Катковский щелкнул выключателем, вспыхнула желтым светом тусклая лампочка, подвешенная под плоской крышей. В сарае стояла кровать, занимавшая три четверти пространства, и была просто загляденье – широкая, где запросто могли уместиться три человека.
– Сейчас соображу что-нибудь пожрать, – сказал Катковский и тут же исчез, а мы с Шульцем, сбросив с плеч рюкзаки, с блаженством рухнули на кровать.
Катковский вернулся так быстро, что мы даже толком не успели между собой обменяться впечатлениями и обсудить дальнейшие действия. Еды он притащил много, похоже, хватал все, что под руку попадалось – полную кастрюлю остывшей вареной картошки (лично мне больше по вкусу холодная, нежели горячая), а также он приволок черный хлеб, сыр, ветчину и свежих огурцов. Все припасы громоздились в большой плетеной корзине вперемешку со стаканами, тарелками, вилками и большим хозяйственным ножом. Вес немалый, как только ручка у корзины не обломилась… Из кармана брюк – к восторгу Шульца – многообещающе торчало узкое горлышко поллитровки. Надо полагать, шнапса. Ну, а чего же еще? Надо ж по русской традиции обмыть неожиданную встречу и знакомство – алкаши проклятые!
Катковский проворно вытащил откуда-то из-под кровати большой лист толстой фанеры, по-хозяйски водрузил его на кровать поверх одеяла, привычно устроив незатейливый столик. Я, конечно, настроился вовсе не брать в рот ни капли вражеской водки – по мне так настоящей отравы, но эти двое собутыльников так на меня насели: «давай-давай, разливай, выпьем за знакомство», и все такое прочее, что пришлось отступить от принципов. На свою голову, черт бы их побрал!
Надо заметить, что шнапс вмиг развязал язык Катковского, его понесло на откровения, он оказался на удивление открытым парнем, хотя окружающая обстановка требовала как раз совсем другого – секретности, он же по сути был подпольщиком. Подпольщиком-одиночкой, не связанным с организованным подпольем, которого, возможно, и не было в Риге, действуя исключительно по собственной инициативе на свой страх и риск. Думаю, мы с Шульцем в самом деле располагали к доверию, и уже после второго стакана, слегка захмелев, он стал клясться в вечной дружбе и любви. И много чего интересного рассказал про себя и свою семью, которая оказалась весьма не типичной для рижских реалий.
Катковский был на два года старше нас, работал монтировщиком сцены в национальной Опере. Его отец был из так называемых «фольксдойче» и, как я уже упоминал, с достаточно распространенной среди немцев фамилией, которую сын хоть и носил по паспорту, но предпочитал представляться другой, отнюдь не немецкой. Отца он знал исключительно по рассказам матери, да еще по старым фоткам из семейного альбома. В 1940-м году, уже будучи совершеннолетним, тот совершенно непатриотично отказался репатриировать вместе с родителями по зову фюрера в нацистскую Германию. (Из-за любви к девушке польского происхождения, обрусевшей сироте, воспитанной русской семьей.) Таких как он, оставшихся в Прибалтике было более тридцати тысяч. Потом, уже во время немецкой оккупации, был призван в Вермахт на восточный фронт, воевал пехотинцем под Сталинградом в 6-й армии Паулюса, к тому времени ставшего фельдмаршалом, и в декабре 1942 года, как раз перед самым Рождеством, ликвидируя последние очаги сопротивления русских в городе, был тяжело ранен разорвавшейся миной. Стояли трескучие морозы, а санитары подобрали его не сразу, потому он сильно обморозился – немчура воевала без валенок в простых сапогах, набитых газетами. Одну ногу ампутировали… Вернулся в Ригу калекой, женился на девушке, верно дожидавшейся возлюбленного. Носил протез, причинявший массу неудобств и страданий. Несмотря на увечья и болезни, старался оставаться полноценным человеком, добросовестно зарабатывая на кусок хлеба для семьи. Увлекаясь с детства радиоделом, устроился на радиотехнический завод, расположенный неподалеку от дома. Был счастлив в браке, но двух первых детей не уберег: девочка и мальчик умерли в младенчестве. Младшего сына не дождался – за месяц до его появления на свет, умер после долгой тяжелой болезни от увечий, полученных на фронте.
Мы с удивлением узнали, что Катковский – еще и рок-музыкант: он барабанил в группе, игравшую инструментальную рок-музыку, адаптированную под классику, и делая ставку на переработку классических произведений Баха и Вагнера, ну, и других известных классических немецких композиторов, потому группа и называлась Walküre («Валькирия»). В банде, кроме Катковского, играли еще три музыканта – клавишник, трубач и бас-гитарист, все с последнего курса консерватории, ребята молодые, амбициозные, которым стало тесно в рамках академического искусства, вот и понесло их в экспериментальное поле – сплавлять рок с классикой. У них уже было несколько концертных ангажементов, включая несколько в «Дзинтарпилсе» и даже один в «Сплендид Паласе» – пусть короткие, всего по пятнадцать минут перед показом фильмов, зато оплаченные администрацией кинотеатров. Маячил и выпуск дебютного миньона, в творческом багаже имелись профессионально сделанные студийные записи. Крепко поддавший Шульц посоветовал Катковскому обратить внимание на фортепианный цикл Модеста Мусоргского «Картинки с выставки», таивший, по словам пьяненького Шульца, бездну бесценного материала для их группы, просто кладезь будущих интерпретаций. Ничего другого в этот вечер я и не ожидал услышать от своего друга, благо, про ELP не проговорился. Впрочем, реакция Катковского мне была понятна:
– Интерпретировать Мусоргского, со всем моим к нему уважением, в наше время – непатриотично, с таким материалом нас не выпустят на сцену.
Составом группы, выбором репертуара и исполнением исключительно инструментальной музыки Walküre мне сходу напомнила голландскую группу Ekseption, ставшую известной в Европе в начале 70 – как раз на ниве интерпретации классического материала. Но это было в реальном времени, а как с этим обстоят дела в альтернативном? Я поинтересовался у Катковского, говорит ли ему о чем-нибудь название Ekseption?
– В первый раз слышу, – ответил он, – такой группы не знаю. Говоришь – голландская, а почему в таком случае название у нее английское, а не голландское, не говоря уже про немецкое?
Хороший вопрос… Да, действительно, почему? – но ответить, как нужно, по понятным причинам, я не мог, если она – группа Ekseption – и есть здесь в природе, то явно существует под другой «вывеской» и играет, возможно, совсем другую музыку, поэтому я в ответ только пожал плечами.
Уловив в моем вопросе подтекст, связанный с возможными музыкальными влияниями, оказавшими воздействие на их выбранный стиль, Катковский заметил, что в качестве ориентира они вполне сознательно предпочли американскую группу Renaissance.
– Американскую? Ты ничего не путаешь? – изумился я, поскольку еще от отца был наслышан об одноименной английской рок-группе, а мой папа был музыкальным энциклопедистом, отлично разбирался практически во всех стилях и направлениях рок-музыки, но особенно по душе ему был так называемый прог или прогрессивный рок, поэтому он и звучал у нас дома, наверное, чаще других – King Crimson, ELP, Pink Floyd и, конечно, Renaissance с голландским Ekseption, которые справедливости ради, стоит признать, были не столь известны, как другие их более именитые собратья по стилю.
– Американская, американская, не сомневайся, она – из Нью-Йорка, – подтвердил Катковский, – слышал ее в одной из программ «Голоса Америки», известна тем, что все ее участники – с консерваторским образованием и являются детьми выходцев из Англии, в самом начале Второй мировой войны эмигрировавших в Америку. Как и мы, они играют исключительно инструментальную музыку.
«Господи, а куда же подевался божественно чистый женский вокал, эта визитная карточка английского “Ренессанса”? – мне только и оставалось про себя подивиться, – что, опять очередной футуристический выверт? и чего только не случится в этом перевернутом с ног на голову времени, в которое мы попали, просто с ума сойти можно!»
…Попойка, естественно, не закончилось одной бутылкой; Катков-ский посреди ночи сбегал за другой, – куда он там бегал, на какой «пьяный» угол, не знаю, но точно – не домой, его не было где-то с полчаса, а, может, и больше, не помню, точно, за временем не следил, уже пребывая в легкой прострации, перед глазами уже круги плыли, я начал икать, помню только, что Шульц весь извелся, начал чертыхаться, что выпивку не несут, им-то что двоим, для них это дело привычное, а вот мне пришлось туго, утром едва концы не отдал. Но забегать вперед не буду…
Хоть той ночью мы много и говорили о музыке, но для нас с Шульцем была важна тема, связанная с повседневной жизнью молодого рижанина в новой обстановке. Коснулись мы и чисто исторических вопросов, узнали много нового и интересного. К примеру, почему вместо Памятника Свободы в сердце Риги стоит монумент, воздвигнутый в честь епископа Альберта? Оказалось, что немцы не простили латышским националистам непродолжительного, но ожесточенного сопротивления, которое «лесные братья» вели несколько лет после окончания войны. Костяк партизанских отрядов составили бывшие офицеры армии буржуазной Латвии и демобилизованные эсэсовцы из Латышского легиона, не согласные с тем, что Гитлер отказался предоставлять национальный суверенитет Латвии, как ожидалось здесь многими. Семь лет после окончания войны «лесные братья» бродили с хутора на хутор, наводя ужас на крестьян, жгли дома гитлеровских приспешников, безжалостно расправляясь и с самими немцами; акты возмездия успешно проводились даже в Риге. Мятежников возглавил некто Янсонс. Как только Катковский произнес знакомую нам с Шульцем фамилию – мы оба, хоть и поддатые были, но сразу навострили уши.
– Кто, кто? – пьяно переспросил я, не к месту громко икнув, вышло смешно.
– Янсонс. Мартиньш Янсонс, – ответил Катковский и шутливо заметил, – этому историку больше не наливать.
Наверное, однофамилец, подумал я. Трудно было себе представить геноссе Янсонса, этого сортирного проныру, беспощадно поливающим из «шмайсера» смертоносным свинцом немецких карателей, прочесывающих леса во время облав на латышских партизан. Еще сложнее – несломленным героем с петлей на шее где-нибудь на Ратушной площади перед толпой насильно согнанных соплеменников. Нет, точно – не он. Просто – однофамилец, однако, странное совпадение.