– «Лейпциг»? – удивился я, – ты ничего не путаешь? Может, «Ватерлоо»?
– Какое там «Ватерлоо»? Говорю тебе – «Лейпциг». Этим «Лейпцигом» треклятым уже все уши прожужжали.
– А песня-то про что?
– Да пошлятина неимоверная, – гримасу состроил такую, будто целый лимон только что слопал, – противно рассказывать: поют от имени девушки, готовой сдаться возлюбленному, подобно тому, как Наполеону пришлось сдаться под Лейпцигом!
– Это вы про «Битву народов», что ли? – встрял в разговор Шульц, почуяв родную стихию, – если что, имейте в виду, Наполеон под Лейпцигом не сдался, а потерпел сокрушительное поражение.
– Правильно говоришь, Шульц, – поддержал приятеля я, в чем-чем, а в наполеоновских войнах, как и в рок-музыке, я – бесспорный дока. – Наполеону там намяли бока четыре союзных армии – России, Австрии, Пруссии и Швеции. Дело было в октябре 1813 года.
– Ого, да вы, как я вижу – историки!.. И откуда вы только такие умные взялись?
– Известно откуда – из Нарвы, – снова соврал я, – и мы в натуре учимся на историческом факультете.
– Я так и предположил, – Катковский, к счастью, не стал допытываться, где именно мы получаем исторические знания, а то бы, думаю, вышла бы неувязка. – Вот что, историки, поехали теперь ко мне домой. Думаю, это единственное правильное решение.
Мы сели в трамвай под номером «1» и махнули на левый берег, поехали на самую окраину Риги, через мост, который внешне хоть и не шибко отличался от того моста, который мне был хорошо знаком и во времени Шульца назывался Октябрьским, а потом переименован в Каменный, но все же был другой – Августовский, как представил его Катковский, объяснив, что назван так в честь августовского Дня Сплоченной Европы и построенный немцами аккурат к десятилетию окончания Второй мировой войны, то есть получалось, что в 1954 году.
Трамвай был практически пустым и мы, не таясь, смогли поговорить, заняв два двойных сидения в самом хвосте вагона. Было, было о чем поговорить трем молодым людям и прежде всего, само собой, о рок-музыке – о чем же еще? Когда я вытащил из рюкзака фирменные глянцевые конверты с американским «волосатым» роком – The Grateful Dead, Creedence Clearwater Revival, Grand Funk Railroad и Steppenwolf, Катковский прямо потерял дар речи. О британском роке, которого вообще в природе не существовало в силу произошедших социально-политических свершений, случившихся в альтернативном мире, ясно, ни гу-гу. Я и Шульца по-тихому предупредил, чтобы не заикался про свой обожаемый ELP. Так что британские пластинки, лежавшие в рюкзаке, так там и остались, чтобы не спалиться.
Катковский меня поразил – при кажущейся тотальной информационной голодухе – он много кого и чего знал, и это была настоящая музыка! К примеру, он был просто помешан на Steppenwolf, и я сходу подарил ему альбом Dunhill с целой россыпью рок-хитов. Поначалу Катковский отказался его принимать, но мы настояли, и он, в конце концов, немного поломавшись, сдался, твердо заявив, что остальные альбомы покупает оптом по рыночной цене – все, кроме The Grateful Dead, музыку которой он не любит, считая ее чересчур эклектичной, но зато знает, кто ее у меня оторвет, как говорится, с руками и ногами – деньги при нем, кстати, имелись, вот так мы наконец-то и разжились необходимым кэшем – рейхсмарками. Такая удача – кто бы мог представить! Катковский был на седьмом небе от счастья и только повторял: «Откуда, откуда только такое богатство?» Пришлось опять соврать, сказал, мол, знакомые иностранные моряки из-за океана контрабандой доставили. А что тут еще скажешь, если американский рок-н-ролл, официально объявлен Министерством пропаганды Третьего рейха (в рамках пресловутой борьбы против «вырождения искусства») музыкой низшей расы, фактически находится под запретом. В европейских магазинах грампластинок его днем с огнем не сыскать, ну, разве на подпольных толчках можно купить втридорога у «жучков», но за это, если поймают, можно схлопотать тюремный срок.
И тут на радостях я не удержался, чтобы малость не проэкзаменовать Катковского, попросил его пролить свет на название его любимой группы, мол, знает ли он, откуда оно взялось? Конечно, ответил тот – дело не обошлось без одноименного романа Германа Гессе. Кстати, запрещенного в Третьем рейхе, как и сотни, тысячи других книг. Поэтому, в отличие, от меня роман «Степной волк» не смог прочитать, но очень мечтает. Когда-нибудь, сказал, это случится. И откуда он про все это узнал? Оказалось, из музыкальных программ «Голоса Америки», они дважды по будням вечером в понедельник и в среду передавали на коротких волнах получасовые «Концерт Поп-музыки № 2» и «Концерт Поп-музыки № 1» – именно в такой последовательности. Поймать их волну, конечно, сложно – «Голос» нещадно глушится, но за пределами города все же можно, так что Катковский старался не пропускать ни одной программы, записывая на магнитофон либо вечером, либо утром, когда идет повтор.
Применительно к Steppenwolf оставался один пикантный вопрос. Дело в том, что ее харизматичный лидер вокалист Джон Кей, по праву называемый американской рок-легендой, на самом деле никакой не Джон, а Йоахим – чистокровный немец, родившийся в Тильзите в апреле 1944 года. В пять лет с матерью перебрался из Восточной Германии, оккупированной советскими войсками, в Западную, где подростком, слушая радио янки, вещавшее для американских оккупационных войск, познакомился с новой модной музыкой. Его кумирами стали черные звезды рок-н-ролла – Литл Ричард и Чак Берри. Неизлечимо заболев роком в четырнадцать лет, эмигрировал в Канаду, а затем в США – так Steppenwolf «прописался» в Лос-Анджелесе. Все эта история хорошо мне известна, она случилась в реальном времени, а что произошло с Йоахимом и его группой в альтернативном? Ведь Steppenwolf, как ни странно, здесь существует? Катковский основательно нас просветил. Выяснилось, что и тут, наслушавшись «Голоса Америки», в четырнадцать лет Джон Кей сбежал из опостылевшей Германии. Помог заграничный моряк, числившийся на канадском сухогрузе простым палубным матросом, конечно, не бескорыстно, за приличную мзду, пришлось тогда Йоахиму расстаться с дорогими сердцу семейными реликвиями. После удавшегося побега все пошло, как и должно было идти.
Прошу прощения за столь пространный рассказ, но он помогает разобраться в событиях культурной жизни, так называемого, Тысячелетнего рейха, которому на тот момент исполнился всего лишь сорок один год.
Заболтавшись, Катковский проворонил нужную остановку, и мы выскочили только на следующей – напротив сиротливо стоявшего двухэтажного здания довольно унылого вида, оказавшегося местным кинотеатром с тускло освещенным входом и рекламными тумбами у стены. Там слонялся кое-какой народец, раздумывающий, потратить или нет свои денежки этим поздним вечером – наступало время последнего сеанса.
– «Дзинтарпилс» – единственный кинотеатр в нашем захолустном краю, один зал на двести пятьдесят человек с жесткими креслами, буфета нет, – представил Катковский местный очаг культуры и коротко добавил, – в переводе на русский означает «янтарный дворец».
– По-моему, больше смахивает на армейскую казарму, – мрачно буркнул я.
– Согласен – вид неказистый, но фильмы порой крутят хорошие, вот, кстати, сейчас здесь идет, как, впрочем, и по всей Риге, новая немецкая комедия «Трое на снегу». Говорят, очень веселая картина. Смотрели?
В ответ мы с Шульцем отрицательно мотнули головами.
– Если соберетесь, лучше сходите в «Сплендид Палас» – самый шикарный кинотеатр в Риге. Это в самом центре, рядом с садом Верманес. Правда, там билеты значительно дороже.
Шульц только многозначительно хмыкнул, и я тут же пихнул его в бок локтем, мол, лучше помалкивай, дурень! Катковский, ясное дело, ничего не заметил и бодро продолжил:
– Ладно, историки, потопали назад… Да не переживайте – это рядом, идти пять минут. Будете спать в дровяном сарае. Как «прынцы»! Там у меня двухспальная кровать с периной, большое ватное одеяло имеется… ребята знакомые из Даугавпилса дрыхли три ночи подряд… в конце марта… по ночам еще сильно морозило, но ничего – живы остались. Правда, спали в зимних шапках, так что не переживайте, если что, и шапками вас укомплектую… Удобства, правда, на улице, в смысле, в саду, чтобы по надобности в дом не идти, а то всех перебудите. Да к тому же мы входные двери на ночь закрываем. А в саду, кстати, яблок – видимо – невидимо…
Вдохновленные перспективой скорого отдыха мы дружно зашагали, через трамвайные пути перешли на противоположную сторону улицы Слокас, вымощенную булыжниками. Скупые фонари освещали изредка попадавшиеся флаги на домах, не то, что в центре… Миновали какую-то улицу, поднимавшуюся в горку, и вскоре уже свернули на другую, больше напоминавшую проулок в сельской местности, чем городскую улицу – она была грунтовой, поросшей по обочине очень высокой осокой. Похоже, ее никогда не косили. Справа и слева за невысокими заборчиками и огородами стояли одно или двухэтажные домики, по большей части деревянные. Одним словом, натуральная глухомань, на которую и настраивал нас Катковский. Да, что там ни говори, тихое местечко, главное, спокойное – ни одного шуцмана здесь не повстречаешь. А нам как раз такое и нужно, если вдруг приспичит, залечь на самое дно – образно выражаясь.
Катковский открыл скрипучую калитку, приглашая войти. Было темно, как у черта за пазухой. Ближайший к нам уличный фонарь, понуро качавшийся на ветру из стороны в сторону, висел под ржавым жестяным козырьком на высоком деревянном столбе, похоже, освещал исключительно самого себя. К счастью, из-за тучи вышла луна, осветив пейзаж с одноэтажным каменным домом, опоясанным со всех сторон яблоневым садом с посеребренной листвой, картина, скажу я вам, оказалась исключительно живописной: яблони с отяжелевшими от созревших плодов ветками низко кланялись нам. Прав был Катковский, прав – яблок в этом году уродилось тьма тьмущая – он тут же сорвал несколько и протянул нам с Шульцем. Мы дружно хрустнули и пошли гуськом за Катковским по дорожке вдоль дома. Время было позднее, в окнах – ни огонька, все спали. Кроме Катковского с матерью, в доме жила многодетная латышская семья. Про них он сказал, что все они работяги – пашут с утра до ночи, и вполне себе приличные люди. А завтра поутру они отправятся в гости к родственникам в провинцию… Вход с высоким крыльцом, сложенным из кирпича, располагался с торца дома. Но мы прошли мимо него, поскольку нам для ночлега предназначался дровяной сарай. Он находился на самом краю заднего двора, подпирая своей стеной довольно высокий – только в этом месте – дощатый забор. По другую сторону вплотную к забору прилепился соседский «тезка», запертый на висячий замок.