В конце концов она появилась в гостевой спальне нового дома – голая, если не считать золотых часиков, и пощипывающая свои тощие руки. Мне потребовалось несколько часов, чтобы с помощью горячей ванны и множества чашек слабого чая привести ее в чувство и сделать так, чтобы тиканье замедлилось и стало тише, а от змей с собачьими мордами остались лишь грязные пятна на ковре. Я видел, как она измучилась, пока была вдали от меня, и, появившись здесь, просто хотела сделать себе больно. Однако через несколько дней я вернул ей облик той Луи, какой мы ее помнили. И она начала понемногу пользоваться губной помадой, причесываться и носить нижнее белье под домашним халатом.
В конце концов мы выбрались на прогулку. Сперва дошли лишь до конца дороги, затем до местных магазинчиков, чтобы купить ей новую одежду. Потом добрались до набережной, где съели по детской порции ванильного мороженого и посидели на лавочках, вглядываясь в туманный серый горизонт. Не успели дойти до моря, как какой-то пьяный бродяга сделал Луи грязное предложение, испугав ее. А потом другой юноша в заляпанном спортивном костюме ехал за нами полмили на велосипеде, пытаясь схватить Луи сзади за волосы.
Тогда она сбежала от меня во второй раз, пока я скармливал двухпенсовые монетки игровому автомату, хотел выиграть коробок спичек и пачку сигарет, завернутую в пятифунтовую банкноту. В поисках ее я обегал весь пирс и берег, а нашел, лишь услышав звук из общественного туалета, будто кто-то прыгает в луже. А потом увидел возле туалета велосипед.
Она заманила парня, хватавшего ее за волосы на набережной, в женский туалет и расправилась с ним в последней кабинке. Когда я зашел, чтобы вытащить ее оттуда, от лица парня уже почти ничего не осталось, а кожа на макушке была содрана, как корка пирога. Приведя Луи домой, я увидел, что все ее колготки порваны, а лучшие сапоги пришлось выбросить в мусорный контейнер.
После этого случая нас пришли навестить два человека из «Движения». Они просили меня не беспокоиться, поскольку подобное происшествие вряд ли будет расследоваться, и к тому же полиция уже выдвинула обвинение двум мужчинам. Очевидно, потерпевший постоянно якшался с обвиняемыми, и у них уже была судимость за приставание к людям на улице. А еще визитеры из «Движения» позвали нас быть свидетелями на свадьбе. Это приглашение я воспринял с ужасом, несмотря на ненасытное желание снова увидеть Луи в роскошном наряде.
Свадьба проходила на складе домика «Морских скаутов», где пахло трюмом и где через считаные минуты Луи познакомилась с каким-то лысым толстяком, который почти все время плотоядно пялился на нее, а на меня бросал насмешливые взгляды. Она опять старалась потерять меня в толпе, и, хотя там было полно народу, желающего постегать жениха кожаными ремнями, я не сводил с нее глаз. На свадебном завтраке заметил, как толстяк угощает ее чипсами, которые обычно идут с пакетиком соли в упаковке. Он не был женат и не состоял в «Движении», поэтому я был шокирован тем фактом, что на подобное мероприятие пустили одинокого мужчину. В какой-то момент, выпав из поля зрения Луи, я даже заметил, как она сунула толстяку номер нашего телефона. Всем остальным женщинам было жаль меня.
После свадьбы в домике «Морских скаутов» я почти не узнавал Луи. Целыми днями она пребывала в приподнятом настроении, а меня будто не замечала. А затем, наконец обратив на меня внимание, разозлилась, поскольку я явно мешал ей воспользоваться очередной возможностью.
Толстяк даже подошел ко мне на улице, когда я вышел за покупками, и заговорил со мной. Сказал, что мне лучше оставить Луи в покое, поскольку наши отношения уже умерли, а он намерен жениться на ней через несколько недель.
– Вы так считаете? – спросил я, а он влепил мне пощечину.
После инцидента с толстяком я три дня просидел, скорчившись, под кухонным столом. Затем вылез и облачился в одежду Луи, отчего у меня закружилась голова. Когда я наложил себе на веки тени, колени едва не подкосились. Но мне все равно удалось выйти из дома с утра пораньше и нанести визит толстяку. Луи выбежала за мной на улицу, крича: «Не трогай его! Не трогай моего Ричи!» Когда соседи начали выглядывать из окон, она, рыдая, вернулась в дом.
Отлично понимая, что Луи запрещено пытаться заводить знакомство с новым партнером без моего согласия на развод, Ричи не смог удержаться от флирта с ней. Увидев в глазок мое загримированное лицо, он решил, что я – это Луи. Перед тем как открыть дверь, он немного замешкался. Затем появился в дверном проеме, улыбаясь, с выпирающим из халата пузом. Я резко вонзил ему в этот пузырь с кишками острые ножницы. У него не было даже возможности закрыться своими волосатыми ручищами, и ножницы вошли глубоко в живот.
Простофилям у нас в «Движении» не место. Это все знают. Позже я выяснил, что ему позволили прийти на мероприятие, поскольку женщина из «Общества перелетных птиц», та, которая в помещении никогда не снимала дождевик с поднятым капюшоном, положила глаз на Ричи и считала, что это ее шанс. Она тоже ушла в мир иной с разницей всего в неделю, хотя я, наверное, сэкономил ей пару десятилетий скорби. Позже за то, что я разделался с Ричи, она даже прислала мне пачку печенья и открытку с гоночной машиной, предназначавшуюся какому-то девятилетнему мальчику.
Как бы то ни было, я гнал Ричи до самого конца прихожей, прошивая его, словно швейная машинка, и заставляя блеять, как овца. Я надел резиновые перчатки для мытья посуды, поскольку понимал, что пластиковые ручки ножниц будут скользить в руках. Воткнул-вытащил, воткнул-вытащил, воткнул-вытащил! А когда он замедлился, сполз по стене прихожей и ввалился в свою скромную гостиную, я всадил ножницы ему глубоко в шею. Затем закрыл за ним дверь и стал ждать, пока он не перестанет кашлять и хрипеть.
Это был тяжелый, вонючий мерзавец, со спиной, заросшей черной козьей щетиной, и с широким, мясистым, некогда ухмылявшимся лицом. Мне пришлось разделать его на части, чтобы вынести из квартиры. Невероятно, но, когда я расчленял в ванной эту тушу, он ожил на мгновение, чем напугал меня до полусмерти. Впрочем, прожил он недолго, и я закончил все с помощью садового секатора, который оказался хорош для разделки мяса. Нашел его на кухне под раковиной.
Мне потребовалось сделать три ходки. Первую – в старый зоопарк, который давно уже нужно было закрыть, где я выбросил куски в заросший вольер для казуаров (там обитали три птицы). Вторую – к сливной трубе, возле которой дрались чайки. И третью – к домику «Морских скаутов». Туда я отнес голову, похоронил ее рядом с военным мемориалом, чтобы Ричи всегда мог видеть место, где все началось.
Вернувшись домой, я запер Луи на чердаке, поснимал детекторы дыма и, открыв окна, сжег в кухонной раковине всю ее одежду, кроме пары лучших выходных колготок. Прошелся по дому, собирая все ее вещи, и то, что не выбросил в мусорные баки, отдал в благотворительную лавку.
Прежде чем оставить Луи, рычавшую, как дикая кошка, наверху среди наших старых рождественских украшений, я сказал, что, возможно, увижу ее в нашем новом доме, когда найду его. Спустившись вниз по лестнице, надел на руку ее часики и прислушался к их быстрому тиканью. Они стучали, как сердце, готовое разорваться. Стоявшие в серванте маленькие черные воины принялись бить своими деревянными ручками в кожаные барабаны.
Когда я выходил из дома с всего одним чемоданом, Луи продолжала царапать ногтями фанерный люк чердака.
Гиппокампус
Стены из воды, тягучей как лава, черной как уголь, толкают грузовой корабль вверх по склонам, через пенящиеся пики, и с силой швыряют вниз. Судно неуклюже рассекает гигантские катящиеся волны, оставляя за собой завораживающие галактики из пузырьков воздуха. Эти временные вселенные появляются ненадолго в бескрайней ониксовой воде и, сформировавшись, затягиваются под корпус или с шипением приносятся в жертву холодному ночному воздуху.
Огромное стальное судно все рвется вперед. Будто выпивший бродяга, шатаясь, поднимается с колен, прежде чем опять свалиться в грязную канаву. У не знающего покоя корабля нет иного выбора, кроме как снова и снова бросаться на очередную гигантскую волну.
Освещенные иллюминаторы и квадратные окна утешающе светят посреди темного ревущего океана, простирающегося в бесконечность. Но не только каютные огни напоминают о теплом, гостеприимном доме в зимнюю ночь. В кормовой надстройке зияют два дверных проема. Мокрая палуба блестит от льющегося из них света.
Все поверхности на борту стальные и покрашены белой краской. Приваренные друг к другу металлические кубы надстройки опоясаны желтыми поручнями, помогающими перемещаться по скользкой палубе. Тут и там возвышаются белые лестницы, самим своим присутствием вызывающие воображаемый стук спешащих вверх-вниз ног.
По бокам верхней палубы закреплены небольшие спасательные шлюпки, напоминающие пластиковые бочки. Все они на месте. Иногда какой-нибудь кран выглядывает в море с неуместной беззаботностью или в ожидании задачи, которая так и не поступает. Антенны, спутниковые тарелки и навигационные мачты над дальним безжизненным мостиком словно трясутся от страха или размахивают своими опорами, реями и проводами из стороны в сторону, будто отчаянно высматривая что-то в постоянно меняющемся водном ландшафте.
Первый люк трюма открыт, его огромная стальная дверь цепями подвешена к крану. Этот большой квадратный участок корпуса заполнен белыми мешками, уложенными друг на друга в тесные колонны. Самые верхние промокли и потемнели от дождя и морской воды. В освобожденном от мешков центре стоит поцарапанный и помятый металлический контейнер, покрашенный в черный цвет. До своего обнаружения он, по-видимому, был умышленно спрятан под ярусами груза. Одна из створок двойных дверей в его передней части распахнута.
Где-то на палубе маленький медный колокол издает одинокий, никому не нужный звон – простая дань традиции, как и тихие гудки громкоговорителей, закрепленных на металлических стенах и мачтах. И хотя при хорошей погоде на этот негромкий, настойчивый удар иногда отзывается чайка, сегодня он находит отклик лишь в черном, визжащем хаосе ветра и бушующих волн.