А если мысленно убрать все аттракционы? Шульц прикидывал в уме, в каком месте могли располагаться могилы, но так ничего и не определил – не за что было глазу зацепиться, ни малейшего ориентира, – абсолютно чужое место… Полная безнадега… Так бродил он и бродил среди праздно шатающейся и веселящейся публики, пока не забрел на окраину парка и у невзрачного вагончика с облупившейся краской не столкнулся нос к носу со старичком-латышом, вполне себе добродушного и даже курьезного вида. Несмотря на лето, тот был в зимней шапке, меховой душегрейке и крепко навеселе. Обрадовавшись внезапному визитеру, тотчас пожаловался, что давно кости не греют, вот и приходится пропускать стакан-другой, шутил, скалясь беззубым ртом и посасывая давно потухшую длинную трубку. Представился ночным сторожем, «национально думающим латышом» и безвестным героем минувшей войны – все в одном флаконе. Сообщил о том не без горького сарказма и «отпустил шпильку» в свой адрес, мол, его однополчане давным-давно выбились в крупные «шишки», а он вынужден прозябать на старости лет больной и всеми позабытый на этом поганом кладбище… «Кладбище? – поразился Шульц, – каком кладбище?..» – «Известно каком – жидовском!» – ответил старик и продолжил…
Так и узнал Шульц, что кладбище – Новое и примыкавшее к нему Старое еврейское кладбище, закрытое для погребения еще с двадцатых годов, были в буквальном смысле стерты с лица земли – деревья спилены, пни выкорчеваны, а вся территория вместе с могилами перепахана бульдозерами вдоль и поперек. Так вскоре после войны глубоко символическим образом была поставлена жирная точка в окончательном решении столь животрепещущего для Третьего рейха еврейского вопроса. (Самих евреев в Риге, к слову сказать, в живых к тому времени уже не осталось – последние четыре тысячи человек из неполных ста тысяч, ликвидированных в Латвии, были уничтожены в конце 1943 года, а вместе с ними прекратило существование и рижское гетто, об этом так же успел поведать старик.) Долгое время здесь находился пустырь, превращенный в мусорную свалку, а в начале 60-х городские власти решили устроить здесь парк развлечений.
Шульц попытался задать несколько вопросов, кое-что прояснить, но старика это насторожило – уж больно напористо Шульц начал расспрашивать – зачем, мол, волосатому парнишке понадобилось копаться в делах минувших дней, узнавать подробности военных лет, ведь тридцать лет прошло, новое поколение выросло, не нюхавшее пороху и знать не знавшее военного лихолетья, зачем ему все это? Но Шульц его успокоил, представившись студентом-историком, сказал, что сведения нужны для дела – он собирает материал для курсовой работы о латвийских героях минувшей войны. Услышав объяснение, старик поутих и даже обрадовался, заявив, что он – как раз тот человек, который и нужен Шульцу, он много чего может вспомнить, память у него отличная, склерозом пока не страдает, однако сейчас ему не до разговоров. Шульц догадался, что сторожу сильно хотелось выпить, и выпивка у него имелась, только делиться ни с кем не желал, – настоящий алкаш. Выпроваживая незваного гостя, он хитро улыбнулся беззубым ртом: «Приходи завтра, парень, тогда и поговорим, и имей в виду – одной бутылкой не отделаешься…»
Утренняя партия в бадминтон у Шульца, как помните, не задалась, он и засобирался в Шмерли, едва позавтракав со мной и Катковским. Меня посвящать в детали своей поездки не стал, Катковского тем более, посчитав это личным делом. Что касается взрывчатки – пакет он ночью перепрятал, засунул за поленницу поглубже и поехал налегке – единственное, пожалуй, что он тогда сделал разумно.
Забегая вперед, сообщу, что «безобидный» старичок оказался никем иным, как бывшим немецким полицаем, числился в рядах так называемой зондеркоманды Виктора Арайса, вспомогательной полиции, банды отъявленных убийц и безжалостных палачей, той самой, которая «прославилась» организацией еврейских погромов в Риге, массовыми расстрелами и показательными актами устрашения с сожжением синагог вместе с согнанными туда людьми в первые дни немецкой оккупации – в июле 1941 года.
Узнав, с кем он познакомился, Шульцу б по уму надо было сразу бежать из парка Шмерли без оглядки, что называется – от греха подальше, выбросив из головы страшного человека. Но ведь выяснить, кем был старик в прошлом и другие не менее важные подробности, заинтригованному Шульцу удалось, только наведавшись к сторожу во второй раз. Его тащило в Шмерли со страшной силой, видимо, он интуитивно чувствовал, что новый знакомец каким-то образом может пролить свет на обстоятельства гибели родителей его матери, сгинувших в кровавой мясорубке Холокоста. Да, встреча с ветераном-карателем, как теперь мне представляется, отнюдь не стала случайной, была предопределена свыше – судьбой и самим временем, в котором мы с Шульцем очутились. По-другому, наверное, и не могло произойти.
Надо сказать, что старик искренне обрадовался Шульцу – он с утра был с крутого бодуна и жаждал опохмелиться на дармовщинку. «Принес? Давай скорее сюда», – торопил он Шульца, его мутные глаза враз зажглись адским пламенем при виде трех пузырей со шнапсом, которые Шульц выгрузил из рюкзака, но сам бутылку откупорить и налить себе в стакан все равно не смог – так тряслись его руки, пришлось помогать. Старик и из стакана-то выпить по-людски не смог, пока ко рту поднес – все пролил… Шульц сам ему в глотку шнапса залил по его настоятельной просьбе и, когда тот выпил, ему враз полегчало, прям повеселел на глазах, да и трясучка поутихла, и он, не закусывая, тут же стал с азартом и гордостью рассказывать. Тут-то все и выяснилось… В свойственной ему манере – с шутками да прибаутками, даже если говорил о чудовищных и запредельных вещах, касающихся ликвидации тысяч и тысяч безвинных людей, большинство из которых, надо полагать, были женщины, старики и дети. Никто его за язык не тянул рассказывать про военные «подвиги», а вот выговориться ему до смерти хотелось: в том мире, в котором он жил, про Холокост уже не принято было вспоминать, евреев в Европе днем с огнем не сыскать – все до единого выкошены еще три десятка лет назад, тема давно закрыта. А кто, как не он, помогал решать пресловутый «еврейский вопрос»?! Уязвленное самолюбие не давало покоя, надоело ему помалкивать в тряпочку, делать вид, что ничего такого не было, что евреи сами собой куда-то подевались, так что пришло время всласть посмаковать. И Шульц догадался о позывах словоизвержения: старик к тому времени стал зол на нацистскую власть – попользовалась она им по полной программе и цинично выбросила за ненадобностью на мусорную свалку. «Да, парень, – многозначительно изрек старик, – быть ликвидатором, это тебе не циркуляры строчить в канцеляриях!» По его словам, в отдельные дни приходилось расстреливать по несколько тысяч человек, а в расстрельной команде было не больше двадцати человек, никакого автоматического оружия, одни лишь карабины. «Представляешь, какая нагрузка, парень!? Мы работали на пределе физических сил. Кто еще такое выдержит? Только настоящие патриоты! Патриоты и герои!»
То, о чем он рассказывал с подробностями с массой мелких деталей (память у старика и вправду оказалась отменной), повергло Шульца в жесточайший ступор, хотелось заткнуть уши, не слышать ужасов, но он слушал – не мог не слушать, и ненависть клокотала в нем, будто прах миллионов сожженных соплеменников пытался достучаться до его сердца, требуя отмщения.
«Если сравнивать с животным миром, – между тем пытался “философствовать” старик, – еврейская нация более всего напоминает мне крыс – такие же изворотливые и хитрые твари. Я знал их как облупленных, семь долгих лет перед войной горбатился у жидов на обувной фабрике, досконально изучил все их повадки и знаю, на какие хитроумные уловки они способны ради наживы или сохранения жизни, что, в принципе, одно и то же».
Старик оказался еще тем головорезом, не зря его свои же полицаи прозвали «грозой жидов», о чем он, естественно, не преминул похвастать, главное его качество, главное достоинство – он умел думать, как еврей. Поэтому в деле внешней охраны рижского гетто – он занимался и этими обязанностями в паузах между выматывающими расстрелами – он оказался незаменимым. Самолично пресек не один десяток побегов – с бежавшими расправлялись особо жестоко, убивали на глазах всего «населения» гетто, чтобы другим неповадно было. И тут же в качестве характерного примера рассказал один случай, наглядно иллюстрирующий, на какие ухищрения способны жиды: «только представь себе, парень, насколько хитрожопы были эти еврейские выродки, чтоб удрать из гетто, обесцветили чернявые волосы у малолетней дочки и отправили своего крысеныша через канализацию, там узкий проход был, взрослому не пролезть, а ребенку можно, вроде бы все рассчитали, только про меня забыли, и это была их главная ошибка, я уж с другой стороны поджидал девчонку с молотком в руке. Почему с молотком? Да все просто, парень, на крысенышей жалко пулю тратить, их обычно во время расстрелов наши прикладами забивали. А мне марать приклад своего карабина не хотелось, при мне всегда молоток имелся увесистый, я его в кармане шинели таскал, с одного удара замертво валил любого в яму, он и теперь со мной, мой верный дружок, вон там на стене висит, своего часа дожидается, ну-ка, подай его сюда, парень…»
Шульц не успел осознать до конца всю абсурдность ситуации – его мать убита в детском возрасте, значит, его самого тоже нет?! Он же, родившийся в другом времени, стоит рядом с убийцей матери – судьба предоставила ему уникальный шанс рассчитаться с ним за все содеянное.
Шульц дрожащей рукой снял с гвоздя молоток, местами тронутый ржавчиной, положил на ладонь другой руки, ощутив его тяжесть, пару раз подбросил, примериваясь для удара… Старик в это время, чему-то усмехаясь, вращал пьяными глазами… Сейчас или никогда… Шульц, размахнувшись, что было силы, жахнул молотком по голове старика так, что с него шапка слетела, по пути вырвав изо рта трубку. Хоть шапка и смягчила удар, но тот, разом обмякнув телом, повалился на дощатый пол, и Шульц, нагнувшись над ним, продолжал наносить удары – бил, бил и бил, пока мерзкая голова старика не превратилась в кровавую гущу, а шмотки мозга не забрызгали пол… Шульц очнулся, почувствовав боль в уставшей руке и тошноту… отбросил молоток в сторону… тяжело дыша, огляделся вокруг и поразился, сам не ожидал, что на подобное способен… потом сообразил, что следы надо замести… на полке нашел коробок со спичками… вылил шнапс на топчан с шерстяным одеялом… на пол… на самого старика… чиркнул … бросил горящую спичку… все моментально вспыхнуло…