– И что теперь? – спрашиваю я вслух и удивляюсь громкости собственного голоса. Кажется, никто не слушает.
Наверху лестницы вижу опущенную стальную решетку. Такую меру персонал станции предпринимает, если в метро пытается попасть слишком много людей. Тем самым они регулируют пассажиропоток. И там наверху тоже собралась большая толпа. Между фоном темного неба и людьми, стоящими в очереди на выход, я вижу силуэты пассажиров, которые пытаются войти на станцию, их бледные пальцы, вцепившиеся в решетку с другой стороны.
Останавливаюсь, удивляясь, как все-таки темно на улице этим зимним лондонским утром. Я думал, что солнце к этому времени уже встало.
Но все тщетно. Никто здесь не может ни войти на станцию, ни выйти. Я направляюсь к билетной кассе. За стеклом окошек мало что видно. Возможно, в кресле кто-то есть, но я не уверен. Может быть, сидящий в сумраке кассир опустил голову и смотрит себе под ноги.
– Послушайте. Мне нужно попасть на линию Виктория. Что-нибудь сегодня работает?
Но потом я замечаю под каждым окошком табличку: «КАССА НЕ РАБОТАЕТ». Поворачиваюсь и иду обратно к турникетам. На стойке с бесплатной прессой осталось несколько желтеющих номеров «Метро». «КРИЗИС ПЕРЕШАГИВАЕТ ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИЙ РУБЕЖ» – гласит заголовок. Газете, судя по всему, несколько недель, потому что я его видел, причем давно. Или мне так кажется? Может, просто очень похожий?
Прохожу обратно через турникеты, затем бегу к сломанным эскалаторам, ведущим к платформе Виктории южного направления С грохотом спускаюсь, едва не теряю равновесие у самого низа и сбиваю в сторону знак, предлагающий пассажирам воспользоваться лестницами. Мне очень нужно найти немного воды. Срочно.
Выбираю другой туннель, который обещает вывести меня обратно к платформам Центральной линии западного направления, через нее можно попасть на «Марбл Арк». Оттуда до станции Виктория ходит множество автобусов.
В туннеле уборщик, высокий и тощий африканец в светящемся нагруднике, пихает шваброй что-то, лежащее на полу. Он поставил вокруг «опасной зоны» заграждение из брезентовой ленты, натянутой между четырех пластмассовых столбиков.
Кажется, там кто-то навалил кучу тряпья. Или, возможно, это гнездо одного из городских бездомных, недавно оставленное обитателем. Но в груде мусора определенно присутствует мышиная активность, похоже, в ней остались какие-то объедки. Рот у меня наполняется слюной.
Женщина на очень высоких шпильках нагибается над лентой заграждения. Наклонив голову, тычет тонким запястьем костлявую руку в грязной куче на плиточном полу, будто заметила что-то ценное.
Я проношусь мимо. У кого есть время возиться с этим по пути на работу? Вся эта неторопливость здесь внизу не перестает удивлять меня. Я просто хочу, чтобы все отошли в сторону. Их мысли и движения такие же медленные и прерывистые, как и транспортное обслуживание подземки. Как вот этот парень, уже пьяный с утра. Ползет на четвереньках и тащит за собой грязный лист картона. Встань прямо, мужик! Заправь свою чертову рубаху.
Человек, идущий впереди него, двигается гораздо быстрее. Даже быстрее, чем я. Хотя он на костылях. Размахивает деревянными палками взад-вперед, будто шагает на ходулях. Когда у мужчины лысеет макушка, ему необходимо постригать по бокам волосы. У этого же верхняя часть головы похожа на веснушчатую скорлупу, окаймленную клочковатой растительностью вроде той, которая свисает с ветвей деревьев на болотах. Меня передергивает.
Свет на арке в конце туннеля не горит. Что-то проносится мимо выхода, и на него падает слабый мерцающий свет от единственной работающей в переходе лампы. У меня начинает сильно кружиться голова, и я плохо понимаю, что происходит. Что бы ни пересекло сейчас на моих глазах арку, оно двигалось на четвереньках, быстро, как собака, а туловище у него было тощим, как у гончей. Но это не могло быть животное, потому что я определенно видел галстук на сморщенной шее, а еще рубашку.
К тому времени, как я достигаю платформы Центральной линии восточного направления, сил у меня совсем не остается. Ноги горят, а в горле пересохло так, что я вряд ли смогу говорить. Здесь тоже прохлаждается довольно много людей. Никто не стоит. Все сидят на переполненных скамейках, изученные ожиданием. Это видно невооруженным глазом. Они едва могут сидеть прямо. А те, кто еще держится, просто упираются головами в грязные стены, раскрыв глаза и разинув рты. В этом тусклом коричневатом свете люди походят на обитателей склепа под собором или жертв концлагерей, сваленных грудами за колючей проволокой и обнаруженных союзниками в конце войны.
Я кладу свой портфель на пол рядом с переполненной скамьей и сажусь на него. Из-за усталости мне не стыдно елозить задницей на полу, будто какому-то чокнутому юному художнику. Я громко смеюсь. И мой смех эхом разносится вокруг.
Портфель тоже нуждается в замене. Кожа в большинстве мест стерлась, а в двух уголках виден торчащий металлический каркас. Мне подарили его, когда я увольнялся с последнего места работы. Шнурки тоже развязались. У меня нет сил завязывать их. Просто нужно немного посидеть здесь и перевести дух. Закрой глаза. Успокойся.
Я резко просыпаюсь, когда что-то касается лица. Что бы это ни было, оно, кажется, уже исчезло к тому моменту, когда я размыкаю слипшиеся веки. Должно быть, кто-то задел подолом пальто, когда вставал со скамьи рядом со мной. Если это так, то оно нуждается в хорошей чистке, поскольку пахнет, будто его достали из переполненного мусорного бака. Однако рядом никого нет. И я не видел, чтобы кто-то поскальзывался и падал с края платформы на рельсы. Поэтому, кто бы то ни был, он, наверное, довольно быстро убежал в боковой туннель.
Неужели я пропустил объявление? Голова у меня тяжелая, шея ноет.
«Из-за переполненности станции „Финсбери-Парк“ мы испытываем серьезные задержки на линии Виктория в обоих направлениях».
Табло по-прежнему обещает поезд до Илинг-Бродвей через одну минуту, как и тогда, когда я только попал сюда. Я уверен, что прибывающий состав вырвал бы меня из дремоты. И на скамейке рядом со мной тоже никто не шевелится.
Поднимаюсь на ноги, коленные суставы будто деревянные.
Билборд на другой стороне платформы рекламирует минеральную воду. Гигантская бутылка на плакате закопченная, она совсем не пригодна для питья, но мысль о воде вызывает у меня стон. К своему стыду, я даже трясу старую банку от «Кока-колы», которую замечаю под скамьей. Но она такая же сухая, как и кожа парня, сидящего над ней. Похоже, он по-прежнему занят разгадыванием того же кроссворда, на который пялился, когда я садился здесь пару минут назад.
Прохожу через короткий соединительный туннель между платформами Центральной линии восточного и западного направлений.
«На всех линиях лондонского метро поезда ходят в нормальном режиме».
О, наконец-то. Может быть, сейчас мы куда-нибудь уедем. Потому что сегодня утром творилось форменное безобразие. Оттягиваю рукав пальто. Господи, должно быть, я задел манжетой рубашки обо что-то очень грязное. И я боюсь заглядывать под запачканный рукав на часы.
Но протираю циферблат и проверяю время. Пятнадцать минут десятого.
– Черт. Черт.
Через пятнадцать минут я должен находиться на рабочем месте. Этому не бывать. У меня нет ни единого шанса. Мне чертовски повезет, если я доберусь туда к десяти.
Ангелы Лондона
Все еще слегка удивленный тем, что в городе такое допустимо, Фрэнк уставился на беспорядок.
У фонарного столба громоздились мешки для мусора, их содержимое высыпалось на тротуар. Кто-то однажды бросил здесь один. Его примеру последовали другие, пока пирамида отходов не стала высотой по пояс. С тех пор сердцевина сооружения сгнила, будто тело царя, в честь которого построили этот зиккурат, плохо забальзамировали. Поверх кучи лежал матрас. Местами из него торчали ржавые пружины, а пятна от воды образовали на стеганой ткани некое подобие континентов. Дополняла сооружение сломанная детская коляска с лохмотьями парусины, свисающими с алюминиевого каркаса. Тревожный элемент запустения и человеческой хрупкости, нечто, к чему обитатели Лондона либо невосприимчивы, либо стали его частью. Фрэнк не был уверен, какой путь выберет. Путь безразличия или соглашательства.
Он подумал, что весь этот бардак необходимо выдвинуть на Премию Тернера[2], но у него не осталось сил, чтобы улыбнуться собственной шутке. И поделиться ею было не с кем.
Над головой поскрипывала вывеска паба. Деревянная, с полностью проржавевшими железными креплениями. Он сомневался, что она долго там продержится. Удивительно, как много в этом городе старых и сломанных вещей.
На куске дерева в разъеденной коррозией раме был изображен Ангел Лондона. Облезшая от непогоды краска придавала рисунку вид, отличный от изначально задуманного. Своим чешуйчатым лицом, узкой ермолкой и венком из листьев ангел больше напоминал нечто, появившееся из-под кисти Фрэнсиса Бэкона[3]. Всякий раз, когда Фрэнк видел этот жуткий облезлый лик, он знал, что пришел домой.
Паб был мертв, стоял закрытым уже несколько лет. Сквозь грязные оконные стекла виднелись силуэты деревянных стульев, поставленных на столы вверх ножками, барная стойка, напоминавшая некий пустующий постамент в пыльной гробнице, и плакат давно прошедшего конкурса, связывающего регби с «Гиннессом».
На полке рядом с дверью, находящейся около входа в бар, громоздилась груда невостребованной корреспонденции, указывавшая на высокую текучесть арендаторов верхних комнат. Почему старая почта не пересылалась бывшим жильцам? Или это нынешние сознательно сопротивлялись внешнему миру? Некоторые вопросы о людях этого города навсегда останутся без ответа.
Для Фрэнка почты не было. Кто-то ее забирал. До него не доходил даже рекламный мусор.
Спустя четыре месяца обитания в комнате над заброшенным баром Фрэнк понял, что полностью исчезает из этого мира. Становится чем-то высохшим, изможденным, серым, потрепанным и менее реальным. Беспокойство по поводу денег, поиска подходящей работы, будущего, изоляции – все это стремилось превратить его в призрак. В того, о ком помнили лишь немногие, да и то смутно.