— На-ка, прикинь! — я кинул ему свою резиновую кеду.
— На-ка, прикинь! — он кинул мне подушку.
— На-ка, прикинь! — я кинул ему чайник (в чайнике так и осталась вмятина).
— На-ка, прикинь! — он кинул мне кастрюлю.
Мы кидали друг другу разные предметы, повторяя: «На-ка, прикинь!» — и хохотали.
— … Ну, все, хватит!
Тяжело дыша, мы вылезли наверх.
Туман понемногу расходился — вдруг открывался кусок берега, освещенного солнцем, потом бесшумно летел новый клок тумана и все занавешивал.
Но вот понемногу прояснилось, и мы увидели такую картину: на огромном, широком пространстве там и тут сверкали мокрые камни, и всюду, под разными углами, стояли баржи, теплоходы, буксиры.
Туман разошелся окончательно, и мы вдруг увидели впереди, за кораблями, высокую, как замок, плотину.
— Шлюз! — закричал Никита. — Новое дело!.. Сейчас запустят!
Мы стали лихорадочно трепать учебник, разыскивая правила шлюзования.
И вдруг увидели, что теплоход, стоящий первым, двинулся и медленно идет к шлюзу, и высокие ворота перед ним раскрываются.
— Врубай! — топорща усы, закричал Никита.
— Куда? Мы же ничего не знаем!
— Врубай!
Мы помчались к шлюзу, чиркая железной обшивкой о бетон, вошли в сужение.
Задрав голову, мы еле видели верхушку ворот.
Вслед за самоходкой мы вошли в шлюз, продолжая листать учебник.
— Так, — сказал Никита. — Все ясно. Надо привязаться за рыгель. Кто тут рыгель?.. Никто не признается!
Нас охватил безумный хохот, и тут мы заметили, что вода поднимается и вместе с ней идут толчками вверх крюки в пазах по стенам.
— Рыгель? Держи его, — закричал Никита.
— Перебирая ладонями по шершавой стене, мы добрались до рыгеля и сумели надеть на рыгель петлю.
— Читаю дальше, — сказал Никита. — Иногда рыгель в пазу заедает, и тогда судно переворачивается… Отцепляй! — закричал Никита.
Перегнувшись, я отцепил петлю. В шлюзе ходили водовороты, нас сразу понесло боком, закрутило. Вокруг была одна только бездушная техника, и лишь на самом верху высоких ворот металась старушка в платочке, жалобно причитая.
Потом мы увидели, что, облокотясь на железный борт буксира, за нами с интересом наблюдает человек в замасленной ковбойке, берете и с золотым зубом.
— Правильно, ребята! — вдруг одобрительно сказал он. — Кто не рискует, тот остается… вне шлюза!
Никита спросил его: что уж такого особенного мы сделали?
— В туман… Лутонинскую луду пройти… не скажи!
— Какую луду?
— Ну — пороги… луда, по-речному.
— Да?! — удивились мы.
— Давай, — кивнул он, — за нашу баржу цепляйся! За перо руля!
Перебирая ладонями по нависающему боку баржи, мы медленно подтягивали катер к корме.
— Давай, ребята!.. — Он подмигнул и сипло захохотал.
Несколько смущенные таким успехом, мы поспешили скрыться за кормой баржи и пропустили носовой наш канат в кольцо на пере руля — огромном листе железа, на три метра выступающем над водой. И как раз вовремя: открыли выходные ворота шлюза, все суда стало разворачивать, мотать, и нас вполне бы могло расплющить.
— А как вообще цепляться за руль? Ничего? — спросил я.
— Так на руле специальный дизель стоит. Не рукой же… Думаю, нас и не почувствует.
Канат, провисший до воды, стал подниматься, потом нас дернуло, баржа двинулась! Продетый в баржу канат мы держали за два конца, и удерживать его становилось все тяжелее.
— Постой, — вдруг сказал Никита, — а может, мы боремся друг с другом? Ну-ка, ослабь!
Я приспустил свой конец, Никита — тоже, и все равно мы шли с той же скоростью!
— Старинная морская игра — перетягивание каната! — усмехнувшись, сказал Никита.
Мы затянули петлю и оставили канат.
Мы плавно шли вслед за баржей. Мы выходили в широкое Нижне-Свирское водохранилище.
— Все! Глубокий сон! — сказал Никита.
Мы спустились в нагретую каюту, освещенную ярким оранжевым светом от занавесок. Согнувшись, я подошел к плите, зажег газ, стал готовить яичницу. Два яйца, шипя, растеклись по сковородке, третью скорлупу щелкнул я осторожно, и тут же выскользнул желток — кругленький, красноватый. Никита включил магнитофон, откинулся на левый боковой диванчик, довольно блестя глазами, разглядывая весь этот уют, который он создал. Потом он сделал четыре бутерброда с беконом, быстро съел свои два и со вздохом стал поправлять бекон на моем бутерброде.
— Бери уж! — сказал я, ставя яичницу…
… Проснулись мы, когда прошли уже второй, Верхнесвирский шлюз и выходили в Подпорожское водохранилище — широкий разлив, освещенный низким уже солнцем. Развязав наш замечательный узел, мы вытолкнулись из-под чугунного зада баржи и по широкой дуге помчались к водохранилищу, помахав рукой нашему другу в берете, который все так же стоял, облокотившись на борт буксира.
— Все! Ловим рыбу! — сказал Никита.
Став у красного бакена, мы вынесли на корму столик и сели ужинать, закинув перед этим в воду донки.
— Внизу донка, — сказал Никита. — Вверху — перистые облака, тема моей диссертации. Чудесно!
Я пил чай, иногда слегка подергивая грузило в глубине, и вдруг почувствовал, как леска сильно дернулась. Я стал быстро вытаскивать, радостно затаившись, не говоря Никите, но чувствуя: е-есть!..
— Подсачничек! — ликующе закричал я, увидев близко от поверхности огромный золотой бок леща.
Никита бросил свою донку, запутался в леске, схватил с крыши рубки подсачничек и, расправив его по течению, подвел и вытащил леща, такого огромного, что ручка подсачничка согнулась. И началось!
Сосредоточенное молчанье, сопение, потом вдруг ликующий крик:
— Подсачничек!..
То был один из счастливейших вечеров в моей жизни.
Потом мы на полной скорости пошли дальше. Нас интересовал Ивинский разлив; там, по слухам и по карте, никто не жил, и мы могли бы там стать единственными друзьями всей рыбы.
Катер, стуча, шел среди абсолютно ровных берегов. Я стоял в рубке и вдруг заметил, что со дна катера взлетает фонтан брызг, закидавший уже каплями, замутивший правое стекло рубки.
— Смотри-ка! — показал я Никите. — Душ!
— Та-ак! — сказал Никита. — Из удобств у нас на катере не хватало только душа!
— А почему это? — спросил я.
— Видно, шкив вращается, поднимает воду, брызгает.
— Выходит… есть вода?
Никита кивнул.
— Видно, после того, как долбанулись на Шереметевской отмели… стали немного протекать… Подвинься-ка, врубим помпу.
Ногой несколько раз, как заводят мотоцикл, он ударил по рычажку помпы. Помпа затрещала, из дыры в борту (выше ватерлинии) стала хлестать рывками толстая струя.
Помпа трещала долго, струя становилась тоньше, но не кончалась.
— Да… много поднабрали! — вздохнул Никита.
Мы плыли еще довольно долго, потом берега стали расходиться, стали уходить далеко в сторону пустынные бухты.
— Все! Давай сюда! — сказал Никита. — Ивинский разлив.
На карте, когда мы разглядывали его дома, он казался нам почему-то другим — гораздо более уютным.
Стоя на корме, я переложил наш маленький полированный штурвальчик направо. Мы вглядывались в горловину бухты и вдруг увидели черные палки, торчащие из воды.
— Затопленный лес! — сказал Никита. — Давай назад!
— Посмотрим дальше, — отворачивая, сказал я.
Но дальше было еще страшнее. Черный лес уже стоял с обеих сторон. Это было какое-то инопланетное море!
Мы встали на якорь, и скоро стемнело.
Мы вышли на палубу, чтобы закинуть донки. Сначала разговаривали громко, но голоса наши как-то странно звучали среди полной тишины на много километров вокруг.
— Хоть бы комары тут были! — сказал Никита.
Чувствовалось, что он тоже испуган. Вокруг была абсолютная тьма. Мы быстро спустились в каюту, задвинули переборку.
Потом погасили свет, легли спать.
Но я слышал, что Никита не спит.
— Вообще, страшно об этом думать, — прокашлявшись, сказал он.
— О чем? — Я приподнялся, но его не было видно.
— О том, что всего несколько сейчас на земле огоньков… остальное все — темнота.
Потом мы лежали молча.
Среди ночи я вылез на палубу… Давно уже, а может, никогда не видел я столько звезд. Ничего больше не было — только звезды, и я на секунду вдруг почувствовал, что мы летим во Вселенной! У меня закружилась голова, я схватился за рубку…
Красный рассвет среди мертвых деревьев был страшным, словно жизнь на земле уже закончилась или еще не начиналась.
Вдобавок на донке оказалась огромная неподвижная щука (видно, схватившая севшую на донку рыбу). Щука неподвижно лежала, важно занимая всю корму.
— Не нравится мне этот муляж щуки, — сказал Никита.
Мы выбросили ее за борт, она медленно, почти не шевелясь, ушла в глубину.
— Ну, в темпе отсюда! — сказал Никита.
Мы шли по широкому разливу, направляясь к единственному предмету здесь, напоминающему о человеке, — белому бакену вдали. Вдобавок поднялись волны; по стеклу рубки стекала пена, похожая на пену, которой моют окна в апреле.
— Теперь еще муляж шторма, — с досадой сказал Никита.
Вдруг в моторе что-то коротко брякнуло, и сразу из радиатора перед стеклом пошла пузырями ржавая вода.
— Охлаждение загнулось, — топорща усы, закричал Никита. — Якорь!
Он бросился в рубку, вырубил двигатель. Я на коленях стоял на опускающемся, поднимающемся, обдаваемом брызгами носу, спуская тяжелый якорь на цепи. Вот вся цепь вышла, пошла уже ржавая часть цепи, которая никогда не вынималась, оставляющая на воде ржавые чешуйки, но якорь все тянул вниз.
— Нет дна! — оборачиваясь, закричал я.
— Как это — нет? — закричал Никита. — Должно быть!
Я выпустил всю цепь — якорь так и остался висеть где-то в темной глубине — и, отряхивая руки от ржавчины, побежал к рубке.
— Нет! — сказал я.
— Тогда это конец! — усмехаясь, сказал Никита. Он опять лежал, засунувшись под двигатель, и отверткой изо всех сил закручивал стальную проволоку, стягивая головку помпы и охлаждения (кулачки у которой стерлись) с кулачками вращения на валу. Но это было почти безнадежно: расстояние было больше сантиметра.