Лишь десять колец содержат значительно уменьшенные в объеме человеческие фигуры, два из них пусты. И все же трава внутри и вокруг них сильно помята. Эта пара пустых каменных кругов расположена ближе всего к заболоченной местности, и если подойти ближе, быстро становится понятно, что сталось с их обитателями: два тела неподвижно лежат среди камышей на краю болота.
Скрюченные конечности говорят о том, что люди отчаянно сопротивлялись, перед тем как встретили свой конец. И есть соблазн предположить, что эта пара изменила свое мнение, пока с их товарищами в соседних кольцах творилось нечто страшное. И они либо выскочили из колец, либо их извлекли оттуда и бросили в сторону болота, поскольку у них сломаны только ноги.
Хотя со всех двенадцати тел частично содрана кожа и все они лишились гениталий и мышц на бедрах, лишь у пары, лежащей в камышах на заболоченной земле, ноги сломаны в коленях и торчат вперед под необычным углом.
Остатки волос у двенадцати безмолвных, неподвижных фигур белого цвета. У четырех видны следы химической завивки, значит, это были пожилые люди. Состояние рук и ног также свидетельствует о возрасте жертв.
Любого свидетеля непременно стошнило бы, увидь он такой ужас. Но что страшнее: то, как умерли эти люди, или то, что они ушли из жизни добровольно? Это остается вопросом личного вкуса и убеждений. Но разумно предположить, что дюжину ягнят закололи до того, как двенадцать человек тщательно разделись в своих палатках и направились к двенадцати каменным кольцам. В которые потом легли. И стали ждать.
Здесь царит симметрия и почти идеальный порядок – если не считать тех двоих, которых, возможно, извлекли из кругов и зарезали в камышах. А может, они вскочили и бросились бежать в самый последний момент (когда любого можно было простить за попытку избежать страшной участи), но вскоре были схвачены, зарезаны и выпотрошены.
Если сейчас поднять голову и посмотреть на небо – это бескрайнее газообразное царство, постоянное, хотя и однообразное для любого путника, направляющегося сюда, – может открыться другая перспектива, столь же внезапная, сколь и пугающая.
Пишут, что птицы видят землю как бесцветный аэрофотоснимок и что они ориентируются по формам и особенностям земли, находящейся далеко внизу. Таким образом, эти три кольца – агнцы, палатки, каменные круги – не отличаются от видимых сверху знаков на сельскохозяйственных полях. Они, безусловно, выделялись бы, если смотреть с высоты, находясь в атмосфере. Неужели то, для чего предназначались эти круги и кольца, перемещалось по воздуху? К чему тогда крики и кровь черных ягнят? Какой-то сигнал?
Там, наверху, в водовороте слоистых клочков серого цвета, вполне возможно невольно вообразить присутствие чего-то зоркого, того, что давно и досконально изучило эту часть земли. Существует ли в этом отдаленном месте некая традиция? Длительное знакомство с деянием вроде того, которое произошло здесь недавно? В конце концов, это круговое расположение ягнят, палаток и живых тел внутри каменных колец видно лишь с хребта долины или с неба, бескрайним полотном раскинувшегося над этим местом.
Можно даже представить себе волнение в сером океане пара. Разрыв в облаках, сопровождаемый жутким криком. Разрастающуюся по земле тень, достаточно большую, чтобы у всего, что очутилось на земле, застыла в жилах кровь. И стремительное пикирование на добровольных – за малым исключением – жертв.
Поворотный момент
Будто никого и не было.
Пустая бухта. Послерассветные часы. Бескрайнее море как спектр синих тонов. В тени облаков оно темное и неприступное, а под ясным небом – светлое и обнадеживающее. Спокойное, как мельничный пруд, до самого горизонта.
Никто не сидит и не смотрит вдаль. Не бросаются в воду обезумевшие от радости собаки. Не шатаются, размахивая пластмассовыми ведерками, вокруг оставленных приливом луж маленькие дети. Ни полотенец, ни зонтиков, ни пляжных игрушек. Лишь глубокая тишина, простирающаяся от поверхности моря до леса, окружающего бухту. То мгновение тишины, когда само время останавливается, чтобы мир мог осознать недавние события.
Береговая линия между лесом и водой окрашена в малиновый цвет паприки. Сквозь зернистую поверхность покрытого рябью красного песка то и дело пробиваются черные камни.
Пляжный песок разделяет длинная борозда. Четыре метра в ширину, несколько сантиметров в глубину, она тянется от более темного песка, где плещутся небольшие волны, затем пересекает выбеленную солнцем и нетронутую морем полосу. Вспаханный желоб исчезает за границей деревьев в каменистой части бухты. Защищенная сверху лесистым холмом, та погружена во влажную тень. Лиственницы и душистые березы полумесяцем окаймляют пляж. Их ветви, покрытые тяжелыми темно-зелеными накидками, нависают над черными скалами, подобно усталым бегунам, наклонившимся вперед и держащимся за колени. Густой и пышный лесной полог простирается вверх по холму и над утесами известняковых полуостровов, защищающих пляж с обеих сторон.
Воздух нагрелся, но все еще пронизан остаточной ночной прохладой, застоявшийся и приправленный солью. Миллиарды медленно прогревающихся песчинок, едкая влага, исходящая от сырой лесной почвы. Слепящее солнце встает за холмом и отбрасывает длинные искривленные тени деревьев на светлый песок.
Морские птицы, бакланы и птенцы крапчатых чаек только сейчас с нарастающей энергией возвращаются к воде. Они кажутся настороженными, если не встревоженными, вновь собираются в том месте, где их вспугнули.
Не слышно почти никаких звуков, кроме сухого шелеста бриза в покачивающихся, клонящихся вниз ветвях деревьев в лесу да плеска и томного шипения легких волн на берегу. И все же здесь что-то произошло, из-за чего бухта разделена вспаханной полосой – длинной, непрерывной и четкой, тянущейся от моря к деревьям. И этот шрам свежий. Неглубокая траншея, обнажающая влажный песок под рыхлой коркой, выемка, еще не побелевшая от нарастающего тепла раннего солнца.
Новый звук. Внезапный. Пронзительный. Неуместный посреди этой мертвой природы, на какое-то время лишенной людского присутствия.
Музыка. Дребезжащая электронная музыка. Мелодия для мобильника.
Где-то между береговой линией и козырьком поникших деревьев на песке лежит телефон. На его прямоугольном экране внезапно загорается зеленая иконка. Слово, объявляющее звонящего: Полиция. Извещение мигает в течение шести секунд. По их прошествии экран тускнеет. Затем, синхронно с электронным звонком, он снова загорается, на этот раз тонким белым баннером, который гласит: «Вам оставлено сообщение от полиции». Указанное время – 10:15 утра.
Устройство будто жаждет снова погрузиться в глубокий сон, огни на экране растворяются в черной стеклянной пустоте. Все звуки засасываются обратно в трубку.
Этот телефон и два других лежат возле широкой борозды, будто упавшие за борт чего-то, оставившего след в красном песке. Одно устройство вдавлено в землю, и на экране видны белые прожилки, похожие на осколки льда. Несмотря на нанесенные повреждения, аппарат функционирует, а под паутиной трещин беззвучно мигает оранжевый огонек. На разбитом экране просматривается текст. Мама. Мама звонит кому-то по имени Кейли – должно быть, владельцу телефона.
На фоне темно-красного, как старое мясо, песка, на который накатывают небольшие волны, становятся заметны и другие цветные предметы. Они также разложены или обронены рядом с бороздой либо вдавлены в нее.
Среди них особенно выделяется детская игрушка – розовый жираф с лиловыми пятнами. Красные песчинки прилипли к искусственному меху подобно некой заразе. Один черно-янтарный глаз покрыт песком, словно поражен катарактой. Второй безучастно смотрит вверх, в пустое голубое небо. Выражение мордашки этого брошенного, перепачканного песком жирафа вместо предполагаемого умиления вызывает немой шок.
Внутри борозды видны отпечатки рук, будто кто-то пытался уцепиться пальцами за рыхлую поверхность, чтобы замедлить передвижение от моря к краю леса – или наоборот, от леса к морю.
Между сетями яркого плюща белеют стволы и ветви деревьев. В неприметное отверстие в зарослях уходит узкая асфальтированная дорожка, не предназначенная для транспортных средств. С одной стороны от нее установлены сделанные из стоек строительных лесов перила, верхняя поверхность которых покраснела от многолетнего использования. Тропа, изгибаясь, проходит по заросшему деревьями холму к круглой, залитой солнечным светом поляне, словно говорящей о ее божественном назначении.
Поверхность тенистой дорожки местами поблескивает, будто на нее недавно пролили смолу. Пятна темной вязкой жидкости размазаны тем, что там тащили. На влажных потеках, как на темной патоке, разлитой на кухонном полу, собираются маленькие мошки.
Если идти из тенистого туннеля на этот серебристый свет, соленый запах морского воздуха сменяется сладковатым запахом лесного перегноя. Аромат свежескошенной травы и чистый воздух открытого пространства бодрит поднявшихся из бухты.
Участок коротко подстриженной травы цвета свежего гороха расширяется, переходя в широкий и почти лишенный деревьев загон. Лишь несколько дубов, с корявыми, черными как смоль стволами, выделяются на фоне длинной яркой лужайки. Возле деревьев в дальнем конце загона, словно сгрудившись под зонтиком от летнего ливня, стоят пять палаток. Далекие ряды белых автофургонов напоминают безупречные могилы на ухоженном кладбище.
Прямо стоят лишь пять тентов, остальные рухнули и похожи на упавшие с неба парашюты. Огромные цветные мешки распластались на земле. Местами они выпуклые – там, где выпячивается их приведенное в беспорядок содержимое. Положение и форма рухнувших палаток позволяют предположить, что их тащили по траве оттуда, где лежат вырванные с корнем из земли и погнувшиеся колышки из темного железа.
У подножия травянистого загона аккуратным рядом выстроились серебристые и белые автодома. Они окружают границу леса как дополнительная защита или вторая стена. Пустые машины стоят рядом со всеми фургонами, кроме одного. Возле дверей некоторых установлены полосатые ветрозащитные экраны на деревянных стойках, создавая для пассажиров дополнительный уголок уединения.