Совсем скоро Донадони-Ярцев, облачившись в долгополый сюртук, сапоги и косоворотку, появился у ворот полоцкого градоначальника графа Грабовского. В купеческом наряде он мало походил на ветеринара-разночинца, но другого наряда у Еремея не было. А впрочем, какое это имело значение?
Как и условились, Гнат встретил его у ворот, впустил во двор и провёл на конюшню.
Рысаками Сигизмунда Грабовского можно любоваться, но Ярцев пришёл сюда не за этим. Он вопросительно глянул на конюха, тот понял:
– Подождите меня здесь, пойду ещё раз проведаю, кто в доме.
Такая предосторожность была необходима: окна первого этажа графского особняка выходили не только на улицу, но и во двор.
Вскоре Гнат вернулся.
– В доме по-прежнему одна горничная. Почивает… думаю, проснётся нескоро, – сообщил он. – Пошли!
Когда они очутились в сарае, первым по лестнице поднялся Гнат. Ярцев следил за его движениями. С минуту Гнат наблюдал в окошечко, потом, стоя на верхней ступеньке лестницы, осторожно повернулся и, утвердительно кивнув головой, дал понять, что в комнате через стенку разговоры ведутся.
Он тихо спустился вниз. Ярцев также осторожно поднялся по ступенькам лестницы, заняв его место. Всмотрелся: посередине комнаты стоял… сам маршал Удино! От неожиданности Ярцев отпрянул назад, едва не потеряв равновесие, но тут же понял: чтобы его, Ярцева, обнаружить, Удино должен был повернуться и поднять голову вверх. Вентиляционное и одновременно смотровое окошечко находилось почти у самого потолка.
Французский маршал отчитывал командира полка, у которого артиллерийские запасы не пополнялись в должной мере ядрами и бомбами. Тот попытался оправдаться, но Удино наорал на него, и офицер смолк. Это было удивительно, потому что в наполеоновской армии за оскорбление полагалось суровое наказание. Хотя… кто бы посмел в обстановке готовящегося выступления осудить самого маршала Удино.
Слышимость была хорошая, видимость почти хорошая. Невидим был только дальний угол штабной комнаты. Зато были видны топографические карты с различными пометками, листки с какими-то записями и дымящаяся трубка в пепельнице на столе маршала. Пахло ароматным табаком.
Минут через пять полковника-артиллериста сменил другой полковник. Подобие улыбки появилось на лице Ярцева: в кабинет Удино вошёл Чезаре Конти.
День назад на площади, встречая интендантскую карету, Удино не решился в присутствии большого числа офицеров расспросить о реквизированных ценностях. Теперь в своём кабинете он мог спокойно допытывать Конти. Тот подробно, не без гордости, описывал всё, что он успел реквизировать, а по-простому говоря – награбить. При этом тучная фигура не мешала интенданту корпуса живо жестикулировать руками, подкрепляя этим значимость своих «подвигов».
«Ах ты, ворюга!» – прошептал Ярцев, сжимая кулаки и продолжая наблюдать. В конце разговора Конти пожаловался, что времени мало, и он не успел ещё отобрать самое ценное и для Удино, и для себя.
– А где же ваш помощник, тот самый капитан-спаситель? – с оттенком недовольства спросил Удино.
Услышав такое, Ярцев подавил усмешку. Интересно, как бы отреагировали французы, если бы он сейчас через стенку прокричал: «Да здесь я, здесь!»
Вопрос командующего корпусом застал Конти врасплох:
– Не знаю, не знаю, – засуетился он. – Когда мы расстались, капитан Донадони пошёл искать место для квартирования, да и вы, мой маршал, посоветовали ему подлечиться, отдохнуть… он же ранен.
– Не ловите меня на слове, Конти, – зло буркнул Удино. – Отдыхать будем, когда возьмём русскую столицу. Немедленно разыщите Донадони, и пусть он вам помогает. Я жду императорского курьера с минуту на минуту. Поэтому обозы с реквизантом должны быть готовы не позднее завтрашнего утра. Сегодня в 18.00 зайдёте ко мне и доложите, как идут дела.
Едва Конти ушёл, в кабинете появился дежурный офицер. Строгим голосом Удино дал ему указания:
– Дежурство не прекращать ни на минуту. Если курьер прибудет ночью, немедленно будите меня. Мои покои в соседней комнате.
…Как только Ярцев с Гнатом покинули сарай и вернулись в конюшню, Ярцев схватил Гната за плечи:
– Ты кто будешь по званию?
– Поручик кавалерийского полка Игнатий Козинкевич! – отрапортовал Гнат.
– Слушай, поручик, то что ты мне сегодня показал, что я увидел – это находка! Понимаешь, на-ход-ка! Наших войск, защищающих дорогу на Петербург, почти в три раза меньше, чем французов. Но, как говорил мой боевой приятель и заядлый картёжник: «Козыри надо ровнять!» Вот и мы уравняем козыри, если будем знать намерения Удино! Ты французский ещё не забыл?
Гнат слегка замялся:
– Если по-честному, подзабыл… изрядно. Да и знал-то не ахти как. Меня иностранные гувернёры не воспитывали. Кое-что понимаю… Вот польский – тот лучше, во мне ведь течёт польская кровь…
– Ясно. Выходит, самое главное надо прослушивать мне. А теперь запоминай. – Ярцев понизил голос до шёпота. – Как только в штабе Удино появится курьер от Бонапарта, немедленно сообщи мне.
– Как я об этом узнаю?
– Если это случится ночью, в штабном кабинете на втором этаже зажгут свечи – не будет же Удино встречать курьера в темноте. Если же днём… придётся тебе подежурить у ворот. Сделай вид, что красишь что-нибудь или копаешь. Подумай, пошевели мозгами. Знать о прибытии посланника Бонапарта для нас сейчас вопрос жизни и смерти. Кстати, где Грабовский? Всё ещё в Вильно?
– Точно так-с. Пока ещё изволили пребывать в Вильно.
– Надолго?
– Дня на два, сегодня и завтра его не будет. Но может прибыть и раньше, как это он когда-то делал.
– Отчего так?
– Жену свою подозревал в неверности.
Ярцева вдруг осенило:
– Слушай, так не для этого ли он задумал построить сарай и проделать смотровое окошко.
– Именно для этого.
Если бы не обстановка секретности, Ярцев громко расхохотался бы. Но здесь, в сарае, было не до этого. Он лишь широко улыбнулся и на миг представил: «Поведать бы об этом нашим из бригады… Гогнидзе, Граббе, Петушкову… Упали бы со смеху».
– Вот видишь, Всевышний благоволит нам, – назидательно сказал он Гнату. – Но мы должны нашу тайну беречь. Зачем тебе открывать и закрывать замок и стоять на виду? Поставь воз с сеном так, чтобы он заслонял дверь сарая. А замок повесь, но не закрывай – никто не будет проверять. В заборе сделай лаз из двух раздвигающихся досок, для меня. Кстати, что там за забором?
– Тропинка, ведущая к реке и заросли кустарника.
– Берегом реки я выйду к дому Еремея?
– Точно так-с.
– Вот видишь, пока всё хорошо. Если курьер прибудет ночью – я у Еремея. Если днём – найдёшь меня там, где квартирует Конти. Это через два дома от особняка Грабовского.
– Конти? Кто такой Конти?
– Интендант корпуса. У меня с ним есть одно дело. А сейчас проводи меня, ветеринара, до ворот. И больше головой работай, думай. Ты же агент Особенной канцелярии – разведчик! А для разведчика главное – думать!
– Донадони, дорогой мой Донадони, ну куда же вы запропастились?
Чезаре Конти стоял на коленях, разбирая реквизит. А вокруг… чего только здесь не было: иконы, картины, церковная утварь, фарфоровые вазы, серебряная посуда, кубки, – хоть музей открывай.
– Мой полковник, прошу извинить, – склонил голову в приветственном поклоне Ярцев, – но пришлось подлечиться.
– Уж не у доктора ли Витковского?
– Угадали, у него.
– Держу пари, что и квартировать вы остались у Витковского.
– Нет, он предложил для этого другой дом.
– Ну что же вы так? У Витковского очаровательная дочь. Правда, неприступна, как Бастилия до 1789 года.
Конти начал было рассказывать о своих успехах у женщин в прошлом, но быстро остановился, понимая, что время дорого, работы много, а приказ Удино надо выполнять. Поэтому перешёл к делу:
– Ваша задача, Донадони, отобрать самое ценное, а уж поделить на две части я смогу сам.
– Поделить на две части? Как прикажете вас понимать?
– Ох, Донадони, Донадони, всё-то вы хотите знать, – покачал головой Конти. – Распределить реквизированное на два обоза приказал Удино. В 18.00 я должен буду доложить ему, как идут дела. А поэтому, мой милый, – за работу.
Ярцев понял, кому принадлежат обозы, но не подал виду.
…Работы действительно было много. Попадались экземпляры, не представляющие ценность: медная и оловянная посуда, подсвечники, но таких было меньшинство – в основном это были изделия из золота и серебра. Особую ценность представляли иконы и картины. Ярцев, проживший два года в Европе в роли коллекционера, неплохо разбирался в живописи. Каждую осматриваемую картину он сопровождал комментариями. Это нравилось Конти. «Ну что, Дроветти, посмотрим, кто кого», – нашёптывал он. Ярцев насторожился:
– Кто такой Дроветти?
Человек широкой натуры – Чезаре Конти не считал нужным хранить секреты:
– Дроветти мой бывший компаньон, а если быть точным – отъявленный негодяй. Мы хотели открыть музей в Ливорно, вместе собирали экспонаты. Подлец Дроветти всё присвоил себе, обокрал меня. – Конти в знак протеста так потряс руками, словно хотел поймать за шею этого самого Дроветти и придушить.
– А где сейчас Дроветти? – спросил Ярцев.
Конти побагровел:
– Этот негодяй вошёл в доверие самому императору и сейчас реквизирует ценности в Египте. Он думает, если я попал в дикую Россию, то из неё ничего не привезу. Врёшь, подлец! Вот тебе! – пухлая рука интенданта корпуса отвесила в пространство смачный кукиш.
Вообще Чезаре Конти относился к числу людей, с которыми не соскучишься. Его говорливость била через край. За время работы по сортировке ценностей Ярцев услышал несколько историй, похожих на анекдоты. Смысл их всех сводился к тому, что кто-то кого-то обокрал. В числе пострадавших был конечно же он, Конти, а также его родственники и любовницы. О том, кого обокрал сам Конти, он, естественно, промолчал, хотя, несомненно, и таких было немало.