Однако до поры спартанская империя, по крайней мере, на греческом материке, пребывала в безопасности, что подтвердили победы на реке Немее и в Коронее в 394 г. Но враги все еще продолжали сопротивление, добиваясь отдельных успехов, таких как уничтожение спартанского отряда около Коринфа в 390 г., и персидские деньги по-прежнему продолжали подпитывать их сопротивление, пока в начале 80-х гг. IV в. не был отмечен большой поворот в зарубежной политике Спарты. Неясно, какую именно роль сыграли в этих переменах Агесилай и его гораздо более молодой и в целом более обходительный соправитель царь Агесиполид (сын изгнанного Павсания). Во всяком случае, спартанцем, инициировавшим эти перемены, был Анталкид. Так же как и Лисандр, благодаря должности наварха, которую он de facto занимал больше года, Анталкид добился того, что превратил Спарту из основного греческого врага Персии в ее главного друга. Опять же, как и Лисандр, Анталкид владел значительным как дипломатическим, так и военным талантом. С персидскими деньгами, пролившимися на него, и укрепленным с 388 г. флотом Анталкид сначала вырвал контроль над Геллеспонтом у Афин, вновь таким образом угрожая Афинам голодом, а затем подготовил путь к заключению мирного договора, по которому Спарта при поддержке Персии разделила всю Эгейскую Грецию, как материковую часть, так и острова, оставив контроль за «Азией» Великому царю Артаксерксу II.

Анталкид

В современном мире мы называем мирные договоры по названиям тех мест, где велись переговоры и где их подписывали — Утрехтский, Версальский и т. д. Древние греки поступали иначе. Они не подписывали договоры, а приносили клятву от имени богов, которые должны были выступать их гарантами, разрыв мирного договора или соглашения о союзе в Древней Греции был актом святотатства, подлежащим наказанию от имени или во имя бога или богов, к которым обращались напрямую. Обычно договоры называли по имени главного или одного из главных участников переговоров. В V в. до н. э. деятелями, чьи имена отметили ключевой дипломатический водораздел, были Каллий, афинский аристократ, который на протяжении своей карьеры переместился влево, и Никей, другой афинский политик, но его никак нельзя назвать принадлежащим к левому крылу.

Каллиев мир в начале 40-х гг. V в. между Афинами и Великим царем Персии символизировал превращение Афин в высшую силу на Восточном Средиземноморье. Принес ли официальную клятву Великий царь или нет, но результатом мира стало окончание враждебных действий между всеми греками и персами в течение целого поколения. Никиев мир между Афинами и Спартой и их союзниками (или большинством из них) в 421 г. просто приостановил, а не положил конец Афинской войне, однако он оставался наиболее выдающимся дипломатическим инструментом, регулирующим внутригреческие отношения вплоть до Анталкидова мира.

У этого мирного договора есть и другое название — Царский мир, так как Великому царю Персии нравилось думать, что он, и только он, определил грекам статьи для ратификации на своих условиях. В действительности этот мир значил нечто большее — он был первым, который назовут Всеобщим миром, потому что относился ко всем грекам, вне зависимости от того, участвовали ли они непосредственно в принесении клятв или нет. Львиная доля заслуг за это крупное дипломатическое достижение, значительный потенциальный вклад в установление мира на охваченной войной земле принадлежит Анталкиду. Если бы мы только знали о нем больше…

Само его имя передается в разных формах — Анталкид или Антиалкид, но правилен, бесспорно, первый вариант. Это имя означает «партнер (заместитель) Алкида». По совпадению его предшественника на посту наварха или командующего флотом звали Алкидом, он бесславно служил в течение первого этапа Афинской войны. Точно через сорок лет в 388 г. Анталкид был назначен навархом с двойной миссией: во-первых, в корне пресечь контроль над районом вокруг Геллеспонта, который вновь начали осуществлять Афины через Фразибула, и, во-вторых, использовать контроль Спарты над Геллеспонтом, чтобы снова поставить Афины на колени, как это сделал Лисандр в 405–404 гг.

Обе эти цели были выполнены с большим апломбом, не в последнюю очередь потому, что, как и Лисандр, Анталкид имел возможность вступать в отношения xenia с высокопоставленными персами, в его случае с Ариобарзаном, который стал преемником Фарнабаза в качестве сатрапа геллеспонтийской Фригии. Действительно, Ксенофонт говорит, что он был «старым», т. е. давним xenos Ариобарзана, а это, несомненно, предполагает, что Анталкид либо унаследовал эти отношения xenia, либо проявил активность на востоке, возможно, даже уже на заключительной стадии Афинской войны. Действительно, он впервые появился на исторической арене в 393–392 гг., когда его отправили как официального посла Спарты ко двору персидского сатрапа Тирибаза в Сардах, поэтому наше незнание карьеры Анталкида в ранний период до 393 г. еще больше разочаровывает. Тем не менее можно угадать, что он принадлежал к спартанской элите, но есть также достаточно свидетельств для предположений, что его отец Леонт был тем Леонтом, который женился на Телевтии (ее имя напоминает имя Телевтия, сводного брата Агесилая) и произвел на свет Педарита, умершего в 411 г. на посту верховного командующего, как и Анталкид, предположительно младший сын, родившийся около 435 года.

Миссия Анталкида к Тирибазу в 393 г. в итоге оказалась бесплодной, хотя он все-таки получил солидную финансовую помощь. Его командование флотом через пять лет, как мы видели, было вполне успешным, но его главным достижением были дипломатические успехи и последовавшая аудиенция с самим великим царем Артаксерксом II в Сузах. Отсюда название «Анталкидов мир». Условия мира полностью соответствовали желаниям и политическим целям царя Агесилая, но источник, используемый Плутархом, полагает, что Агесилай и Анталкид имели по этому поводу разногласия. Однако это можно объяснить как анахроничный вывод на основании лучше документированных и более правдоподобных утверждений, что в поздние годы они оба действительно разошлись во взглядах на зарубежную политику, но не по отношению к Персии, а к Фивам. Об этом, по крайней мере так кажется, свидетельствует рассказ, сохраненный Плутархом. Он повторен в собрании Плутарха «Краткие высказывания спартанцев» в более краткой и длинной версиях. Более длинная звучит следующим образом:

[Агесилай] постоянно вел войну против фиванцев, и, когда он получил ранение в бою против них, утверждалось, что Анталкид заметил ему: «Да, недурно заплатили тебе фиванцы за то, что, вопреки их желанию, ты выучил их сражаться и воевать». Действительно, в этот период фиванцы превзошли сами себя в бою благодаря многочисленным спартанским кампаниям против них. Вот почему Ликург в [одной из] старых так называемых ретр [высказываний, законов] запрещает частые кампании против одного и того же народа, чтобы не позволить им научиться воевать.

Этот рассказ, вероятно, подразумевает изменившееся отношение к фиванцам во время расцвета их могущества в 70-х гг. IV в. Это не единственный сюжет, в котором Анталкид представлен как поборник старого доброго времени и старых средств, но в этом есть нечто ироническое, потому что точно так же любил представлять себя Агесилай. Агесилай — молот, обрушившийся на Фивы, не согласился бы на меньшее, чем на массированный штурм и полную победу. Анталкид, очевидно, предпочитал менее грубое и более тонкое наступление, приличествующее превосходному дипломату. По крайней мере, интересно, что как раз, когда Агесилай приближался к пароксизму агрессии, завершившейся в 371 г. катастрофическим поражением Спарты, нанесенном Фивами в Левктрах, Анталкид вновь находился в Сузах, ведя переговоры о дальнейшей дипломатической и финансовой поддержке со стороны Персии.

Через год после Левктр Анталкид был избран на должность эфора. Это вдвойне интересно. Если обычное правило по поводу только одного срока полномочий допускало отклонения в исключительных обстоятельствах в пользу старшего политика, это означало, что Анталкид не был ранее кандидатом на должность или, по крайней мере, не избирался прежде. Во-вторых, это предполагает, что в момент глубокого кризиса даже Агесилай вынужден был терпеть критику и, возможно, врага, занимавшего высокий пост. Это была, вероятно, последняя победа Анталкида. Через три года в 367 г. он совершил третье и последнее длительное путешествие на восток в Сузы, на этот раз соперничая с фиванцами, возглавляемыми Пелопидом, за расположение Великого царя. Он и Спарта проиграли состязание с треском.

Этот необычный дипломатический демарш Спарты означал для азиатских греков отказ от пропаганды освобождения 431, 404 и более поздних лет и возврат назад к 481 г., когда Персидская империя на западе расширилась вплоть до береговой линии Эгейского моря. В ответ за то, что этих греков предложили Персии «на блюдечке», спартанцы, а это означало прежде всего Агесилай, получили свободу «устраиваться» в материковой Греции так, как он и они хотели. Ученым словечком нового спартанского порядка была «автономия», в том смысле, что каждый греческий город, большой или маленький, с этого времени становился автономным ото всех остальных, за исключением, конечно, периэкских городов в Лаконии и Мессении, над которыми Спарта хотела сохранить прямой контроль. Другими словами, спартанцы навязали автономию так и там, где это им было удобно. Для избавления от ненавистного демократического режима Афины были насильственно отделены от поселков и городов восточного побережья Средиземного моря и района Геллеспонта, где они начали вновь утверждать что-то вроде протоимперии. Аргос был отделен от Коринфа, и их интересный опыт партнерства закончился, федеральное Беотийское государство распалось на разрозненные части во вред общему управлению Фив, и даже объединенный город Мантинея развалился на составляющие его деревни.

Оппозиция демократии фактически была идеей, сопровождавшей и приводившей в движение политику Агесилая в течение следующих шести лет. Возможно, самым поразительным и самым жестоким было обращение Спарты с ее сподвижником по Пелопоннескому союзу Флиунтом. В 381 г. Агесилай начал осаду города под предлогом того, что он был нелоялен во время Коринфской войны. По меньшей мере, важным соображением для Агесилая было восстановление во власти некоторых олигархов, находившихся в изгнании, которые были связаны лично с ним и со Спартой. Этот явный фаворитизм и нарушение автономии Флиунта с точки зрения любых нормальных определений вызвал разногласия и критику даже среди самих спартанцев. Ксенофонт, обычно хороший друг и Спарты, и Агесилая, не смог удержаться от критических замечаний по поводу Агесилая даже в посмертном жизнеописании царя, но только в своей общей Греческой истории он разъяснил то, что конкретно было причиной споров:

Многие спартанцы выражали недовольство, что ради спасения нескольких человек [изгнанников-олигархов] они навлекли на себя ненависть более 5000 горожан.

Ксенофонт не мог полностью примириться с тем, что Флиунт был в то время демократическим городом, но здесь и в других местах своего сочинения его вывод бесспорен.

В 379 г. после почти двух лет осада Флиунта в конце концов увенчалась успехом. Однако этот успех отошел на второй план на фоне триумфального вторжения в Беотию в 382 г., когда спартанская армия получила контроль над фиванским акрополем и так же, как и в Афинах в 404 г., довела дело до конца, навязав ограниченную проспартанскую олигархию, которую поддерживал гарнизон под командованием чиновника, называемого harmost, выполнявшего военно-политические функции. Фактически система harmost была распространена на всю территорию, бывшую до 386 г. независимым федеральным Беотийским государством, и фактически с конца Афинской войны спартанцы широко использовали ее повсюду, где только могли, в материковой Греции, на островах и на азиатском побережье. В том же 379 году, когда спартанцы раздробили Флиунт, они добились ощутимых ограничений территориальных амбиций в материковой Греции, поставив под свой контроль Олинф в Халкидике и разрушив Халкидикскую федерацию во главе с Олинфом. Поэтому может показаться, что к лету 379 г. спартанское владычество на каждом кусочке земли было столь же впечатляющим и столь же могущественным, как и афинское в V в. Тем не менее зимой 379/78 г. начались перемены.

Тех, кого боги хотят уничтожить, они сначала лишают разума — так однажды сказал один из персонажей трагедии Еврипида. Поведение Сфодрия, спартанского гармоста, в беотийских Феспиях в начале 378 г. можно расценить только как акт безумия. То ли стремясь достичь исключительной личной известности, то ли потому что его подкупили фиванцы, или потому, что он действовал в соответствии с тем, как понимал приказания или желания соправителя Агесилая царя Клеомброта, Сфодрий попытался захватить афинский порт Пирей. Эта попытка потерпела фиаско. Если афиняне и нуждались в каком-нибудь стимуле, чтобы убедить их активно и настойчиво поддержать освобождение Фив от власти Спарты, то это было как раз то, что надо. Однажды ночью с подходящей театральной смесью трагедии и фарса Пелопиду и горсти других фиванских изгнанников удалось заманить в Фивы, захватить, убить или изгнать спартанский гарнизон и свергнуть проспартанскую клику.

А в Спарте Сфодрий был привлечен к суду за государственную измену, но суд прошел в отсутствие Сфодрия. Он был так уверен, что его признают виновным и казнят, что фактически приговорил себя к смерти заранее, отказавшись вернуться в Спарту, чтобы расплатиться за свои поступки. Но даже в этой ситуации он был признан невиновным, что Ксенофонт справедливо описал как одну из наиболее вопиющих ошибок правосудия в греческой истории. Своим оправданием он был обязан Агесилаю, который контролировал большинство голосов в спартанском Верховном суде (состоявшим из Герусии, заседавшей, вероятно, вместе с эфорами, назначенными на этот период). На Агесилая могло повлиять то, что его сын и наследник Архидам был любовником сына Сфодрия, и Ксенофонт рассказывает хорошую историю о стремлении Архидама вступиться за отца своего возлюбленного, но Агесилая склонили не просто сентиментальные соображения. Он якобы сказал своему сыну, что хотя Сфодрий бесспорно виновен, однако он будет голосовать за его оправдание по прагматической причине, так как Спарта нуждается в таких солдатах, как он. Безусловно, в Спарте всегда существовал крайний дефицит живой силы, но если быть более точным и честным, то Агесилаю следовало бы сказать, что он нуждается в выдающихся спартанцах, которые, как Сфодрий после его оправдания, будут безусловно и непоколебимо преданными и послушными исполнителями его воли. Через семь лет Сфордий погиб на поле боя в Левктрах. Печальное доказательство беспощадного влияния Агесилая на спартанские советы.

Заново освобожденные Фивы в 378 г. сначала перестроились в политическом отношении как умеренная демократия и затем перестроили федеральное Беотийское государство, теперь впервые как демократическую систему. Динамичную военную реформу осуществил вернувшийся из ссылки Пелопид в тандеме с еще более блестящим полководцем и философом Эпаминондом. Среди нововведений, которыми они руководили, было создание элитной армии гоплитов численностью 300 солдат, состоявшей из 150 гомосексуальных пар, известных как Священный отряд. Численность была та же, что и в обычной царской гвардии спартанской армии и специально отобранной спартанской армии в Фермопилах, так что, возможно, это было намеренное отражение спартанской идеи, хотя в спартанской армии гомосексуальные пары не располагались рядом друг с другом в фалангах. Священный отряд стал главным ударным отрядом Беотии в течение следующих десяти лет, на протяжении которых Беотия создала грозный военный сухопутный союз в центральной Греции, оказавший помощь в создании и развитии, по существу, морского союза, возглавляемого Афинами — Второго Афинского союза. Целью обоих союзов была Спарта, которая, как они разумно заявляли, не просто использовала в своих интересах Анталкидов мир, но возмутительным образом нарушила его условия, преследуя собственные эгоистичные и реакционные цели.

Активное военное сотрудничество между Фивами и Афинами было очень ограниченным. События показали, что оно и не нуждалось в большем, чем это касалось поражения Спарты. Первым знаком, что Спарта уже не являлась прежней силой, стала в 375 г. битва при Тегире в Беотии. Пелопид и Священный отряд нанесли поражение не полной армии спартанских или пелопоннесских рекрутов, а только спартанскому отряду, но победа значила тем больше, что была первым спартанским поражением в регулярном сражении гоплитов после единственной катастрофы при Лехее в 390 г. в Коринфской войне. Тем не менее Спарта не отказалась от своих притязаний в центральной Греции, и, по-видимому, в помощь союзникам в Фокиде в 371 г. Клеомброт был конце концов отправлен во главе регулярной пелопоннесской армии для сражения со всем союзом, руководимым Фивами, против которого Агесилай и Клеомброт не смогли предпринять какого-либо значительного наступления в 376 и 375 гг.

Следующая битва при Левктрах была решающим сражением первой половины IV в. Ксенофонт попытался приуменьшить последнюю ответственность Агесилая за злосчастное поражение, сообщив, что Клеомброт и высшее командование вступили в бой несколько навеселе. В действительности же спартанцы потерпели поражение из-за дисциплины и новаторства Эпаминонда и Пелопида. Несмотря на то, что спартанцы были учителями фиванцев, как уже Анталкид якобы заявлял, теперь фиванцы на поле боя оказались более искусны, чем спартанцы, и это было также необычно, как тот факт, что на поздних стадиях Афинской войны спартанский флот превосходил афинский. Местами Эпаминонд сосредоточил фиванских гоплитов по пятьдесят в глубину — по сравнению с обычной глубиной в восемь шеренг, которая использовалась в сражении гоплитов. Он разместил своих великолепных солдат — Священный отряд под командованием Пелопида — на левом фланге, в то время как традиционно более сильным в битве гоплитов было правое крыло. Он продвигался со своими солдатами косым клином, а не в лоб, как было обычно. И, кроме того, он столкнулся только с деморализованной и сократившейся спартанской армией.

К 371 г. в общей сложности насчитывалось немногим более 1000 взрослых спартанских граждан мужского пола. Различные происшествия и более всего землетрясение, произошедшее около 464 г., потери в боях, спартанский имущественный и наследственный закон привели к этой oliganthrôpia — к дефициту резерва солдат, что Аристотель справедливо рассматривал как определяющий фактор в окончательном упадке Спарты как великой державы. Значительная доля этой немногочисленной оставшейся части граждан сражалась и потерпела поражение при Левктрах, погибло около 400 человек из 700, включая царя Клеомброта и, как указывалось выше, Сфодрия. Даже Ксенофонт не мог удержаться, чтобы не отметить, что некоторые из спартанских сподвижников по Пелопоннесскому союзу не были разочарованы таким исходом. Последствия для спартанского боевого духа были таковы, что выживший царь Агесилай вынужденно издал указ, по которому за побег или трусость при Левктрах обычное наказание к спартанцам не применялось. Это было молчаливое признание, что система Ликурга рухнула.

8.Упадок и закат371–331 г. до н. э.

В этой главе намечена схема катастрофического заката спартанских удач в течение десятилетий, последовавших после провала на поле боя в Левктрах. Мессенские илоты с жизненно важной помощью демократических Фив во главе с философом и полководцем Эпаминондом вновь взбунтовались, но на этот раз успешно. Их новая столица Мессена была зримым и очевидным признаком унижения Спарты. Пелопоннесский союз в качестве эффективного инструмента спартанской власти за рубежом распался в течение нескольких лет. Стремление Спарты в течение этих лет вновь заключить союз с Афинами указывает на то, в какой безвыходной ситуации находился город. Так стал совершенно очевидным провал правления Агесилая.

Окончательное освобождение мессенцев не могло произойти без внешнего вмешательства, и притом вмешательства специфического, предпринятого самым блестящим полководцем греческого мира, к тому же человеком философского склада ума. Эпаминонд достиг славы главным образом на поле боя, но сэр Уолтер Роли имел основание оценить его как величайшего среди древних греков, а не только как величайшего древнегреческого полководца. Он был освободителем невиданного до того времени масштаба. В конце 370 г., воодушевленный раздорами в Аркадии в тревожной близости к Спарте, он наконец смог использовать свою грандиозную победу при Левктрах и выжать все возможное из исторического поражения Спарты.

Он вторгся в Лаконию с союзными силами численностью примерно от 30.000 до 40.000 человек. Ему помогло то, что многие из периэков северной Лаконии уже дезертировали, но если бы они и сопротивлялись, это бы только замедлило его продвижение, но не помешало бы ему. Он подступил к Спарте достаточно близко, чтобы жители не обнесенной стенами Спарты увидели огонь от горящего зерна и зданий и ощутили запах. Аристотель несколько не по-джентльменски заявляет, что спартанские женщины вызвали большее смятение и замешательство в рядах спартанцев, чем собственно враги. Но, возможно, это просто некорректный способ сообщить, что женщины были напуганы совершенно непривычным видом многочисленной вражеской армии, действительно уничтожающей имущество, включая их собственное, у них под самым носом. Тем не менее Эпаминонд не был заинтересован в захвате Спарты, не говоря уже о ее разрушении. Он прошел через долину Эврота до спартанского порта Гифея, который он, вероятно, действительно разрушил по военным, а также политическим соображениям. Затем он вернулся назад на север через Лаконию, прежде чем двинуться на запад в Мессению — к своей основной цели.

Мессенские илоты уже бунтовали, примерно в то же время поднялись на восстание периэки в северной Лаконии. Предположительно, по крайней мере некоторые из мессенских периэков присоединились к восстанию, как и их предки почти столетие назад вслед за крупным землетрясением. Задачей Эпаминонда было проследить, чтобы восстание не было подавлено и чтобы освобождение илотов стало необратимым. Этого он добился, наблюдая за сооружением Новой Мессены, окруженной массивной крепостной стеной, при строительстве которой остроумно использовалось местоположение рядом со склоном горы Ифомы. Остатки этих стен, очевидным образом отличавшие Мессену от Спарты, вокруг которой не было крепостных укреплений, до сих пор производят большое впечатление. К гражданам Новой Мессены, среди постоянных жителей которой — бывших илотов — в первом ряду оказались, конечно, взрослые мужчины, вскоре присоединились потомки мессенской диаспоры илотов, включая некоторых даже из Северной Африки.

После переименования сицилийского Занкла в Мессену около 490 г. и основания афинянами Навпакта около 460 г. существовали «мессенцы», которые с гордостью так себя называли, а что касается жителей Навпакта, то под этим именем они делали подношения в Олимпии назло своим бывшим спартанским господам. Самым заметным из этих даров является все еще в значительной степени сохранившийся монумент Победы, созданный в конце 20-х гг. V в. Пеонием из Менда, но с 369 г. «мессенцами» par excellence (по преимуществу. — фр.) называли жителей Новой Мессены, и в качестве таковых они были предметом самых возбужденных пересудов среди интеллектуалов всей Греции.

Алкидам, риторик и софист из Малой Азии, писал в поддержку их освобождения, что «Бог никого не сделал рабом», подразумевая, что рабство является чисто человеческим установлением без божественного соизволения и, следовательно, недозволенным. Платон не заходил так далеко, фактически рабовладение сильно повлияло на его мышление, но он заявлял, что спартанская система илотов была наиболее спорной системой рабства во всей Греции, вероятно, потому что илоты были греками, а не иностранными варварами, как большинство несвободных в греческом мире. Но самый красноречивый комментарий по поводу бывших мессенских илотов сделал Исократ, профессиональный соперник Алкидама и Платона, в памфлете, поданном как речь наследного царевича Архидама в драматическом контексте 366 г. до н. э. Более всего исократовского Архидама огорчало то, что спартанцы должны терпеть своих бывших рабов, которые распоряжаются как свободные и независимые граждане, там, где недавно был их собственный задний двор.

Архидам III

Архидам был сыном Агесилая и его жены Клеоры, родился он, вероятно, в конце 90-х гг. V в. В конце 70-х гг. или начале 60-х IV в. он женился на Дейнихе, дочери Эвдамида, выдающегося командира, известного тем, что его стратегию одобрял Агесилай. Эвдамид был братом покойного Фебида (умер в 378 г.), который также пользовался покровительством и расположением Агесилая. Брак, вероятно, был династическим.

Впервые Архидам появляется в исторических документах в 378 г. как любовник сына Сфодрия, умоляющий своего могущественного отца сохранить жизнь отцу его возлюбленного. Сфодрия тогда пощадили, но вскоре он погиб в битве при Левктрах в 371 году. Архидам не принимал участия в этом страшном столкновении, возможно, потому, что еще не имел сына и наследника. Его второстепенная роль заключалась в том, чтобы встречать выживших в Мегариде и сопровождать их домой. Через три года он получил первое из засвидетельствованных поручений, фактически представляя в Аркадии своего теперь престарелого отца. Здесь он выиграл сражение, получившее название «Бесслезной битвы», потому что в ней не погиб ни один спартанец, настолько ценны и редки теперь стали эти жизни. Не менее откровенно о тяжелых условиях в Спарте свидетельствует эпизод, приписываемый Архидаму, в собрании Плутарха Изречения царей и полководцев:

Архидам, сын Агесилая, увидев стрелу катапульты, впервые привезенную из Сицилии, воскликнул: «Клянусь Гераклом! Вот и конец мужской доблести!»

В результате кризиса после поражения при Левктрах спартанцы добровольно вступили в союз с Дионисием I, тираном Сиракуз с 405 по 367 г., потому что он послал наемные войска и новейшее вооружение им на помощь в Пелопоннес. Среди других удачных нововведений Дионисий способствовал усовершенствованию «артиллерии», что позволило ему, например, захватить Мотию на западе Сицилии, осадив ее в 398 г. Комментарий Архидама по поводу стрелы катапульты, которую он увидел в начале 60-х гг. IV в., был точной копией замечания, приписываемого Фукидидом одному из захваченных в 425 г. в Сфактерии спартанцев, находившемуся в заложниках в Афинах, который сказал, что стрелы («веретена») — женское оружие и они не являются истинным мерилом мужской отваги в ближнем, рукопашном бою гоплитов. Это было особенно верно относительно стрел, которыми выстреливала катапульта, но ответ шокированного Архидама демонстрирует одну из главных причин военного провала консервативной Спарты в изменившихся условиях ведения боевых действий в IV в.

По свидетельствам, Архидам вновь отличился во время вторжения Эпаминонда в 362 г., когда фиванцы проникли в саму Спарту. Он не мог действовать полностью по своему усмотрению вплоть до смерти отца в 360 или 359 г., после чего, очевидно без соперничества, взошел на престол Эврипонтидов как Архидам III. Его соправитель, царь Клеомен II из рода Агиадов, правивший с 370 по 309 г., не имел никакого веса. Но, как бы то ни было, даже способный и активный Архидам мог сделать немногое, чтобы оказать сопротивление македонцам, под командованием царя Филиппа II продвигающимся на юг (359–336), или чтобы восстановить положение Спарты в Пелопоннесе несмотря на наступление на Мегалополь в 352 г. В 346 году он на короткое время занял Фермопилы, оказывая помощь фокейцам в их десятилетней войне с Филиппом, но души его героических предков, павших в ущелье, не были успокоены его унизительным отступлением.

Кульминацией триумфального продвижения Филиппа в покорении всей материковой Греции стала битва при Херонее в Беотии в 338 г., но к тому времени Спарта была слишком ослаблена даже для того, чтобы принять участие в сражении. Когда Филипп продолжил свое победное шествие, вторгшись в Лаконию, он, как и Эпаминонд, не стал завоевывать или занимать город и сознательно оставил его вне дипломатических интересов своего нового Коринфского союза. Коринф, место знаменитой эллинской декларации во время сопротивления Персии в 481 г., когда-то был главным союзником Спарты в Пелопоннесском союзе, но эта организация также была тихо свернута и прекратила свое существование в середине 60-х гг. IV в. Коринфяне, другие бывшие члены Пелопоннесского союза, новые города Мессена и Мегалополь, а также Аргос предпочли встать на сторону Филиппа, а не Спарты. Со своей стороны сверхловкий дипломат Филипп знал, что, исключив Спарту из союза, он сможет обеспечить лояльность этих антиспартанских городов.

Александр Великий, сын и наследник Филиппа, привел два убедительных доказательства, свидетельствующих о бессилии Спарты в межнациональных делах. Первое — в 334 г. после битвы на реке Граник, когда он отправил в Афины ровно три сотни доспехов (комплекты снаряжения гоплитов) для передачи их в дар Афинскому акрополю со следующей надписью:

Александр, сын Филиппа, и греки — кроме спартанцев — [установили эти трофеи, взятые] у варваров, обитающих в Азии.

Фраза «кроме спартанцев», для которых число 300 оставило неизгладимый след в коллективном национальном сознании, было намеренным оскорблением и публичным унижением, напоминавшим, что они не участвуют в общегреческом антиперсидском походе, возглавляемом Александром. Второе было сделано три года спустя, в 331 г., когда сын и наследник Архидама Агис III возглавил попытку восстания против македонского господства, но потерпел полное и решительное поражение при Мегалополе. Александр презрительно отозвался об этой битве как о «войне мышей».

Что же, возвращаясь в заключение к важнейшим событиям 338 г., ждало Архидама? Он оказался далеко за морями и умер как наемник единственной настоящей колонии Спарты Тараса (Тарента), сражаясь против соседних местных жителей лукан. Тень своего отца Агесилая. Но, тем не менее, скульптурный портрет Архидама был помещен в Олимпии; до нас, вероятно, дошла копия римского периода. Агесилай пришел бы в ужас. С его точки зрения, мужчина должен оставить после себя как памятник свои деяния, и только деяния, а не бесполезные фальшивые идолы. Sic transit gloria laconica (Так проходит слава лакедемонян. — лат.).

Основание Новой Мессены было не единственным ударом после Левктр, который Эпаминонд смог нанести Спарте. Усилив нажим, он также наблюдал в 368 г. за строительством Мегалополя («Великого города») на юге Аркадии, объединившего сорок бывших общин, некоторые из которых ранее принадлежали лаконским периэкам. Здесь проявились федералистские тенденции, очевидные в Аркадии, по крайней мере с начала V в., но понадобился Эпаминонд, сам гражданин федерального демократического государства Беотии, чтобы осуществить их надежды, превратив Мегалополь в новую столицу федеральной Аркадии. Размеры его театра, самого большого в Пелопоннесе, были показателем важности Мегалополя как главного федерального объединяющего центра. Спарта, разумеется, всеми силами сопротивлялась федеральным государствам и расчленяла их, когда только могла (например, Беотийскую федерацию в 386 г., Халкидскую в 379 г.). Однако местоположение Мегалополя было таково, что оно напрямую угрожало проходу любой спартанской армии, стремившейся продвинуться в Пелопоннесе или Греции на север от Коринфского перешейка. Это была кость, которая прочно засела в горле Спарты.

Неудивительно, что, когда подошло время составления посмертной эпитафии Эпаминонду (на его статуе, воздвигнутой в Фиванском акрополе), эти два новых пелопоннесских города были особо упомянуты:

По моему совету

постригла Спарта волосы,

Мессена приняла ее детей,

Венок из копий Феба

Венчал Мегалополь —

Свободна Греция.

Упоминание об отрезанных волосах Спарты — блестящий образ, потому что остриженные волосы были общегреческим символом траура, а спартанские мужчины носили длинные волосы. Материнский образ Мессены косвенно противопоставлен спартанскому кровожадному и подчеркнуто несемейственному отношению к порабощенной рабочей силе — илотам. В конце Мегалополь предстает увенчанным за победу в состязании благодаря копьям Феба, в честь которого названы Фивы. Когда-то Фивы были славным «дорийским копьем» Спарты (прекрасное выражение Агесилая), которое поддерживало греческую свободу от персов. Теперь же положение совершенно переменилось.

Эпитафия на смерть Эпаминонда была составлена только через шесть лет после основания Мегалополя, потому что Эпаминонд умер победителем во второй крупной битве при Мантинее в северной Аркадии (первая произошла в 418 г.). Он вторгся в Пелопоннес в четвертый раз летом 362 г. Удостоверившись, что Спарта не сможет участвовать в грядущей решающей битве в полную силу, он совершил второе вторжение в Лаконию, но на этот раз проник в саму Спарту, не окруженную крепостными стенами. Защитники спартанской стороны предпочитали переключать внимание на индивидуальные акты героизма, проявленные восемнадцати- или девятнадцатилетними юношами, а не распространяться о неспособности спартанцев Агесилая оказать сопротивление Эпаминонду или о вспышках существенных разногласий в спартанских рядах.

Исад

Надежно подтвержденные сведения об Исаде ограничены единственным местом в Жизнеописании Агесилая Плутарха. Ситуация в этом отрывке связана с проникновением Эпаминонда в Спарту в 362 г., и хотя ситуация явно критическая, это никак не исчерпывает интереса к самому отрывку и его значения:

Исад, сын Фебида, у меня на виду доставил великолепное зрелище отваги не только согражданам, но также и врагам. Он выделялся не только своей красотой, но и ростом, и был он в возрасте между отрочеством и возмужалостью, когда люди находятся в расцвете сил. Он выскочил из дома совершенно нагой, не прикрыв ни доспехами, ни одеждой свое тело, только что натертое маслом, держа в одной руке копье, в другой меч, и бросился в самую гущу врагов, повергая наземь и поражая всех, кто выступал навстречу. Он даже не был ранен, потому ли, что в награду за храбрость его охраняло божество, или потому что врагам он казался более величественным и могущественным, чем простой смертный. Говорят, что эфоры наградили его венком, а затем наказали штрафом в 1000 драхм за то, что он безрассудно вышел навстречу опасности без доспехов.

Фебид, отец Исада, не был обычным спартанцем, и даже для спартанца он был невероятно амбициозен. В 382 г. он незаконно занял Фивы и в мирное время разместил там гарнизон, однако Агесилай, независимо от того, сам ли или нет, подтолкнул или заранее приказал ему, задним числом поддержал его действия. Эвдамид, брат Фебида и дядя Исада, также отличился как командир в спартанской кампании против Олинфа (381–379 гг.) и, возможно, в конце 70-х или начале 60-х гг. IV в. сын Агесилая Архидам женился на дочери Эвдамида, несомненно, по обычным финансовым и политическим соображениям. Но в 378 г. Фебид погиб на посту главнокомандующего в Беотии, таким образом, Исад, родившийся в конце 80-х, вырос без отца, но хорошо помнил, что его отец был спартанским героем.

В 362 г., когда Эпаминонд вторгся в Спарту, Исад пребывал в том периоде жизни мужчины, который спартанцы называли paidiskosy «отроческим», т. е. между возрастом мальчика (pais — от 7 до 18 лет) и совершенно взрослого воина (аnêr — после 20 лет). Это был промежуточный период, когда особо отличившихся юношей отбирали для охоты на илотов в Криптию, отряд секретной службы. Их посылали в сельские районы, вооруженных только ножом, еду они могли добыть для себя, лишь собрав зерно на поле или украв. В качестве своего рода испытания на мужество или ритуала посвящения от них требовалось «запятнать себя кровью», убив какого-нибудь подвернувшегося илота или, возможно, илотов, известных как нарушители порядка. Нагота Исада соответствует его еще невзрослому возрасту, возрасту эфебов, но тот факт, что он натер себя маслом, во-видимому, позволяет предположить, что он в то время занимался физическими упражнениями. Именно спартанцы, как сообщает нам Фукидид, ввели в Греции практику умащения бесспорно отчасти из-за обилия оливкового масла, производимого в благоприятных условиях Лаконии и Мессении, и мы вспоминаем изумление лазутчика Ксеркса, когда он увидел спартанцев в Фермопилах, делающих энергичные гимнастические упражнения, готовясь к сражению и смерти.

Возможно, что память о героической жизни отца и о других спартанских героях, таких, как те, что сражались в Фермопилах, воодушевила Исада действовать подобным образом. Однако его поведение было решительно невзрослым: он бился один, а не как член дисциплинированной фаланги, при этом сражался несколько безумно, примерно как Аристодам при Платеях в 479 г., которого спартанцы не наградили за доблесть, потому что им показалось, что его действия определялись желанием умереть, а не истинной хладнокровной отвагой. Вот, по-видимому, почему эфоры с характерной спартанской смесью приверженности закону и практицизма сначала увенчали Исада как победителя на атлетических состязаниях, а затем наложили на него показательно солидный денежный штраф.

После того как Агасилая связали по рукам и ногам в Спарте, Эпаминонд возвратился на север. Произошла подготовительная стычка конницы, в которой был убит Грилл, сын Ксенофонта, прошедший через воспитательную систему Агогэ в качестве почетного чужеземного гостя. Вскоре после этого стала очевидной основная особенность битвы. Детально спланированное сражение гоплитов — вторая битва при Мантинее развивалась так же, как и битва при Левктрах, и с тем же исходом, с той только разницей, что в этом случае спартанцам помогали их союзники из Афин.

Затем последовал Всеобщий мир, фактически заключенный на поле боя. Или, может быть, это был всеобщий беспорядок? Именно так увидел ситуацию Ксенофонт, бывший клиент Агесилая и проспартанский изгнанник, но затем, вероятно, вновь примирившийся с городом своего рождения. Что касается Агесилая, в этом страшном для своего города положении он не смог придумать ничего более полезного, чем отправиться в путь в Северную Африку служить наемным командиром, хотя ему было уже за восемьдесят. В его основную задачу входило быстро добыть большую сумму денег в Египте, чтобы пополнить истощившиеся средства на войну, но он умер на обратном пути домой в месте, известном как Менелаева гавань, там, где сейчас находится Ливия.

Упоминание места смерти достаточно уместно для спартанского царя, но то, как произошла эта кончина, знаменует печальный конец правления, который начался, когда Спарта, казалось, находится на вершине могущества и успеха, как на своей территории, так и за ее пределами. Суд современных исследователей все еще не определился относительно степени личной ответственности, которую должен нести Агесилай за гибель Спарты, но, по моему мнению, он, с одной стороны, слишком рьяно проводил ложную зарубежную имперскую политику, а с другой стороны, не смог справиться с основными и давними спартанскими экономическими, социальными, политическими и военными проблемами, и поэтому на нем лежит большая доля вины. Его царствование действительно было хромым.

9.Возрождение и воссоздание

Спарта в 331 г. находилась в состоянии упадка, но еще не окончательного заката. Александр умер в Вавилоне в 323 г. прежде, чем смог вернуться в Грецию и урегулировать спартанский вопрос, если вообще он намеревался возвращаться или менять отношение к ловкому решению отца не урегулировать ситуацию со Спартой. В войнах появившихся наследников Александра, которые беспокоили Эгейское побережье греческого мира в течение двадцати лет (битва при Ипсе в 301 г. отметила в некотором роде их завершение), Спарта в значительной мере оставалась статистом и чаще всего пребывала за кулисами в ожидании своего часа, не принимая участия в главном действии. Характерно, что Спарта не приняла участия в возглавляемом Афинами антимакедонском восстании 323–322 гг., в так называемой Ламийской войне, а также в 315 г., когда Кассандр Македонский вторгся в Пелопоннес, чтобы установить господство над Мессенией.

Вместо этого Спарта играла в наемников. Город снаряжал наемников и поставлял их на мыс Тенар на южной оконечности полуострова Мани, в один из центров вербовки вездесущих солдат, вместе с которыми преемники Александра вели непрерывные войны. А в 315 г. еще один спартанец из царской семьи — Акротат из рода Агиадов (сын удивительно ничтожного царя Клеомена II, который правил с 370 по 309 г.) пошел по стопам Агесилая II из рода Эврипонтидов и его сына Архидама III, решив лично отправиться наемником на службу за границу. Но в Сицилии он добился немногого и, вернувшись в Спарту, умер раньше своего отца. Его своевольное поведение показало, что он является спартанцем старой школы. Однако его сын Арей, сменивший своего деда на престоле Агиадов, сумел полностью изменить традицию.

Около 300 г. преемником своего отца Эвдамида I на троне Эврипонтидов стал Архидам IV. При нем Спарта впервые через несколько лет после главного раздела военной добычи, последовавшей за битвой при Ипсе, была втянута в войны претендентов. В 294 г. Деметрий Полиоркет, сын Кассандра, вторгся в Пелопоннес, рассматривая это вторжение как контрудар в состязании, где призом должен стать трон Македонии, которого его лишило поражение при Ипсе. При Мантинее его встретил Архидам IV, не только быстро проигравший битву, но и лишившийся жизни, как и около 700 других солдат, включая сограждан-спартанцев. Деметрий продвинулся на юг к Спарте и, несомненно, захватил бы ее и нанес ей урон, если бы его не отвлекли более срочные дела на севере Греции. Начиная с 370 г. в Лаконию вторгались четыре раза, но примечательно, что Спарта все еще оставалась не завоеванной иностранными захватчиками. Только через десятилетие, в 281 г., Арей впервые вышел на международную арену, действительно правя наконец как царь. Можно сказать, что при нем Спарта полностью вошла в эллинский период греческой истории. Это был период не столько слияния греческих и восточных обычаев и традиций, сколько время культурного сближения и пригонки, так как греки и уроженцы Востока смешивались друг с другом и что-то заимствовали друг у друга, при этом не уничтожая и не трансформируя полностью собственную культуру.

Арей I 

В 309 г. Арей I, сын покойного Акротата, сменил на престоле Агиадов своего деда-долгожителя Клеомена II, хотя сначала, поскольку он был еще несовершеннолетним, власть сохранял его дядя регент Клеоним. Вскоре, однако, Клеоним вслед за своим братом и с таким же незначительным успехом предпочел в качестве наемника отправиться на юг Италии. Но Арей обладал другим типом мышления, нежели его непосредственные предшественники. Его взгляды соответствовали новому стилю эллинского монарха.

В 307 г. главные конкуренты за наследие Александра объявили себя царями — каждый своей территории. Арей взял их в качестве примера, и вскоре после того, как достиг совершеннолетия и принял на себя обязанности царя на троне Агиадов, он, пользуясь образцами Александра Великого, выпустил первые спартанские серебряные монеты с собственным изображением и надписью, смело выгравированной на них. Но назвать себя единственным «царем спартанцев», так как династии Эврипонтидов больше не существовало, было серьезным нарушением традиции Ликурга. Однако нарушил он ее не только в этом. Где-то в 70-х гг. III в. его дядя и прежний регент Клеоним заключил междинастический брак с наследницей Эврипонтидов. Но Арей проявил себя адекватно ситуации, и опасная связь, которая развивалась между его сыном Акротатом (будущем царем на престоле Агиадов) и супругой Клеонима из рода Эврипонтидов, очевидно, во многом была обязана его коварной дипломатии.

Это дипломатическое искусство было еще более очевидно в крупномасштабных междинастических эллинских распрях. В начале III в. он, по-видимому, получил письмо от Первосвященника из Иерусалима, взывавшего к общим спартанским и еврейским прародителям, с просьбой обеспечить спартанскую помощь против царя Селевкидов Антиоха. В 280 г. после создания Пелопоннесской коалиции против македонского сюзерена греков он вторгся в Этолию. В конце 70-х гг. III в., переметнувшись на другую сторону, он получил временное вливание в виде поддержки наемников от македонского царя Антигона II Гоната, который помог ему успешно отбить атаку на Спарту со стороны Пирра, царя Эпира. Вскоре после этого он заключил союз с Птолемеем II Филадельфом Египетским, что позволило ему задумать вторжение через Коринфский перешеек как часть спартанско-афинско-птолемеевой оси в так называемой Хремонидской войне 267–262 гг. Но именно в его правление эта знаменитая «Ликургова» власть начала серьезно слабеть, и в 265 г. ему не удалось пробить брешь в блокаде, навязанной македонским гарнизоном, занимающим Акрокоринф, вблизи которого он и погиб.

Первоначальной миссией Арея было освобождение Дельф от власти Этолийского союза. Эта цель, бесспорно, была вызвана в той же степени стремлением Арея к личной власти, сколько и благочестием, хотя традиционное отношение Спарты к Дельфам, видимо, было достаточно искренним. Во всяком случае, хотя поражение Арея в военном отношении обошлось дорого, оно отнюдь не было абсолютно бесславным, не в последнюю очередь потому, что ему удалось убедить Мегару, Беотию, некоторые города Арголиды, четыре города в Ахейе на севере Пелопоннеса (которые составили ядро Ахейского союза, образованного в 280 г.) присоединиться к общему делу. Получив отпор, в 70-х гг. III в. Арей прибегнул к теперь хорошо знакомой спартанцам царской уловке, завербовав наемников с Крита. Но в 272 г. его поспешно отозвали с Крита, чтобы оказать сопротивление другому вторжению в Лаконию и нападению на Спарту, на этот раз со стороны Пирра, царя Эпира. Со своей собственной двухтысячной армией наемников, усиленной наемниками, присланными на помощь из Коринфа Антигоном Гонатом Македонским, Арей смог снять осаду. Важный вклад был также сделан, как утверждают, несколькими исключительно храбрыми спартанскими аристократками, включая вдову Эвдамида I. Это предвосхищает ту несомненно центральную роль, которую стали играть некоторые спартанские женщины в истории Спарты в течение третьей четверти третьего столетия.

Заявка Арея на место в первой шеренге эллинского мира провалилась во время войны начала 60 гг. III в., которую, согласно одному из ее главных афинских участников, мы знаем как Хремонидскую. Несмотря на то что Арей добился своего рода объединения с действительно крупным эллинским игроком Птолемеем II Египетским, сам он был убит около Коринфа. Дела Спарты теперь шли хуже, чем когда бы то ни было, хуже даже, чем в следующее десятилетие после поражения при Левктрах в 60-х гг. IV в. Потому что не только желанные территории за границей оказались гораздо менее доступными, чем реальная возможность их захватить, но и на своей родине в основе освященных временем «Ликурговых» законов лежал подводный камень вопиющего и всевозрастающего неравенства среди якобы равных спартиатов, от которых к этому времени осталось всего 700 человек. Далее последовал выход на сцену двух царей-реформаторов, по одному от каждого из царских домов, чья слава в немалой степени была обязана тому факту, что их отобрал для составления полного биографического очерка самый выдающийся биограф древнего мира Плутарх из Беотийской Херонеи, который жил и работал на рубеже I в. н. э.

Когда Плутарх приступил к своим Сравнительным жизнеописаниям великих греков и римлян, он едва ли мог предвидеть славу братьев Гракхов, Тиберия и Гая. Оба они занимали должность народных трибунов (соответственно в 133-м, и в 123–122 гг.). Они оба были убиты во время ожесточенной борьбы, наказанные за попытку ввести необходимые реформы в систему управления Римской республикой, которой все еще руководил глубоко консервативный и в значительной степени сплоченный Сенат. С кем из греков мог сравнить Плутарх эти яркие жизни и даже еще более яркие смерти Гракхов? Идеально, с двумя братьями, но если не удастся, в любом случае в каком-то смысле с какой-то парой. Его слегка неуклюжим выбором были спартанские цари Агис IV и Клеомен III. Этот выбор объясняет, почему в настоящей книге нет отдельных биографий этих двух замечательных царей. Их жизненные истории одновременно являются историей самой Спарты третьей четверти III в. до н. э.

Любая параллель между Агисом и Клеоменом с одной стороны и братьями Гракхами с другой в лучшем случае неточная и далеко не полная. Для начала Агис и Клеомен не были братьями, но их, по меньшей мере, связала смерть: Клеомен женился на вдове Агиса Агиаде. Не были Агис и Клеомен и официальными представителями народа Спарты, подобно Тиберию и Гаю Гракхам, которых римский плебс избрал трибунами по списку реформистов. Они были потомственными царями, наследниками престола царских родов Эврипонтидов и Агиадов, правящих соответственно около 244–241 и 235–222 гг. Однако между двумя спартанскими царями и двумя римскими республиканскими трибунами действительно было нечто общее, и Плутарх, разумеется, не был первым, кто это увидел. Оба спартанца также были убиты в ходе ожесточенной гражданской борьбы, и оба открыто поддерживали радикальную, если не революционную, социальную программу, которую они пытались осуществить, манипулируя своей должностной властью.

Итак, почему Агис IV и Клеомен III жили и умерли таким образом? Конечно, недостаточно просто опереться на совместное Жизнеописание Плутарха, чтобы получить возможные ответы на этот сложный вопрос. Во-первых, мы должны выяснить характер, и особенно надежность, источников, отобранных Плутархом. Его излюбленным источником был писатель и историк Филарх из Афин, живший в третьем веке. Но насколько надежно описание Филарха? Если верить его самому суровому критику Полибию, великому аркадскому историку расцвета Рима, то мы должны ответить — совсем нет. Имя Филарха фактически было выбрано Полибием как образец того, как не надо описывать настоящую историю. Что, по-видимому, огорчало Полибия больше всего, так это стиль Филарха, потому что тот ошибался в категориях, путая прагматическую историографию с вымышленным, эмоциональным литературным жанром трагедии.

Но между ними были также серьезные идеологическое разногласия, и с Полибия нельзя снять обвинение в пристрастности. Он родился в Мегалополе около 200 г. в элитарной аристократической среде, которая господствовала в Ахейском союзе в конце III и начале II столетия. В том, что касалось описания истории, он откровенно придерживался патриотических взглядов, подкрепленных пристрастным отношением к своей собственной стране или городу. Что же касается Клеомена III Спартанского, то он был непреклонным и значительное время очень удачливым врагом Ахейского союза и фактически разграбил и варварски обошелся с Мегаполисом Полибия как раз за поколение до рождения историка. Полибий поэтому не мог принять в целом очень благоприятный образ Клеомена, который он нашел в работе Филарха, и фактически считал, что должен опровергнуть его.

Где же истина? Выбор Плутарха последовать за интерпретацией Филарха, так же как и факты, к сожалению, не решают проблему, так как он был скорее биографом морализаторского типа, чем лучшим образцом историка. Поэтому самое большее, на что мы можем претендовать в нашей собственной оценке, так это чтобы она не противоречила фактам, которые Филарх, Полибий и Плутарх сохраняют относительно неприкрашенными, и чтобы наша интерпретация этих фактов, по крайней мере, убедительно передала суть одного из самых интригующих, а также важных эпизодов спартанской истории.

Одна из причин, по которой следующий эпизод производит столь большое впечатление, заключается в том, что это один из очень редких случаев в древнегреческой (или римской) истории, когда мы можем сказать наверняка, что роль женщин оказалась не только заметной, но и решающей. Аристотель в своей Политике писал:

Во время спартанской гегемонии [archê] многое находилось у них в ведении женщины.

Это, вероятно, особенно относилось к периоду между 404 и 371 гг. Тем не менее между 244 и 221 г. это довольно противоречивое утверждение приобрело смысл и его подтверждение. Я уже упоминал, что Клеомен III женился на вдове Агиса IV Агиаде. Более того, Плутарх сообщает нам, что именно Агиада, горя жаждой мщения за убийство мужа и не менее чем он заинтересованная в том, чтобы довести до конца программу реформ, за которые в первую очередь он и был убит, превратила своего второго мужа Клеомена в реформиста. Кроме того, существовали также мать и бабушка Агиса — Агесистрата и Архидамия, которых Плутарх уверенно называет «богатейшими среди всех спартанцев» (включая как мужчин, так и женщин) и которые также определенно поддерживали Агиса. И последнее, но не менее важное обстоятельство: вызывающая восхищение Кратесиклея, мать Клеомена, раньше своего сына отправилась как заложница в изгнание ко двору Птолемея III и также была убита в ходе кровавой фракционной борьбы.

Гражданские раздоры, фракционная борьба или гражданская война обозначались греческим словом stasis (в современном греческом языке оно означает «автобусная остановка»…). Так как stasis мог иногда угрожать самому существованию греческого полиса, Аристотель сделал главной темой Пятой книги своей Политики его предупреждение или ликвидацию.

Но, как может показаться, задача была безуспешной или почти безуспешной: во всяком случае, stasis продолжал терзать греческий мир в III в. так же, как в V и IV вв. Однако одно очевидное новшество состояло в том, что Спарту, известную в предшествующую эпоху своей eunomia (организованным, надежным руководством) и социальной стабильностью, stasis теперь беспокоил так же, как и любой другой греческий город. Корни этой ситуации здесь, как и всегда, кроются в крайнем и всевозрастающем неравенстве в распределении и владении земельной собственностью.

Спарта когда-то гордилась совершенно противоположным. Она хвасталась политическим равенством среди homoioi или «подобных», что, по-видимому, основывалось на фундаментальном экономическом равенстве среди граждан, которое, очевидно, восходит к предполагаемому законодательству Ликурга, включавшему якобы равное распределение земли в Лаконии и Мессении. На самом деле спартанская земля распределялась совсем не на равных основаниях, и подобного не было никогда. Так же как и в других греческих городах, всегда существовали богатые спартанцы и бедные спартанцы. Острое и все более заметное различие между Спартой и другими греческими городами состояло в следующем: если спартанец становился слишком нищим, чтобы вносить установленный законом минимум натурального продукта в общую трапезу (suskanion, sussition), он лишался статуса homoios и становился членом более низкого класса граждан гипомейонов («младших»). Это автоматическое понижение в свою очередь все более и более ослабляло боеспособность личного состава армии, которая гарантировала статус Спарты как великой державы внутри и вовне Греции вплоть до битвы при Левктрах в 371 г.

Как бы именно ни действовал механизм концентрации земли в Спарте (современные исследователи разделились по этому вопросу, так же как и древние источники), но этот фактор, вероятно, стал главной причиной увеличения нехватки живой силы (oliganthrôpia), вследствие чего между 400 и 250 гг. количество граждан снизилось с 3000 до всего лишь 700, из которых только 100 владели существенной долей земельной собственности. И эта ужасная ситуация заставила Агиса IV заняться ее исправлением, и он сделал это, провозгласив объединяющие, освященные временем лозунги угнетенного крестьянства — аннулирование долгов и перераспределение земли. Это само по себе парадоксальным образом было знаком усилившейся спартанской «нормализации». В ее социальных и экономических условиях оставалось все меньше и меньше специфического, даже если по общегреческим стандартам она и оставалась очень необычной в политическом отношении.

Кроме горсточки богатых людей, которые были или родственниками Агиса, или как-то связаны с ним, в целом богатые спартанцы предсказуемо объединились, чтобы оказать сопротивление его реформам, и обычным спартанским образом обратились к соправителю Агиса царю Леониду II из рода Агиадов (правившего приблизительно в 254–235 гг.) с просьбой защитить их интересы. Поначалу Агис был равным соперником. Леонид был выслан, долги в самом деле аннулированы, и письменные закладные документы (известные как klaria от klaros, что означает участок земли) символически и публично сожжены. Но это был самый большой успех Агиса. Прежде чем он смог серьезно обратиться к запланированному перераспределению земли, ему пришлось пережить унизительное поражение за границей на Коринфском перешейке, и по возвращении в Спарту он вместе с близкими родственниками был убит своими врагами.

Дело реформ, необходимое прагматически и столь же оправданное с точки зрения этических норм, пришлось отложить на пятнадцать лет. Несколько неожиданно оно было продолжено сыном Леонида Клеоменом, который наследовал своему отцу на троне Агиадов в 235 г. В отличие от Агиса, Клеомен сознавал, что внешняя политика имеет такое же значение, как и внутренняя, и проложил путь для внутренней реформы с помощью серии замечательных военных успехов, самым заметным из которых была победа над Аратом из Сикиона и Ахейским союзом, который тот возглавлял. Разграбление Мегалополя (в 223 г.), о котором упоминалось выше, стало кульминацией его успешного предприятия, что на время создало впечатление, будто Клеомен сможет вернуть Спарту к положению международного господства, которое государство занимало до 371 г.

Однако Клеомен был не просто ловким военным руководителем. Он был также высоко эффективным внутренним реформатором, даже, возможно, социальным революционером. Агис, насколько мы можем судить, просто предложил радикальное перераспределение земли. Как свою конечную цель он указал цифры 4500 земельных участков для спартанцев и 15.000 для периэков, но он мало или совсем не продвинулся к ней. Как бы то ни было, Клеомен, начав в 227 г., фактически довел земельное перераспределение в Лаконии приблизительно до этого уровня. Более того, он включил в эту схему не только бедных спартанцев, но и бедных периэков. Кроме того, он освободил около 6.000 остающихся лаконских илотов в обмен на денежную плату за освобождение. Тот факт, что у них были деньги для внесения платы, сам по себе интересен как еще один знак изменившегося характера спартанской экономики. Эти бывшие илоты, по-видимому, таким образом стали собственниками земли, на которой раньше работали по принуждению. Они также стали полноправными гражданами, а не просто неодамодами, как илоты, освобожденные спартанцами в военных целях между 20-ми гг. V в. и 70-ми IV в. Также в эту программу Клеомена вошло большое число его наемных солдат. Эти мероприятия стали главной частью военных реформ Клеомена — таким способом он пытался довести разлагающуюся и устаревшую спартанскую армию до уровня лучших эллинских стандартов, установленных Антигоном Македонским и Птолемеем Египетским.

Ради абсолютной уверенности, что политические враги не смогут воспрепятствовать реформам или ликвидировать их, он первым уничтожил противников, а затем взял в свои руки решающее руководство политическими институтами и структурами, которые могли бы быть использованы, чтобы помешать ему. Эфоры были убиты, монархия с двойным правлением успешно упразднена, когда он возвел своего брата Эвклида на трон Эврипонтидов, а Герусию седой древности (упоминаемую в Большой ретре) обошли и снизили ее значение, создав учреждение Patronomos. Реформы Клеомена не ограничивались экономической и политической сферами. Он также взялся за крупную социальную реформу, стремясь вернуть Агогэ — предполагаемую «Ликургову» систему полного и единого народного образования для всех будущих граждан мужского пола, а также восстановить общие трапезы и постоянные тренировки для взрослых воинов-граждан. С этой точки зрения можно задать вопрос, был ли Клеомен просто реформатором или также и социальным революционером и, возможно, идеологически или даже философски мотивированным революционером.

Сфер из Борисфена на Черном море сообщал, что он посетил Спарту, когда Клеомен был у власти и проводил свои реформы. Сфер был известным философом-стоиком с необычным прагматическим стремлением изменить тот мир, каким он был, и осуществить идеи стоиков на практике. Возможно, это соответствует действительности. Если философские идеи настолько определяли и воодушевляли действия Клеомена, то, несомненно, это очевидное свидетельство крупных культурных перемен, которым подверглась Спарта, начиная с ее лучших дней, например, правления царя Агесилая II (около 445–360). Но эту связь, к сожалению, нельзя доказать. В любом случае реформы оказались скоропортящимся продуктом. В 222 г. Клеомен потерпел решающее поражение от Антигона III Македонского в Селассии к северу от Спарты. Его реформы были упразднены и полностью изменены. Сам Клеомен через три года нашел свою не слишком славную смерть в изгнании в столице Птолемея Александрии. Это положило конец замечательному и, возможно, неповторимому политическому и социальному эксперименту.

Затем дела в Спарте опять пошли плохо. Пара личностей, во-первых, Ликург (значимое имя!) и затем Маханид поднялись над толпой и ненадолго проявили себя в политической и военной роли, за что из недружественных источников получили прозвище «тиранов». Но только после катастрофического и дорогостоящего (по-видимому, 4.000 погибших спартанцев) поражения Маханида в битве при Мантинее в 207 г. через 12 лет после смерти Клеомена Спарта вновь пережила возрождение под властью другого «тирана». В течение следующих пятнадцати лет судьба Спарты связана с именем Набиса, сыном Демарата.

Набис

Набис, вероятно, скорее семитское, а не индоевропейское (греческое) имя, и, по-видимому, он был просто выскочкой и узурпатором, несмотря на основанные на имени отца утверждения, что по прямой линии он является потомком свергнутого царя Демарата из рода Эврипонтидов, около 490 г. отправленного в изгнание. Он родился приблизительно между 250 и 245 гг. В 207 г. захватил теперь уже единственный трон после подозрительно своевременной смерти своего царского подопечного по имени Пелоп. В стиле древнегреческих тиранов он создал личную гвардию из наемников и, кроме того, пригласил на помощь нескольких критских пиратов. Получив власть, он не стремился избегать ассоциаций с царской семьей. Напротив, он жил во дворце. Такую постройку Южная Греция увидела впервые со времен Микенской эпохи Поздней бронзы. Он держал конюшню парадных лошадей и, разумеется, именовался «царем» на монетах, официальных печатях и других именных документах.

Утверждалось, что Набис пытал, а затем сослал своих спартанских оппонентов и заставил их жен выйти замуж за бывших илотов, которых освободил и сделал спартанскими гражданами. Его собственная жена была чужеземкой, гречанкой из Аргоса по имени Алия, такие династические браки были рядовым явлением среди эллинских правителей. Но впервые спартанский правитель безнаказанно устроил свой брак за пределами Спарты. Его предшественник Леонид II в 244 г. был временно изгнан именно по той причине, что женился не на спартанке.

В течение пятнадцати лет Набис ухитрялся оставаться у власти, но в 192 г. он был убит во время переворота, осуществленного Этолийским союзом — главным греческим соперником Ахейского союза. Источники, которыми мы располагаем, одинаково недоброжелательны к нему, поэтому трудно оценить утверждение, что он стремился преобразить государство в собственных диктаторских интересах, возродив вариант радикальных реформ Клеомена III, свергнутого во время переворота в 222 г. Возможно, будет несколько более точным сказать, что он привел в движение необходимую модернизацию Спарты, которая, в конце концов, должна была вывести ее из ограниченной и узкой тени Ликурга на свет более космополитичного позднего эллинского греческого мира.

Тогда как Клеомен III освободил 6.000 илотов только в качестве отчаянного военного маневра, возможно, не имея в виду долгосрочное социальное значение этого акта для окончания эпохи существования илотов, для Набиса освобождение илотов было политической линией, частью программы экономической модернизации. Он поощрял более гибкую, ориентированную на рынок политику, поддерживал деятельность ремесленников и торговцев, так что к концу его правления Спарту впервые действительно можно назвать экономически зависимой от внешнего мира. Однако в международных делах его успехи были неоднозначными, и, в конце концов, в 195 г., когда он был вынужден уступить контроль не только за Аргосом, но также и лаконскими портами периэков, Рим в лице Тита Квинкция Фламинина положил конец всяким притязаниям на независимость. Попытка отвоевать ее в 193 г. была подавлена Фламинином с помощью Филопимена, полководца Ахейского союза, а в следующем году сам Набис был убит.

Наиболее заметное наследие Набиса — городская стена в Спарте, которая была наконец завершена не позднее 188 г., хотя идея, вероятно, задумывалась или, по крайней мере, решительно продвигалась при режиме Набиса. В старые добрые времена классической эпохи сама идея создания защитного пояса вокруг Спарты была отвергнута с презрением как немужественная, хотя против ее строительства звучали также и практические доводы, так как, с одной стороны, Спарта уже имела адекватную защиту благодаря человеческому фактору и окружающей среде, а с другой стороны, из-за физического отделения Амикл — пятого селения, входящего в состав Спарты. Теперь на рубеже третьего и второго столетия Спарта, отчаянно нуждавшаяся в защите городской стены, имела возможность построить ее и, кроме того, такой правитель как Набис на сооружении чрезвычайно протяженной и мощной крепостной стены мог нажить политический капитал. Во всяком случае, новая городская стена Спарты составила приблизительно 48 стадий (около 9,6 км) в окружности, она была построена на каменной основе из кирпича, покрытого плиткой, с наблюдательными башнями, размещенными через равные интервалы. Около 200 г., в то же самое время, когда строилась стена, Киносура («Собачий хвост»), одно из четырех основных селений Спарты, публично выразила благодарность официальному уполномоченному по водоснабжению — это был еще один знак урбанизации Спарты и повысившегося внимания к городской безопасности.

Решительное вмешательство Рима, какова бы ни была его точная мотивация, преимущественно способствовало немедленной выгоде Ахейского союза, который со времени его создания в 280 г. превратился в одно из двух самых могущественных объединений греческих городов, вторым был Этолийский союз.

Спарта и Ахея были врагами со времен Клеомена III, и, руководствуясь привычным принципом: враг моего врага — мой друг, Спарта и Этолия стали союзниками. Однако по иронии судьбы именно Этолия субсидировала расправу с Набисом в 192 г., потому что боялась его ненадежности. Но и Спарта, и Этолия были только игрушками в руках Ахеи, которая в 192 г. с помощью Филопимена насильно включила Спарту в Ахейский союз. Это было унижение и шок невероятного для Спарты масштаба. Когда-то, и не так уж давно, все еще оставаясь силой, с которой надо было считаться, по крайней мере в пелопоннесской политике, Спарта теперь оказалась в одинаковом положении с самым незаметным членом Ахейского союза. Ее независимость, высоко ценимая составляющая свободы, столь дорогой сердцу греков, подошла к концу. Через четыре года в 188 г. Филопимен завершил унижение с помощью радикальной внутренней реформы в полном противоречии с сущностью реформ, проведенных Агисом, Клеоменом и до некоторой степени Набисом. Он ликвидировал законодательство Ликурга, что бы оно теперь ни означало, и, в известном смысле последовательно, разрушил спартанскую антиликургову новую городскую стену.

В Спарте теперь в определенном смысле было два хозяина — Ахея и Рим. В следующем десятилетии происходило бесконечное дипломатическое маневрирование между Южной Грецией и Римом, так как различные группы спартанских изгнанников вопреки жесткой ахейской оппозиции пытались убедить римский Сенат вернуть их и восстановить некоторое подобие ликурговой Спарты (но включая и городскую стену). В конце концов, около 180–179 гг., проблема изгнания была решена, городская стена вновь отстроена, но возрождение предполагаемой ликурговой Спарты в любом виде должно было подождать намного дольше, по крайней мере, до широкой римской колонизации Южной Греции в 146 г. Между тем зимой 168/67 гг. произошло наиболее значительное событие. Выдающийся римский полководец Л. Эмилий Павел летом 168 г. нанес поражение царю Македонии Филиппу V в битве при Пидне. Следующей зимой он значительно продвинулся в глубь Греции, частично с целью того, что мы могли бы назвать культурным туризмом. Важнейшей остановкой на своем пути он назвал Спарту, потому что, как он сообщил, хотел отдать дань уважения унаследованному от предков спартанскому образу жизни. Но в действительности от особого стиля одежды и мужской прически осталось немногое. Однако возможно, что именно визит Павла стал ключевым стимулом для последующих решительных усилий спартанцев по превращению города в своего рода тематический парк, музей их когда-то славного прошлого для привлечения культурных туристов, подобных Павлу, и для того чтобы утвердиться под эллинским солнцем на культурной, а не на военной и политической почве.

Спарта, как это воспринималось, страдала из-за своей зависимости от Ахейи. Ахейя, со своей стороны, страдала из-за римского наказания за то, что встала на сторону Филиппа Македонского в войне с Римом. Это повлекло насильственную передачу Риму и Италии 1000 известных ахейцев в качестве заложников, среди которых был и Полибий. Именно проблема спартанской независимости от Ахейи вновь ввергла Ахейю в конфликт со Спартой и в связи с этим в конфликт с Римом и привела к ее окончательному поражению в период между 152 и 146 гг., который Полибий (наконец вернувшийся на родину в 150 г. и с этого времени ставший сторонником Рима) презрительно назвал временем «неразберихи и беспорядка». В 148 г. Спарта, теперь под крепким руководством Меналкида (подходяще названного словосочетанием греческих слов «могущество» и «сила»), в итоге вышла из Ахейского союза, оставив его в стороне, когда ахейцы, в свою очередь, устроили восстание против Рима, которое с римской точки зрения называлось Ахейской войной.

Эта война завершилась в 146 г. решительной победой Л. Муммия и страшными репрессиями против мятежников. Спарта, напротив, вышла из конфликта довольно удачно. Независимость от теперь несуществующего Ахейского союза была, разумеется, заменена подчинением Риму, общему сюзерену Греции, но в городе сохранилась нетронутой отстроенная стена и, вероятно, теперь была завершена ограниченная реставрация «ликурговых» институтов. Это касалось прежде всего системы Агогэ, и большинство сохранившихся свидетельств, особенно надписи из святилища Орфии на Эвроте, относятся к Агогэ периода после 146 г. Тем не менее Спарта теперь превратилась в подобный всем остальным город-государство, более или менее ограниченный в своих непосредственных пределах на Спартанской равнине, так как, конечно же, была лишена последних из периэков, возможно, за исключением района Белминатис в верховьях долины Эврота, и даже на Спартанской равнине, по-видимому, вскоре исчезли остатки илотов. Собственно, можно сказать, что здесь зародилась римская Спарта, и это была совершенно другая Спарта, совершенно иной город по сравнению с его эллинским, классическим и архаическим прошлым.

Сохранение древностей стало ведущей идеей новой Спарты, и вполне уместно город, никогда ранее не славившийся как центр письменной культуры, создал наконец собственных, взращенных на своей земле хранителей древности, чтобы запечатлеть процесс «окаменения». Контакт между Спартой и Римом усилился до такой степени, что Спарта построила специальную гостиницу для визитов римских чиновников. Больше ничего примечательного не произошло в общественной письменно зафиксированной истории Спарты между 146 и 88 гг., началом первой Римской войны против понтийского царя Митридата, в которую спартанцев втянули помимо их желания. Война, по-видимому, повлекла за собой морские рейды против Спарты через долину Эврота и несколько раз заставила их обратиться к городской стене. Однако к началу 70-х гг. мир был в достаточной мере восстановлен для того, чтобы юный Цицерон, последовав примеру Эмилия Павла, совершил туристический визит в Спарту, хотя он прибыл скорее как ученик, а не завоеватель.

В 49 г. внутри Римской империи вспыхнула интенсивная гражданская война между соперничающими силами Помпея и Юлия Цезаря. Греки в целом относились к сфере влияния Помпея, и у спартанцев, как и других греков, не оставалось иного выбора, как уступить требованиям и предоставить солдат, когда Греция на короткий период стала главной ареной гражданской войны. Спартанская чеканка монет этого периода подтверждает, что царского правления в любой его форме в это время уже не существовало. Ничего не дает интересное, хотя и некорректное, сравнение Полибием государственного устройства Спарты и Римской республики, которое предполагает сходство между правлением двух спартанских царей и двух римских консулов. Но, как мы увидим, время монархии в Спарте отнюдь не прошло.

Помпей был убит в Египте в 48 г., и Цезарь получил единоличную власть над римским миром под именем Диктатора. Хотя в 44 г. он был убит, римский мир неуклонно стремился к монархической форме, что, в конце концов, и было успешно и надолго достигнуто приемным сыном и наследником Юлия Цезаря Октавианом, больше известным в истории под принятым им именем Августа. В 42 г., когда Октавиану было около 19 лет и когда Греция находилась под властью консервативного республиканца Марка Брута, спартанцы смело, если не сказать опрометчиво, объявили о своей поддержке Октавиана и его тогдашнего политического партнера Марка Антония (Marcus Antonius). Этот ход, а также предоставленное в 40 г. убежище будущей жене Октавиана Ливии — все это оказалось весьма расчетливыми и счастливыми шагами, так как Август сначала нанес поражение Антонию при Акдии в 31 г., а затем в 27 г. сам утвердился в Риме как первый римский император. Как единственный город материковой Греции, поддержавший Октавиана, Спарта на некоторое время оказалась в центре внимания заново (в 27 г. до н. э.) созданной провинции Ахейи. В 21 г. Август дошел до того, что удостоил город своим собственным присутствием и отобедал с местными чиновниками.

Последний спартанский герой (если это правильный термин), украсивший нашу историю, это Гай Юлий Эврикл, имя которого уже само по себе говорит нам, что мы вошли в новую эпоху, мир, где господствовал Рим. Он обязан своим nоmеn (родовым именем) Юлий тому, что ему было пожаловано римское гражданство в дар от самого знаменитого Юлия того времени — Гая Юлия Октавиана Цезаря Августа, иначе известного нам как Октавиан или Август. Отчасти в честь Эврикла Август совершил этот, упомянутый выше, визит в Спарту. Эврикл стоял тогда на вершине системы эвергетизма — политически поощряемой общественной благотворительности, на которую теперь опиралась Спарта, как и другие греческие города в своих повседневных и чрезвычайных расходах. Следовательно, в интересах Августа, так же как и Эврикла, было обеспечить Эврикла необходимыми средствами для его благотворительности. И, разумеется, он был хорошо обеспечен.

Страбон, греческий географ того времени из Малой Азии, говорит о должности Эврикла как о «председательстве» (epistasia) над спартанцами и называет его «лидером» или «командиром» (hêgemôn). Таким образом, вновь de facto в Спарте правил монарх, словно Спарта, по утверждению Геродота, подобно Египту, действительно не могла существовать без царей. Август, который сам de facto был монархом всего римского мира, должен был отнестись к этому с пониманием и симпатией. Естественно, Эврикл, как и Арей, выпускал монеты с извещением «(сделано) при Эврикле». И с огромным состоянием, которым он обладал, возможно, благодаря вмешательству Ливии, включая владение прибрежным островом Киферой, Эврикл очень щедро расходовал деньги. Среди возведенных им зданий выделялись перестроенный театр, второй по величине в Пелопоннесе (служивший не для постановки трагедий и комедий в афинском стиле, а для политических демонстраций), а также гимназия и акведук. Среди других его интересов большое значение имела официальная религия, фактически можно сказать, что он председательствовал на некоторых религиозных собраниях, включая жертвоприношения от имени Спарты — Елене и Диоскурам (Кастору и Поллуксу, братьям Елены, как мы видели в начале этой книги) в Спарте и Посейдону (официально Похойдану на местном диалекте) в Тенаре на юге Мани.

Такая приверженность религиозной старине должна была привлечь Августа, как на это, несомненно, и рассчитывали. Но другие действия Эврикла не оказались столь привлекательными. Возможно, он перестарался, подтверждая власть Спарты над ранее освобожденными периэкскими городами на побережье Лаконии. Возможно, он проявил слишком большое дружелюбие по отношению к сыну Ливии и пасынку Августа Тиберию, когда тот в 6 г. до н. э. слишком очевидно потерял расположение своего отчима. Какова бы ни была причина, но Эврикл дважды представал на суде перед Августом, его лишили «председательства» и отправили в изгнание. Он умер опороченным изгнанником ранее 2 г. до н. э., того года, когда Август завершил свое восхождение к автократической власти, получив от Сената титул «Отца Отечества» (Pater Patriae), иными словами, основателя наследственной династии.

Тем не менее, когда спустя пятнадцать лет в 14 г. н. э. завершилась долгая жизнь и правление Августа, наследники Эврикла стали заискивать перед новым императором Тиберием и восстановили себя в прежнем положении римских фаворитов и спартанских правителей. Сына Эврикла назвали «Лаконом» («Спартанцем»), а внука «Спартиатиком» (латинская форма от греческого «спартиат»). Традиция, таким образом, вновь продолжала воссоздаваться во вполне спартанском духе.

10.Наследие: Леонид жив!

В этой заключительной главе предлагается краткое обсуждение истории развития спартанского мифа, или легенды, от древности до настоящего времени, в которой Леонид служит связующим звеном. Он не стал настоящей легендой при жизни, но после смерти вокруг его руководства и героических подвигов моментально возникла легенда о Фермопилах. Конечно, легенда о нем самом не забывалась со времен древности, и даже, как я писал, вновь была исчерпывающе освещена Голливудом. Прежде чем мы взберемся на эту головокружительную высоту, следует сначала вернуться к тому немногому, что нам известно о его жизни, приведшей к кульминационному моменту его жертвенной смерти.

Мы знаем ряд спартанцев по имени Леонт (что значит «лев»). Это было совершенно обычное имя для воинственного общества, близкого к дикой природе, аристократические семьи в котором, включая и два царских дома, претендовали на происхождение от Геракла, сразившего льва. Поэтому неудивительно, что имя Леонт использовалось как царское, но мы знаем только двух спартанцев, названных Леонидом (что означает «потомок льва»), оба они цари из царского рода Агиадов. Но из них гораздо более знаменит Леонид I, который и является нашим героем.

Он родился, вероятно, около 540 г., и сама история его рождения не менее интересна и важна. Потому что родился он у первой жены своего отца, но уже после того, как тот, будучи, очевидно, двоеженцем, обрел законнорожденного сына Клеомена от второй жены. Геродот писал, что двоеженство Анаксандрида было «совершенно неспартанским». Возможно, и так, но это не помешало Клеомену захватить трон после смерти отца примерно в 520 г. и стать действительно одним из самых могущественных и ярких спартанских правителей всех времен. После рождения Клеомена Анаксандрид наконец успешно зачал со своей первой женой сначала Дориея, а затем двух следующих сыновей — Леонида и Клеомброта.

Таким образом, Леонид был одним из четырех сыновей своего отца Анаксандрида — вторым, рожденным его первой женой, а в целом — третьим сыном. Если он действительно родился около 540 г., тогда по обычным спартанским законам он достиг брачного возраста самое позднее к 510 г., однако Леонид или женился на неизвестной женщине и затем овдовел, или развелся, или же предпочел вовсе не жениться вплоть до его единственного известного брака с Горго в конце 90-х гг. V в. Так как Горго была царевной из царского дома, patrouchos (наследницей) и в придачу его племянницей — дочерью сводного брата, и то, и другое дает основания предположить, что Леонид мог сознательно отложить свадьбу, как по династическим, так и экономическим соображениям, пока Горго не достигла 18–19 лет — обычного для спартанской молодой женщины брачного возраста.

Приблизительно в 490 или 489 г. его старший единокровный брат Клеомен I совершил своеобразную форму харакири, покончив таким образом и с жизнью, и с пребыванием на троне Агиадов. Прыгнул ли он сам со стены, или его толкнули, и если так, толкнул ли его Леонид? Подозрение в предполагаемом цареубийстве падает на Леонида, но доказать ничего нельзя и, возможно, если бы были серьезные доказательства или даже подозрения в его виновности, спустя десять лет его не избрали бы на ведущую роль в Фермопилах.

От Горго у него был один сын Плистарх, поэтому ему поручили совершить поход вместе со специальной гвардией из 300 спартанцев, которых отобрали для его сопровождения в Фермопилы отчасти из-за того, что у всех них были живые сыновья. Однако, возможно, это была не единственная или даже не основная причина, по которой его, а не соправителя-царя из рода Эврипонтидов выбрали возглавить то, что официально считалось продвижением спартанского отряда в ущелье. Во всяком случае, его последующее поведение в качестве командира полностью оправдывает государственное решение. Подвиги Леонида не подвергаются сомнению. И примечательно, что и его слова им под стать. Особенно его два bons mots (крылатые слова — фр.) свидетельствуют, что в лаконическом черном юморе он мог потягаться с лучшими образцами. Когда Ксеркс призвал его сдать оружие и признать могущество Персии, как говорят, он ответил всего двумя греческими словами (malôn labe) «приди и возьми». Своим солдатам в перерыве перед третьим и последним днем сопротивления в ущелье он, как сообщают, сказал что-то вроде «Завтрак ваш будет обильным, ибо уже обедать мы будем в Аиде». Это косвенный намек на то, что в Спарте у спартанцев была только одна обязательная трапеза в день — совместный вечерний прием пищи.

В третий и последний день битвы при Фермопилах был один момент гомерического накала, когда некоторые из немногих оставшихся спартиатов, сражаясь не на жизнь, а на смерть, пытались помешать персам захватить тело Леонида, как если бы они были гомеровскими греками в Трое, сражавшимися за мертвого Патрокла ради того, чтобы Ахилл смог достойно похоронить его. В конце концов, они, конечно, не смогли помешать персам сделать все, что те хотели с телом Леонида, и один упорный греческий рассказ свидетельствует, что персы искалечили его. Эпизод, изложенный Геродотом, еще усиливает эту историю: после греческой победы при Платеях в 479 г. одна горячая греческая голова предложила спартанскому главнокомандующему Павсанию в отместку искалечить тело Мардония. В ответ Павсаний холодно, резко и совершенно замечательно сказал, что это не греческий обычай.

Было ли в действительности искалечено тело Леонида или нет, но его останки или то, что ими считается, перенесли назад в Спарту для перезахоронения сорок лет спустя. А место его смерти вскоре после 480 г. было отмечено скульптурой каменного льва leôn, постоянно напоминающей о Леониде. Обычных спартанцев, погибших во время кампании за границей, хоронили на месте, а на родине отмечали мемориальными досками с выгравированной лаконичной информацией, сообщающей, что такой-то «погиб на войне». Что же касается царей, то возвращение их тел, при необходимости натертых воском или медом для захоронения в Спарте, очевидно, являлось обычной спартанской практикой. Это было невозможно в случае Леонида, и вместо тела для похорон приготовили его поддельное изображение. В качестве компенсации был устроен великолепный вариант исключительного похоронного обряда («более чем то, что приличествовало человеческому существу», по словам Ксенофонта), предусмотренного для всех царей, обряд, который хорошо информированному Геродоту казался скорее варварским, прежде всего скифским, чем типично греческим.

Насколько возможно восстановить события, к участию привлекли всадников, которые сначала проскакали вокруг обширной территории спартанского государства, вызывая плакальщиков из каждой семьи периэков и илотов, как мужчин, так и женщин. В самой Спарте общественные дела были временно прекращены и объявлен десятидневный национальный траур. Общественные долги были аннулированы, некоторые заключенные отпущены на свободу. Сама церемония прошла с большим шумом, вызванным (в виде исключительного разрешения) воплями плакальщиц, а также грохотом и ударами металлической посуды. На какое-то время социальная и политическая структура спартанского полиса оставалась в подвешенном состоянии, пока за «Le roi est mort!» [«Король умер!»] не последовало триумфальное «Vive le roi!» [«Да здравствует король!». Это произошло благодаря отсутствию случавшихся очень часто дебатов по поводу преемственности власти. Перезахоронение Леонида в Спарте около 440 г. пришлось на деликатный период в международных отношениях, когда спартанские взгляды колебались между миротворчеством и воинственностью по отношению к Афинам во время «Мира 445 г.». Возможно, запоздалый похоронный обряд имел целью примирить внутренние спартанские фракции, обратив их внимание на то, что не вызывало споров, а напоминало о днях спартанской славы триумфального сопротивления Персии — роль, которая позже была узурпирована Афинами или передана им.

Все спартанские цари, как я твердо убежден, после смерти формально трактовались как герои: т. е. они удостаивались религиозного культа как герои — сверхчеловеческие, полубожественные существа. Однако в случае Леонида почитанию по понятным причинам придали исключительно высокое значение, в эллинскую эпоху спартанцы построили постоянный храм Леонидий и устраивали ежегодные праздники Леонидии в его честь. Этот праздник был восстановлен позже в правление римского императора Траяна (98–117 гг. н. э.), возможно, как раз тогда и потому, что Траян воевал против потомков древних персов и парфян и восстановление праздника финансировал благотворитель с роскошным греко-римским именем Г. Юлий Агесилай. В этот римский период праздник сопровождался ярмаркой, на которую спартанцы в полном противоречии с обычной для своих предков ксенофобией сознательно стремились привлечь странствующих торговцев, освободив их от обычных местных налогов на продажу и ввоз товаров. Существует даже упоминание о деятельности общественно контролируемого биржевого банка, то, что спартанцы времен Леонида не могли и предположить, не говоря уже о том, чтобы терпеть или поощрять.

В середине второго столетия нашей эры, когда Павсаний Перигет из Малой Азии прошел через Спарту, он обнаружил, что спартанцы активно отстаивают право города быть храмом памяти Греко-персидских войн, происходивших шесть или более веков назад. Мемориалу Леонида нашлось место наряду с могилой адмирала Эврибиада, мемориалами регента Павсания, погибших в Фермопилах и так называемым Персидским портиком на агоре. Павсания совершенно спокойно можно поместить в контекст общего движения культурного возрождения, известного под кратким названием Второй Софистики. Леонид для риториков и софистов того времени был явным героем греческого прошлого, достойным восхваления, даже если их похвалы были преувеличены и справедливо заслужили сатирические замечания со стороны блестяще остроумного Лукиана.

Со своей стороны Плутарх — еще одно украшение Второй Софистики, не думал о том, чтобы высмеять Леонида. Напротив, он написал его биографию, хотя, к несчастью, она не дошла до нас. Вместо этого у нас есть апофтегмы, приписываемые Леониду в «Изречениях царей и командиров», якобы собранные Плутархом и более аутентичные высказывания Плутарха, которые он включил в пространные Жизнеописания, как, например, Ликурга и Клеомена III (правившего в 236–221 гг.). Приведем цитату из последнего:

Рассказывают, что, когда Леонида в древние времена попросили дать оценку Тиртея как поэта, он отвечал: «Прекрасный поэт, зажигающий сердца молодежи», на том основании, что его стихи наполняли молодых людей таким энтузиазмом, что в бою они переставали беспокоиться о своей жизни.

Таким образом, сочинение автора II в. н. э. с помощью замечания, которое приписывается царю V в. до н. э., возвращает читателя назад к спартанскому «национальному» поэту VII в. до н. э., охватывая 800-летний период традиции.

В следующем, III в. н. э. христианский апологет Ориген (около 185–253 гг.) в словесной перепалке с язычником Цельсом ссылается на языческого предшественника. Он, не колеблясь, полагает, что главное христианское таинство страстей и смерти господних можно проиллюстрировать сравнением со смертью Леонида, избранной им самим и не неизбежной. Спустя столетия, когда борьба между язычеством и христианством усилилась, Синесий Киренский с гордостью заявил о своем предполагаемом происхождении от спартанцев и, более определенно, о своей родословной, восходящей, как и у Леонида, к Эврисфену, одному из гипотетических основателей двух спартанских царских домов. Начитанность Синесия едва ли была древней спартанской чертой, но страстная преданность охоте в его дохристианский период вряд ли бы поразила своей странностью предполагаемых спартанских предков.

Такие родственные притязания, предъявленные целыми общинами, так же как и отдельными личностями, засвидетельствованы уже с V в., но они становятся весьма распространенными во всем греческом мире начиная с эллинистической эпохи (в последние три столетия до н. э.). Например, в начале III в. Первосвященник Иерусалима даже заявил о притязаниях на общее происхождение евреев и спартанцев от Авраама и Моисея. Такая похвальба, несомненно, больше связана с политической необходимостью того времени, чем с генеалогической точностью и аутентичностью. Что касается достоверности заявления Синесия, то Кирена действительно основана Ферой в VII в. до н. э., но убеждение, также засвидетельствованное Геродотом, будто сама Фера (современный Санторин) основана Спартой, выглядит несколько сомнительно. Непосредственная цель самого Синесия, возможно, оптимистическая и, конечно, отвечающая его собственным интересам, состояла в том, чтобы сопоставить свою борьбу против кочевников, опустошавших Киренаику, с борьбой Леонида, защищавшего Грецию от персидских захватчиков. Хотя Синесия никак нельзя оценить как последнего язычника (впоследствии он стал епископом и перешел в христианство), он ознаменовал соответствующий момент исчезновения древнего мира.

Ренессанс был более западным, чем восточным и более римским, чем эллинистическим идейным и культурным явлением. Одним исключением из этого правила был Чириако ди Пицциколли, купец, более известный по месту рождения в Италии как Кириак из Анконы, человек, который навел мосты между Востоком и Западом. Ему мы обязаны подробными записками путешественника 1447 г., которые превзошли даже Павсания Перигета в его recherches du temps perdu [поисках утерянного времени]. Среди длинного списка спартанских воинов прошлого, чье отсутствие он оплакивает, приближаясь к Спарте через Мистру (тогда еще столицу деспотата Морей, но вскоре перешедшей к Оттоманской империи), разумеется, был и Леонид.

Переместившись из одного конца Европы к другому, в конце VI в. мы обнаружим шотландского гуманиста и историка Джорджа Бьюканана (в 1579 г.), восхваляющего Леонида наряду с Агесилаем II и другими как истинных царей по контрасту с монархами его времени, слишком погрязшими в роскоши. Однако ему противоречит Алджернон Блэквуд (в 1581 г.), сторонник конституционалистской точки зрения, считавший, что в Спарте цари просто пользовались именем и пустым титулом царя, а не сущностью царской власти. Почти точно в то же время Мишель де Монтень в своем эссе «О каннибалах» (1580) сделал следующее замечание, и, возможно, это не самое очевидное место, в котором можно было бы ожидать его найти:

Бывают поражения, слава которых вызывает зависть у победителей. Четыре победы, эти четыре сестры, прекраснейшие из всех, какие когда-либо видело солнце, — при Соломине, Платеях, при Микале и в Сицилии [имеется в виду битва при Гимере, согласно преданию, случившаяся в тот же самый день, что Саламинское сражение] — не осмелились противопоставить всю свою славу, вместе взятую, славе поражения царя Леонида и его воинов в Фермопильском ущелье.

/Перевод Т. Гнедич/

Соотечественник Монтеня Фенелон почти столетие спустя использовал образ Леонида, единственного спартанца, в своих Dialogues des Morts [«Диалогах мертвых]. Идея и заглавие работы заимствованы в конечном итоге из Лукиана (который инсценировал воображаемые диалоги как, по существу, правдивые и исторически возможные, так и невероятные). Однако идея диалога между спартанским царем и Великим царем Персии Ксерксом отчасти заимствована у Геродота. Подобно Бьюканану, Фенелон описывает Леонида как истинного царя по контрасту с Ксерксом и рисует его в совершенно спартанских тонах:

Я использовал свою власть царя при условии, что жил трудной, трезвой и активной жизнью, точно такой же, которой жил мой народ. Я был царем, только чтобы защищать свою родину и обеспечивать законность. Мое царское достоинство давало мне власть творить добро и не давало мне права творить зло.

Ксеркс, увы, для Фенелона был просто «слишком могущественным и слишком везучим» царем, иначе он «был бы вполне уважаемым человеком».

Немногим позднее, в самом конце XVII в., подвиги Леонида, защищавшего свободу, были вкратце прославлены по ту сторону Ла-Манша на английской сцене. Автор изображает контраст между этими подвигами и достойной сожаления групповщиной регента Павсания в забытой английской пьесе, названной именем последнего, для которого Перселл написал соответствующую музыку (1696 г.). Гораздо более удачным и заслуживающим известности было прославление Леонида Ричардом Гловером в его знаменитой поэме под названием «Леонид», впервые опубликованной в 1737 г. и ставшей кульминационной точкой в легенде о Леониде.

Леонид Гловера — патриот до мозга костей, пылкий приверженец свободы, сторонник сурового самоограничения, принципиальный противник склонных к роскоши персов, которые «изнемогают под абсолютной властью царя Ксеркса».

Эта обширная работа положила начало созданию современного мифа, который развился из литературной парадигмы Гловера во вдохновляющий призыв как «за», так и «против» революции. В рамках традиции викторианской публичной школы, введенной Томасом Арнольдом из Регби и продолженной в двадцатом столетии движением Курта Хана «Гордонстаун», он сформировал один из самых мощных векторов британской или английской политической и культурной идентичности. Легендарный классический образец идеалов восемнадцатого столетия приобрел центральное значение для классической традиции в целом. Это великолепная частная иллюстрация постоянно меняющегося восприятия классической древности, которая господствовала в столь многих отношениях в европейской культуре со времен Возрождения.

Однако культ Фермопил едва ли был особенностью Англии. Национальные войны конца XVIII в. и, кроме того, рост грекофильства подготовили путь к тому, что без преувеличения может быть названо «Веком Леонида» в Европе в начале XIX в. Самое блестящее проявление этого культурного явления — картина Жака-Луи Давида «Леонид в Фермопилах», впервые выставленная в 1814 г., над которой он работал много лет. Наполеон, очевидно, не знавший текст Монтеня о Фермопилах или не тронутый им, увидев картину, спросил, зачем Давиду надо было утруждать себя изображением проигравших. Большинство более поздних зрителей не разделяли мнение Наполеона и почти единодушно соглашались, что картина стоила посещения Лувра.

Передний план занимают воины в шлемах и обнаженные юноши в различных позах и положениях, в целом очень формально и симметрично скомпонованные и расположенные. За ними справа идет схватка между греками и персами под сопровождение трубачей, слева воины в шлемах и красных плащах в спартанском стиле поднимают венки в направлении воина, одетого сходным образом, который, очевидно, эфесом своего меча высекает надпись на камне (фактически слегка искаженный французский перевод части сентенции Симонида «Поведай, о путник, спартанцам…»). Спокойный центр картины и центральная фигура — это, конечно, Леонид. Он также изображен геройски обнаженным, за исключением плаща, который спускается с его левого плеча и под его телом, пары сандалий и шлема с причудливым плюмажем. Его щит подвешен на ремне через левое плечо, образуя что-то вроде спинки сиденья. В левой руке он держит копье, в правой руке сжимает меч, ножны которого провокационно закрывают его и одновременно обращают внимание на то, что популярные газеты сейчас называют мужским достоинством. Давид сам был гомосексуалистом, и не случайно, что взгляд зрителя прежде всего привлекает сексуальность Леонида, а затем выделяющиеся ягодицы прыгающего юноши с правой стороны картины. Давид считал эту работу своим шедевром, риторически вопрошая в конце своей жизни: «Я полагаю, вы знаете, что никто, кроме Давида, не мог написать Леонида?»

Однако, как бы это ни было великолепно, невозможно заслонить начало возрождения самими греками их прошлого и культурного наследия. Ранняя иллюстрация этого — «Патриотический гимн» явно вдохновленного «Марсельезой» Константина Ригаса (1798), который содержит волнующее обращение к духу Леонида. Байрон, наиболее известный из грекофилов, стремясь поддержать этот естественный порыв, также отозвался в «Паломничестве Чайльд-Гарольда» 1812 г.:

Вставайте, Греции сыны!

...

Доблестные тени вождей,

Созерцайте грядущую битву!

Эллины прошлых веков,

Восстаньте к новой жизни!

...

О Спарта, Спарта, почему

Лежишь в дремотном сне?

Проснись, возобнови

Союз с Афинами!

Вспомни Леонида,

Героя древних саг

Что спас тебя когда-то,

Ужасного, могучего!

Примерно через четыре года Дж. М. Ганди, последователь архитектора классицизма сэра Джона Соуна, создал «Персидский Портик и место совещания лакедемонян», замечательную двухмерную «реконструкцию» единственного значительного спартанского архитектурного памятника V в. до н. э. Персидского стоа, или портика, построенного предположительно в 70-е гг. V в. Бесполезно добавлять, что воображение Ганди значительно превосходило практические и созидательные возможности древних спартанцев, но любопытная особенность заключается в том, что основной темой для выплеска фантазии на английской архитектурной сцене в особенно мощный и плодотворный момент неоклассицизма послужила скудная в архитектурном отношении почва Древней Спарты.

Такая визуальная и вербальная риторика и греков, и иностранцев в итоге предвосхитила греческую войну за независимость 1821 г., давшую пищу для патриотической литературы, в которой Леонид никогда не оставался без внимания. Героическая и сознательно обдуманная смерть Маркоса Ботзариса вызвала у Байрона аналогии с Леонидом. Эта тема получила дальнейшее развитие в романтико-классической трагедии 1825 г. Мишеля Пиша Léonidas, кульминационный момент которой наступает, когда Леонид произносит яркое пророчество относительно роли воспоминаний о Спарте.

Гораздо более знамениты и памятны строки из Дон Жуана Байрона, из той песни, которую часто называют Греческие острова, где английский лорд надевает маску странствующего поэта, развлекающего греческих слушателей мечтой, «что Греция может быть свободна». Далее приводится отрывок, в котором особо упоминается Спарта и вклад Леонида в эту мечту:

Но стыдно слезы проливать,

Где предки проливали кровь!

Земля! Верни, верни опять

Великой Спарты храбрецов!

С одною сотой прежних сил

Вернем мы славу Фермопил!

Однако спустя уже утратившее иллюзии столетие прозвучал один из самых мощных голосов XX в. — предостерегающую поправку внес Константин Кавафи:

Честь тем, кто в жизни

Чтит Фермопилы…

И даже больше нести им,

Когда они предвидят (как многие),

Что Эфиальт придет

И что мидяне в конце концов прорвутся.

Тех же, кто не смакует мысль о прорыве мидян и кто не преследуют извращенных целей, для которых нацистская Германия приспособила Спарту и образ Спарты до и во время Второй мировой войны, больше привлечет прекрасный паросский мраморный торс обнаженного воина, выкопанный членами Британской школы в Афинах в районе театра под спартанским акрополем в 20-е гг. XX в. По понятным причинам он моментально, но, увы, ошибочно был назван «Леонидом». Ошибочно, потому что оригинал был частью группы, а не отдельно стоящим объектом, фигуры, вероятно, были прикреплены к основанию храма, и статуя представляла героя или бога, а не смертного человека. Даже потомок «полубожественного сына Зевса» Геракла, подобный Леониду, не удостаивался таких изображений. Кроме того, эта сохранившаяся скульптура датируется, скорее всего, временем до 480 г., хотя, как общепризнано, это субъективная точка зрения. И, наконец, в любом случае это вообще слишком рано для созданного где-либо в Греции того, что правильно называется скульптурным портретом, слишком рано даже для гораздо более индивидуалистичных Афин, не говоря уже о Спарте с ее общинным, корпоративным духом.

Тем не менее именно статуя «Леонид» образует основание современного скульптурного мемориала, воздвигнутого и в Спарте, и в самих Фермопилах. Возможно, не менее трогательна и показательна в этом отношении копия, установленная в Спарте Нового Света, штат Висконсин, в одном из сотен городов США с таким названием. Эта национальная статуя была американизирована всяческими способами, вплоть до некорректной буквы S, украшающей щит. На самом деле, древние спартанцы в боевом строю называли себя «лакедемоняне», а не «спартанцы», и поэтому их щиты были явно помечены греческой буквой «лямбда» (перевернутым V), а не сигмой.

Леонид остается героем самых массовых средств информации. В 60-х гг. XX в. его имя стояло на первом месте в афише яркого голливудского фильма под названием «300 спартанцев», и еще сегодня, думается, он заслуживает голливудской трактовки со звездами калибра или, во всяком случае, стоимости Джоржа Клуни и Брюса Уиллиса, которые, как говорят, имели шансы сыграть его в версии Фермопил, основанной на бестселлере Стивена Прессфилда «Огненные врата» (1998). Страницы на сайте с подходящим названием Amazon Web site, посвященные реакции читателей романа Прессфилда, — яркое отражение спартанского мифа в его позднейшем западном воплощении.

Леонид жив! И вместе с ним жива Спарта.

Приложение.