Спи, милый принц — страница 3 из 4

ПУТЕШЕСТВИЕ В ВЕНЕЦИЮ

12

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт внимательно всматривался в заполненный венецианскими судами канал Сан-Марко. Целую стену большой гостиной его дома в Роуксли-Холл покрывали репродукции венецианских полотен — прозрачные панорамы Serenissima[35] кисти Каналетто, важные олигархи Венеции пятнадцатого столетия, написанные Джентиле Беллини совершающими в самых своих великолепных мантиях торжественный обход площади Святого Марка в честь нового Дожа.

Вот где Пауэрскорту было уютно. Вот где он мог отдохнуть. Восемь дней, проведенных в Сандринхеме, изнурили его совершенно — как если бы он безвылазно просидел их в парнике. В парнике Смерти, обитатели коего собрались в нем, чтобы поклоняться року, до тонкостей продумав ритуалы поклонения. После возвращения в Нортгемптоншир он целый день бродил сначала по огромному Рокингемскому лесу, а потом по своим полям, дойдя до Фодерингея. Теперь он, наконец, мог мирно побеседовать с лордом Джонни Фицджеральдом.

Лорд Джон заменил пиво «Кингз-Линн» двумя бутылками «Нюи Сен-Жорж». Хорошее бургундское, заверил он Пауэрскорта, есть мощный стимулятор мыслительных процессов.

— Джонни… — Пауэрскорт оторвался от своих венецианских грез, погадав напоследок, так же ли трудно было иметь дело с нотаблями, шествующими вокруг площади Святого Марка, как с членами королевской семьи Британии. — Пора подвести кое-какие итоги.

— Я тоже размышлял об этом убийстве, Фрэнсис. Сдается мне, оттолкнуться нам пока особенно не от чего. Эти старые зануды хотя бы позволили тебе поговорить с членами семьи о том, что происходило в ночь убийства?

— Там было много старых зануд, Джонни. Но, полагаю, старый зануда, которого ты имеешь в виду, это сэр Уильям Сутер, распорядитель Сандринхема.

Пауэрскорт с горечью вспомнил просьбы, с которыми он обратился к личному секретарю. Если предполагается, что он будет проводить расследование, так надо же позволить ему задать хотя бы несколько вопросов. Хотят они, чтобы он раскрыл это страшное преступление, или не хотят? Они хоть представляют себе, насколько трудной становится его задача в отсутствие сведений, на которые он мог бы опереться?

Все было пустой тратой времени. Сэр Уильям заверил его, что никто в доме не слышал ничего необычного и что Пауэрскорту нет решительно никакой нужды обременять себя расспросами, — они никуда его не приведут и лишь расстроят попусту семью, которой и так-то приходится нелегко.

— Думаешь, им есть что скрывать? Что они, возможно, пытаются защитить кого-то из своих? И потому не желают ничего говорить? — лорд Джонни уже завершил возню с пробочником и теперь вглядывался в бокал, наполнившийся густо-рубиновым «Нюи Сен-Жорж».

— Вероятно. Очень вероятно. Не думаю, однако, что исходить нам следует именно из этого. Давай-ка, Джонни, вернемся к самому началу. Кто мог испытывать желание убить принца Эдди, герцога Кларенсского и Авондэйлского?

— Ладно, ладно, давай поразмыслим о мотивах, — Фицджеральд отхлебнул вина, дабы оживить мыслительный процесс. — Предположим, что ты — правительство. Не один из министров, а правительство в целом. Существует Виктория, замуровавшаяся в Виндзоре, или Осборне, или Балморале[36], или где-нибудь еще, вечно одетая в черное — в знак траура по принцу Альберту и Джону Брауну[37]. Долго ей не протянуть. И тогда на троне окажется Эдуард. Король Толстопуз, собственной персоной.

Уж не обладает ли бургундское властью обращать тех, кто поглощает его, в республиканцев, утверждая трехцветный флаг не силой оружия, но с помощью пыльных бутылок «Премье Крю»?[38]

— Он ведь станет Эдуардом VII, не правда ли? — продолжал лорд Джонни. — Думаю, с ним они так или иначе сладят. Правительство, то есть. Напридумывают кучу всяких церемоний, чтобы он мог то и дело переодеваться. Но посмотри, кого они получат на троне после него. Безразличного, ко всему придурковатого гомосексуалиста. Хотел бы ты, будучи премьером или министром иностранных дел, сражаться за Британию, во главе которой стоит подобный гаер? Так почему бы не избавиться от него уже сейчас? Как тебе такая идея? — Джонни Фицджеральд выглядел чрезвычайно довольным собой, как если бы ему удалось с первой же подачи выбить бэтсмена, послав мяч в калитку.

— Возможно, так они и сделали, Джонни. Мысль отнюдь не дурная. Кто-то из конюших, подкупленный одной из секретных служб, о которых говорил Шепстоун, направляется в Сандринхем, чтобы спасти страну. Думаю, это вполне возможно. Но, правда, существует одно обстоятельство, заставляющее меня усомниться в правоте подобного объяснения.

— Что такое, Фрэнсис, уж не хочешь ли ты сказать, что правительство страдает обострениями нравственного чувства?

— Разумеется, нет, — усмехнулся Пауэрскорт. — Шкала времени — вот что внушает мне сомнения. Я думаю, что разные люди используют разные шкалы времени. Если ты человек королевской крови, говорил мне Роузбери, шкала времени у тебя очень длинная, длиннее даже, чем у аристократии. Ты думаешь о выживании твоего дома, о том, чьи головы будет раз за разом украшать корона — и думаешь на двадцать, на пятьдесят лет вперед.

Если же ты — правительство, шкала времени у тебя очень короткая. Дальше следующих выборов ты просто не заглядываешь. Пока Эдди не занял трон, серьезных неприятностей от него ждать не приходится, а это когда еще будет, намного позже того дня, в который страна очередной раз отправится к избирательным урнам. Вот почему утверждение, что случившееся — дело рук правительства, кажется мне малоправдоподобным. Хотя и не совсем уж невероятным.

— Ладно, будем считать, что на скачках, посвященных памяти принца Эдди, правительство попало в аутсайдеры — ставки один к двадцати, — лорд Джонни сложил пальцы крышей и тщательно оглядел их. — В таком случае пора заняться делами семейными, — радостно объявил он. — Счастливыми семьями. Королевскими семьями. Жизнью в семье. И смертью в семье. Кто из родных мог захотеть избавиться от него? Давай начнем с Виктории. — Лорд Джонни поднял крышу, сложенную им из пальцев, над головой, изобразив корону. — Ты — Королева. Императрица, первая в Британии с римских времен. Ты Виктория, твоим именем названы водопады, целая пустыня в Австралии, железнодорожные станции. И ты хочешь, чтобы семья твоя навсегда осталась на троне. Наш давний друг Эдуард, король Толстопуз, вызывает у тебя, как претендент на трон, большие сомнения. Однако они и в сравнение не идут с теми, которые внушает тебе его старший сын.

Подумай о них, Фрэнсис. Викторию всю жизнь преследуют воспоминания о ее нечестивых дядьях, о дяде Кларенсе — обрати внимание на имя, друг мой, — наплодившем десяток незаконнорожденных детей, о жутком старом повесе, дяде Камберленде. А был еще дядя-король, дядя Георг IV, с его любовницами и дебошами в Брайтонском павильоне[39] и в каких угодно местах. Теперь же у тебя имеется внук, внук Кларенс, похоже, соединивший в себе все их пороки, добавив к ним еще один, собственный.

Что тебе делать? Скрепя сердце, ты роняешь слово, очень негромкое, о том, что без него семье было бы жить куда легче, а услышав о его кончине, радостно облачаешься в глубокий траур.

— Тебе следовало податься в прокуратуры, Джонни. Хорошо, версию обвинения, выдвинутого против Ее Величества, мы выслушали. А как насчет того, чтобы предъявить обвинения отцу потерпевшего?

Лорд Джонни вылил из первой бутылки остатки вина и поднял бокал, держа его против света.

— Принца Уэльского? Думаю, тут все еще проще. Помнишь шантаж, с которого началась вся история? Предположим, что шантажист угрожал разоблачить не принца Уэльского, а его сына. Наилучший способ избавиться от шантажиста состоит в том, чтобы избавиться от сына — тогда принца и шантажировать будет нечем. Разве ты не говорил мне, что отец хотел на два года убрать его из страны, отправив в культурное и политическое турне по Европе — в своего рода «Путь повесы»[40] девятнадцатого века? Ну, а когда у него это не вышло, он просто устранил Эдди. Ладно, теперь твой черед. Что ты скажешь о матери, Фрэнсис?

— Я не слышал о принцессе Александре ни одного дурного слова, — чопорно ответил Пауэрскорт. — Считаю, что она вне подозрений.

— Ты, часом, не влюбился немного, там, у моря, в дочь морского царя, а, Фрэнсис?

— Думаю, в нее все немного влюбляются, Джонни. Такой уж она человек.

— Понятно, — лицо лорда Джонни стало до крайности серьезным. — И мне, стало быть, придется теперь сообщить о столь печальном развитии событий леди Люси? Уверен, это разобьет ее сердце, Фрэнсис. А она так хорошо отзывалась о тебе во всех лондонских гостиных.

Пауэрскорт сделал вид, что сейчас запустит в друга подушкой.

— Не припутывай сюда леди Люси. Это дело личное, — и Пауэрскорт густо покраснел. — Хорошо, что ты можешь сказать о брате, Джонни? Сестер я от подозрений освобождаю, вместе с матерью.

— Брат, брат… — Фицджеральд глубоко задумался, похоже, ставка на брата представлялась ему верным вложением средств. — Брат — человек весьма основательный, не так ли? Он надежен, наш Георг, — несколько пресен, не весьма силен по части мозгов. Ты, помнится, говорил мне, что он не любит перемен. Господи, это в его-то возрасте. Сколько ему, двадцать пять? И все же одного у человека с таким характером не отнимешь. Трон пришелся бы ему в самую пору. Туповатый, скучный, навряд ли способный причинить хоть кому-то какие-либо неприятности — идеальный король, совершенный монарх. Так что либо заговорщики, кем бы они ни были, знали, что у них имеется превосходная замена устрашающему Кларенсу, либо сама эта замена заговор и учинила и, проскользнув в соседнюю со своей дверь, перерезала брату горло. Все просто.

— Уверен, Джонни, что таким манером ты способен состряпать дело против любого, практически, обитателя Норфолка, умеющего обращаться с ножом. Давай-ка теперь попробую я.

Пауэрскорт подошел к окну и раздвинул шторы. Ночь стояла звездная. Пауэрскорт вдруг сообразил, что за все время, проведенное им в Сандринхеме, он не видел ни единой звезды, только тучи и вечно падающий снег.

Он взглянул на надгробия своего домашнего кладбища, несущие стражу в еще одной ночи. Теперь, проведя в этом доме десять лет, он успел запомнить почти все выбитые на них имена и надписи: Альберт Джордж Мэйсон, Мэри Мэйсон, его жена, Уильям, их сын, оставивший этот мир в пятилетнем возрасте, Шарлотта, их дочь, ушедшая к своему Отцу Небесному семилетней. И глаза Мои узрят Бога. Ушедшая, но не забытая. «Пустите детей приходить ко Мне, ибо таковых есть Царствие Божие»[41].

Молодая лиса восседала поверх одного из надгробий, настороженная, как караульный на посту. Вдали, в амбаре какого-то арендатора, ухала в ночи сова.

— Думаю — да нет, уверен, — заговорил Пауэрскорт, обращаясь к надгробиям, к тем, кто покинул мир задолго до принца Эдди, — ключом ко всей загадке являются конюшие. Мы знаем, благодаря Уильяму Маккензи, что других посторонних там не было. Мы знаем, благодаря тебе, Джонни, что не было там и русских, я имею в виду, русских, способных на убийство. Мне еще предстоит навести у комиссара столичной полиции справки относительно ирландцев и телеграфных столбов, однако подозреваю, что и их миссия была самой мирной. А в то, что убийство совершил кто-то из слуг, я не верю. В доме ночуют лишь очень немногие из них, да и тем пришлось бы проделать неблизкий путь, чтобы добраться до спальни Эдди.

— Но это-то и есть самое неприятное, Фрэнсис. Любая твоя вполне правдоподобная теория отличнейшим образом увязывается с конюшими.

Правительство могло, как ты предположил, попросить одного из них совершить убийство. Они могли быть агентами королевы Виктории, или принца Уэльского, или даже брата, принца Георга. А могли быть и верными слугами Короны, пожелавшими избавить страну от будущих осложнений, о которых мы с тобой говорили. Или же могли быть тем или иным образом замешанными в историю с шантажом.

— Боже милостивый! — Пауэрскорт резко отвернулся от окна, от лисы, которую он разглядывал. — Слушай, Джонни, а может быть, Эдди-то и был шантажистом? Сначала он шантажировал отца, а потом занялся кем-то из конюших, чтобы добыть побольше денег, а? На второе, так сказать, а возможно, и на третье.

— Эдди — шантажист? Господь всемогущий, это лишь усложнит все еще пуще. Хоть и объяснит, почему никто тебе ничего не хотел говорить. Все они слишком напуганы для того, чтобы признаться, что и из них тоже тянули деньги. Не исключено, что он шантажировал всю эту чертову семейку.

Пауэрскорт почувствовал себя запутавшимся вконец. Едва успел он решить, что хоть немного да продвинулся в своем расследовании, как все опять развалилось. Впрочем, замешательство его продлилось недолго.

— Джонни, у тебя не осталось во второй бутылке немного вина? А, спасибо. Даже если Эдди был шантажистом, думаю, что направление, в котором нам следует двигаться, остается ясным. И думаю, идти нам придется двумя путями сразу. Первый связан с конюшими: лордом Генри Ланкастером, живым или мертвым, Гарри Радклиффом, Чарльзом Певерилом, Уильямом Брокхемом, лордом Эдуардом Грешемом, почтенным Фредериком Мортимером.

— Десять к одному на каждого из них в заезде памяти принца Эдди, — приступил к подсчетам букмекер Фицджеральд. — Пятнадцать к одному на королеву Викторию. Двадцать к одному на принца Уэльского. Двадцать пять к одному на принца Георга. Тридцать к одному на правительство. Пятьдесят к одному на всех участников за вычетом фаворита. Делайте ставки, джентльмены! Торопитесь!

— Нам придется исследовать жизнь каждого конюшего от колыбели и до нынешнего дня, — Пауэрскорт свою ставку сделал. — Узнать о них все — о каждом поступке, каждом друге, каждом романе с женщиной или мужчиной. Думаю, в этом нам могут сильно помочь мои сестры и твои родственники. Понимаешь, может статься, что у смерти Эдди имеются причины глубоко личные. Вспомни о том, как его убили, о разбитом в мелкие, валявшиеся по всему полу кусочки портрета его нареченной. Не исключено, что это месть. Или же убийце хотелось подтолкнуть нас всех к этой мысли. Портрет мог быть ложным следом, отвлекающим маневром.

— А каков второй путь, Фрэнсис? — по прикидкам лорда Джонни, вина во второй бутылке еще должно было хватить по меньшей мере на один бокал.

— Второй связан со скандалом. Скандалом вокруг Эдди. В последний свой уик-энд он притащил с собой в дом какой-то ужасный скандал. Быть может, не один, а два и даже три. Скандал-то и был тем, о чем принц Уэльский не решился даже упомянуть. Тем, о чем знает или чего страшится принцесса Александра. И Сутер знает, что им известно нечто, неизвестное ему. Ему остается лишь догадываться о том, чем оно может быть. Они навалили кучу всякого рода вранья и тайн — только бы скрыть под ней правду. Понимаешь, в том, как они отреагировали на смерть принца Эдди, присутствует одна странность. Мне это пришло в голову только вчера, когда я возвращался в сумерках из Фодерингея.

— Господи, и что же именно? — спросил Фицджеральд, обрадованный перспективой услышать нечто новое.

— Всего лишь одно, — Пауэрскорт вернулся к окну и снова посмотрел на погост. Лиса так и не покинула своего поста. — Все были очень печальны. Очень расстроены. Но, по-моему, удивления никто не испытывал. Они словно бы ждали такого конца.

В эту ночь Пауэрскорту приснился сон. Он находился в большой детской на верхнем этаже Сандринхем-Хауса. Ребенок там присутствовал только один. Принц Эдди. Принц сидел на полу, окруженный экземплярами «Таймс» и «Иллюстрейтед Лондон ньюс». Орудуя ножницами и большим ножом, он вырезал из газет буквы и наклеивал их на лист бумаги. И счастливо улыбался, работая.

Письма шантажиста. Шантажные письма. И только внимательно приглядевшись, Пауэрскорт заметил, что с ножа падают капли крови.

…Думаю, на этом этапе интерес будет представлять все — и обычное, и необычное. Каждый слух из тех, какими обменивается прислуга, каждая сплетня, касающаяся жизни господ, а такие сплетни циркулируют по всем большим домам, любой намек на тайну, любой запашок скандала. Короче говоря, дорогой мой Джеймс, в этом расследовании, как и во всех, что мы проводили вместе, держите глаза и уши неизменно раскрытыми и навостренными. Я, собственно, уверен, что вы так и сделаете, и с нетерпением ожидаю возможности прочитать ваши отчеты — или услышать их от вас, если вы сочтете это более уместным.

Прежние индийские правила остаются в силе. Пожалуйста, уничтожайте всю нашу переписку.

Пауэрскорт

Письмо это составлялось автором в большой спешке — в гостиной на верхнем этаже дома его сестры на Сент-Джеймсской площади.

В штатах прислуги Сандринхема и Сент-Джеймсского дома произошли неожиданные перемены. Уилфрид Тикстон, многие годы состоявший в Мальборо-Хаусе и Сандринхеме старшим лакеем, неожиданно заболел и получил отпуск на неопределенный срок. Двору принца Уэльского посчастливилось быстро найти ему замену в лице некоего Джеймса Филлипса, старшего лакея леди Пембридж, приходившейся сестрой лорду Фрэнсису Пауэрскорту. Филлипс был агентом Пауэрскорта; они вместе служили в Индии и вместе проводили все расследования — за вычетом одного.

Впрочем, и эта перемена была воспринята Сутером и Шепстоуном с обычным для них недовольством.

— Черт побери, любезнейший, это же все равно что посадить в собственный дом шпиона! — протестовал Шепстоун.

На сей раз терпение Пауэрскорта лопнуло.

— Судя по всему, в вашем собственном доме находился убийца — и не один день. И не исключено, что он остается в нем и поныне. Не понимаю, почему вас, в подобных обстоятельствах, должна смущать лишняя пара глаз и ушей среди прислуги.

Сутер покраснел. Шепстоун пробормотал нечто себе в бороду. Однако согласие они дали.

В тот день Пауэрскорт написал множество писем. Он написал лорду Роузбери, прося дать ему имена и адреса определенных винтиков правительственной машины. Написал комиссару столичной полиции, попросив о личной встрече, связанной с чрезвычайно деликатным вопросом. Написал послу России. Написал в лондонское отделение дублинского Министерства по делам Ирландии, прося о встрече со старшим служащим, отвечающим за борьбу с террористами и подрывной деятельностью на этом несчастном острове. Написал сэру Уильяму Сутеру, интересуясь, когда именно начались дежурства конюших, присутствовавших в Сандринхеме во время убийства. И написал леди Люси, ответив согласием на приглашение выпить чашку чая в ее домике в Челси.

Роузбери, сидевший в маленькой библиотеке на втором этаже клуба «Атенеум» на Пэлл-Мэлл, имел вид на редкость счастливый. Каких-либо обоев в библиотеке различить не удавалось, все ее стены были закрыты книгами. По бокам камина стояли два коричневатых глобуса. На столике у окна была разложена доска китайских шахмат с недоигранной партией, в которой явно побеждали белые. Пауэрскорт, приглядевшись, увидел, что у черных только и осталось фигур, что одинокая ладья, пара пешек и окруженный врагами король, все прочие оказались в плену — выстроенными, согласно их рангу, за линией белых.

— Я только что потратил уйму денег, Пауэрскорт, — радостно сообщил Роузбери.

Интересно, подумал Пауэрскорт, какая сумма представляется Роузбери уймой денег?

— Вижу, вижу, о чем вы думаете, ну так вот — пятнадцать тысяч фунтов! — Роузбери рассмеялся. — В Риме неожиданно выставили на торги редкую библиотеку старинных книг, многие изданы еще во времена Возрождения. Но оставим это. У нас есть дела посерьезнее. Я собрал для вас множество всяческих сведений. Во-первых, — Роузбери порылся в лежащей перед ним папке, — вот вам шесть писем. Это что-то вроде чеков на предъявителя — вы сами проставите в них имена и адреса, какие сочтете нужными, — письма содержат просьбу оказать всемерную помощь и содействие лорду Фрэнсису Пауэрскорту, который проводит в настоящее время расследование, имеющее первостепенную важность для страны. Подписаны лично премьер-министром. Сам я счел их средством несколько чрезмерным, однако Солсбери напомнил мне, что дело идет об убийстве предполагаемого престолонаследника.

Пауэрскорт церемонно уложил письма в бумажник.

— Тот, с кем вам следует перемолвиться относительно «Британии», учебного корабля, на котором много лет назад ходили в плавание принц Эдди и принц Георг, есть не кто иной, как архивариус Адмиралтейства. Зовут его, если не ошибаюсь, Симкинсом, а живет он в какой-то невразумительной квартирке, находящейся прямо в Адмиралтействе, в двух шагах отсюда. О том, что вы придете к нему, он осведомлен. Человек же, с которым вам надлежит повидаться по поводу ирландцев и телеграфных столбов, носит фамилию Нокс. Он будет в Лондоне завтра и встретится с вами после полудня — я решил, что в этом случае мне следует подкрепить вашу просьбу еще и моей.

Роузбери улыбнулся покровительственной улыбкой человека, знающего все ходы и выходы и помогающего новичку освоиться в джунглях Уайтхолла.

— Ну-с, если у нас покамест все, дорогой мой Пауэрскорт, я, пожалуй, поспешу к моим банкирам. Боюсь, они не испытают большой радости, если сами вдруг обнаружат, что я несколько минут назад выписал чек на пятнадцать тысяч.

13

Зала ожидания в Адмиралтействе превосходила размерами все, когда-либо виденные Пауэрскортом, — в ней легко разместился бы экипаж корабля. Картины, каждая из которых достигала оштукатуренного потолка, изображали боевые парусные суда. Ни одного парового тут не было — появившиеся тридцать лет назад, они оставались для первого морского лорда и его лейтенантов чересчур современными.

Возможно, думал Пауэрскорт, размеры этой залы были задуманы такими, чтобы она могла вместить всех, кому довелось маяться здесь в великое столетие флота, еще до начала наполеоновских войн: оружейных дел мастеров, стремящихся показать свои новейшие пушки, картографов со свежими картами неизведанных земель, сумасшедших изобретателей с ошеломительными новыми конструкциями компасов и секстанов, высото- и дальномеров. Здесь отчаявшиеся капитаны без кораблей, живущие на половинное жалованье, в мундирах, заштопанных верными женами и любовницами, слонялись от стены к стене в надежде получить, наконец, место. Сюда приходили за секретными инструкциями Гоу[42] и Сент-Винсент[43], Коллингвуд[44] и Нельсон. Здесь задумывалась двадцатилетняя блокада наполеоновской Франции. Здесь обдумывались похороны Нельсона — последний его путь вверх по Темзе, к самому сердцу Лондона.

— Лорд Пауэрскорт, сэр? Сюда, пожалуйста. Важный швейцар вторгся в грезы Пауэрскорта и провел его лабиринтом коридоров к месту назначения. Пауэрскорт усомнился в своей способности найти обратную дорогу без посторонней помощи. Они поднимались по лестницам, украшенным живописными полотнами все того же парусного века. Проходили через целые отделы, на дверях которых значилось: «Навигация», «Артиллерия», «Двигатели». И вот, в конце темного, освещенного лишь световым люком коридора, они увидели дверь с надписью «Архив».

— Входите, входите. Вы кто?

В архивариусе флота все было тонким. Тонким и на вид очень старым было его тело, тонким был нос, тонкими — длинные, костлявые пальцы. На тоненький писк походил и его голосок. Даже кабинет архивариуса был длинным и, если можно так выразиться, тонким — узким, как гичка, протянувшимся в тусклом свете футов на сто, и шкафы с папками возносились к его потолку, подобно взбирающимся по брам-стеньгам гардемаринам.

— Мистер Симкинс, спасибо, что согласились принять меня. Я — Пауэрскорт. Полагаю, вы меня ожидали.

— Вы пишете книгу? Сюда приходят главным образом те, кто пишет книги, — Симкинс вгляделся в Пауэрскорта поверх тонких очков.

— Нет, книгу я не пишу.

— Ну, тогда биографию чью-то. Вы, должно быть, один из этих биографов.

— Боюсь, что и к ним я отношения не имею. Вы разве не получили письма касательно моего прихода?

— Так, может быть, статью для одного из военно-морских обществ? Историю какого-то корабля? Я, правда, не припоминаю, чтобы во флоте Ее Величества имелся корабль «Пауэрскорт», но я ведь могу и ошибаться.

Пауэрскорт заподозрил, что Симкинс попросту глух. По краям его огромного письменного стола, поверхность которого почти целиком скрывали бумаги и папки с делами стародавних времен, слоями лежала пыль.

— Поверить не могу, что ко мне прислали человека, никак к истории не прикосновенного. За последние тридцать лет вы — первый такой, если, конечно, не считать производителя рома из Вест-Индии, да и тот попал сюда по ошибке. Письмо, говорите? Письмо откуда? От кого?

— Письмо из канцелярии премьер-министра.

— А кто у нас теперь в премьер-министрах? Я что-то призабыл.

Интересно, подумал Пауэрскорт, Симкинс вообще из этого кабинета выходит? Может быть, он и спит прямо здесь, прикрывая своим тощим телом и мирными очечками тайны военно-морского прошлого.

— В премьер-министрах у нас теперь лорд Солсбери, мистер Симкинс. Лорд Солсбери.

— Вообще-то говоря, я прекрасно вас слышу. Так что кричать не надо. — Как и у многих глуховатых людей, у Симкинса случались внезапные прояснения слуха — что-то вроде ока циклона. — Солсбери, говорите? Похоже, он не из флотских. Один из хатфилдских Солсбери, полагаю? Сесил и все прочее?

Похоже, соотнести премьер-министра с семнадцатым столетием архивариусу было проще, чем с девятнадцатым.

— Из них самых, — ответил Пауэрскорт.

— Ага. Что же вы мне с самого начала всего не сказали? Ладно. Я, наконец, понял, что вам требуется, — Симкинс еще раз вгляделся в Пауэрскорта поверх очков. — Вы все-таки историк. И вам нужны имена капитанов, командовавших кораблем Его Величества «Британия», учебным судном, в 1878-м и 1879-м, плюс имена капитана и офицеров корабля «Вакханка», на котором юные принцы совершили кругосветное плавание. Чертовски странное имя для корабля — «Вакханка». Вы не находите, лорд Пауэрскорт? Сколько я помню, вакханки — это были такие сладострастные и весьма скудно одетые девицы, которые, охмелев, плясали на греческих островах, а то и занимались чем-то похуже, ведь так?

— По-моему, так. Возможно, тут имелось в виду изящество, с которым этот корабль танцевал на волнах, — неуверенно ответил Пауэрскорт.

— Ну да. Ну да, — Симкинс выбрался из кресла и окинул взглядом свой архив.

— Есть люди, которые то и дело теряют очки. А я то и дело теряю стремянки. Стремянки, которые позволяют мне добираться до верха шкафов. Ну вот куда они все подевались?

— Одна стоит вон за тем вращающимся книжным шкафом, — неуверенно подсказал Пауэрскорт, не вполне понимающий, какое количество стремянок может иметься в виду.

— Эта не подойдет. Слишком коротка. С нее я до верха не достану.

Неужели, подумал Пауэрскорт, его миссии предстоит в самом начале потерпеть неудачу — и все из-за отсутствия высокой стремянки? И он оглядел помещение архива с пущим вниманием.

— Возможно, сгодится та, что стоит в углу?

— В котором? — Симкинс проворно повернулся вокруг своей оси. — А, в этом. Что ж, мысль дельная, лорд Пауэрскорт.

Симкинс, прислонив рахитичную лесенку к стене, полез наверх.

— С годами моя архивная система становится все более запутанной. Я это к тому, что начинаю путаться в ней и сам. По первости, много лет назад, я брал за основу имена судов. Однако дойдя до «е» — Единоборец, понял, что толку от такой системы не будет. И попытался расположить все в алфавитном порядке. Но и тут сумел добраться только до «д» — Дания. Тогда я решил использовать в виде ключа имя первого морского лорда. И это не сработало. Вы сами-то как по части систематизации документов, лорд Пауэрскорт?

— Безнадежен, мистер Симкинс, решительно безнадежен.

— Ну вот, — Симкинс уже шатко спускался по ступенькам. — Нам с вами еще повезло, что «Британия» и «Вакханка» начинаются с соседних букв. Будь это «т» или «у», вам пришлось бы прождать целый месяц. Ну-с, так, — Симкинс расторопно перебрал бумаги в первой папке. — «Британия». 1876–1879. Капитан Уильямс. Недолго он прослужил — в большинстве своем они занимают такие посты годами… О Господи, Боже ты мой. — Симкинс воззрился на Пауэрскорта с обновленным почтением: — Похоже, вы и впрямь наткнулись на что-то интересное. Для вашей книги, хочу я сказать. Вместе с капитаном Уильямсом были отправлены в отставку офицеры экипажа. Все до единого.

— И что, на ваш опытный взгляд, это может означать, мистер Симкинс?

— Генеральная чистка. Никогда ничего подобного не видел. Вы не помните, в 1879-м никаких крупных сражений не было?

Пауэрскорт сообразил, что до буквы «с» — Сражения — архивная система Симкинса так и не добралась. Интересно, подумал он, не остались ли вне нее все серьезные вооруженные конфликты? Что, к примеру, могло статься с войной в Эфиопии? Или с захватом Явы?

— Да вроде бы не было.

— Не нравится мне это. Совсем не нравится. Тут попахивает военным судом. Или скандалом. Однако проделано все было втихую. Сегодня экипаж служит на судне. А завтра его уже нет. Хорошая получится глава для вашей книги. — Симкинс вручил Пауэрскорту листок бумаги. — Здесь имена и последние, какие у нас имеются, адреса всех офицеров. Думаю, многие верны и поныне. А вот тут у нас имена офицеров «Вакханки». Здрасьте вам. Да у вас, похоже, просто нюх на такие истории, лорд Пауэрскорт. На этой папке стоят четыре звездочки.

— Четыре звездочки? А что они означают?

— Да вот пытаюсь вспомнить. Я эту систему со звездочками сам придумал, лет тридцать назад, — архивариус безнадежно оглядел длинное, узкое помещение, словно надеясь увидеть начертанный где-то в пыли ключ к своей системе. — Ага. Я знал, что не забуду. Память у меня время от времени сбоит, совсем как эти новомодные паровые машины на судах, я бы так сказал, но потом оправляется. Так о чем я?

— О четырех звездочках, — мягко напомнил Пауэрскорт.

— О четырех звездочках? Четыре звездочки? Ну конечно. Значение их двояко. Во-первых, они означают, что перед выдачей документов следует испросить разрешения в канцелярии премьер-министра. А во-вторых, что документы, связанные с этими, хранятся в других правительственных ведомствах.

Пауэрскорт представил, как он мыкается от одного архивариуса Уайтхолла к другому — и каждый оказывается эксцентричнее предыдущего, — и сердце его упало.

— В общем, означает это, что имена я вам дать не могу. Имена офицеров с «Вакханки».

— Но, помилуйте, у меня же письмо как раз из канцелярии премьер-министра.

— Какое письмо? У вас разве есть письмо? Кто, вы говорите, у нас нынче премьер-министр? Опять забыл.

— У меня письмо из канцелярии лорда Солсбери, премьер-министра.

— Это который из Хатфилда?

— Совершенно верно.

— Ну, так бы сразу и сказали! Разумеется, вы можете получить эти имена. И простите мне мою забывчивость.

— Что вы, что вы, мистер Симкинс. Я чрезвычайно вам благодарен.

На прощание Пауэрскорт получил множество пожеланий успеха его книге. Они сопровождали его и пока он удалялся от архива по узкому коридору. Последние же слова архивариуса нагнали его уже на нижних ступенях лестницы:

— Постарайтесь придумать для вашей книги хорошую систему документирования. Мне это так и не удалось.

Странное это обстоятельство пришло Пауэрскорту в голову, пока он находился под землей. До Слоун-сквер оставалась, по его представлениям, пара сотен ярдов, когда поезд его, содрогаясь, остановился. Пауэрскорт вытащил список офицеров корабля Ее Величества «Британия» и смятенно вгляделся в написанное Симкинсом. Почерк у того был до крайности мелкий, и писал он очень тонким пером.

Капитан Джон Уильямс, Стейшн-Роуд, Эмбл, Нортамберленд. Эмбл. Эмбл. Где он, к дьяволу, находится, этот Эмбл? И тут Пауэрскорт вспомнил. Замок. Замок у моря, замок Перси[45] — замок Сорвиголовы и река Кокет, виясь, текущая к морю, к рыбацкой деревушке под названием Эмбл. В чертовой пропасти миль отовсюду.

Лейтенант Джеймс Форрест, Си-Вью, Грейстоунс, графство Дублин. По другую сторону Ирландского моря.

Лейтенант Джек Данстон, Борт-Роуд, Аберисуит. По другую сторону Уэльских гор.

Лейтенант Альберт Сквайрс, Скорс, Сент-Эндрюс. По другую сторону шотландской границы. Лейтенант Альфред Симмонс, Шапстон, Дорсет. Господи, горестно думал Пауэрскорт, если мне придется повидаться с ними со всеми, это обернется турне по окраинам Британии. И все, отметил он, поселились у моря, ради зрелища яхт, и судов, и воспоминаний о флоте.

Вот тут эта мысль и пришла ему в голову. Неся службу в Дартмуте, в Девоне[46], они и поселиться должны бы были неподалеку от Дартмута. Большинство людей так и поступило бы. Ну, хотя бы один, а то и двое из них остались бы там. В конце концов, большинство бывших флотских селится вдоль длинной береговой полосы, тянущейся от Гемпшира до Корнуолла, чтобы быть поближе к большим портам и военно-морским учреждениям южного побережья. Но эти-то разъехались все. До единого. Такое впечатление, будто они от чего-то бежали. Или им приказано было бежать. От стыда? От позора? В изгнание? Они постарались оказаться как можно дальше от Дартмута.

Поезд возобновил прерывистый вояж к Слоун-сквер. Пауэрскорт, прихватив небольшой сверток, направился к дому 25 на Маркем-сквер, жилищу леди Люси Гамильтон.

— Леди Люси, простите, что так опоздал. Это все поезда, поезда… — и он развел, прося о прощении, руки.

Леди Люси улыбнулась — загадочной улыбкой, приберегаемой ею исключительно для Пауэрскорта.

— Вы лучше выпейте чаю, — сказала она, отведя его наверх, в гостиную, и указав на огромный, перегруженный сэндвичами поднос, стоявший на столе. Пауэрскорту подумалось, что такого количества сэндвичей, предназначенных всего лишь для двух людей, ему еще видеть не приходилось. Тут были сэндвичи из черного и белого хлеба, сэндвичи с хрустящей корочкой и без оной, сэндвичи, украшенные веточками зелени. Уж не считает ли она его неким колоссом, обладателем колоссального аппетита? Или им предстоит учинить здесь соревнование по поглощению сэндвичей — вся выручка поступает в пользу бедных и нуждающихся?

— Я думала, — оправдывающимся тоном сказала леди Люси, — что к нам присоединится Роберт. Он хотел пригласить в гости друга, но тому не разрешили покинуть дом.

— Он, что, заболел — я имею в виду друга?

— Нет, не так чтобы. По-моему, там какая-то история с разбитыми окнами.

— А, — важно отозвался Пауэрскорт, — то есть, ему на время запрещено покидать казарму. Достойное же поведение принесет ему досрочное прощение.

— Именно так, — леди Люси улыбнулась снова — той же самой улыбкой. — Но эти мальчики даже в свои семь лет способны поглощать немыслимое количество сэндвичей. Просто сегодня Роберту придется расправляться с ними в одиночку — по мере сил.

В дверь неуверенно просунулось маленькое личико. С маленьким носом, синими, как у матери, глазами и копной светлых волос. Судя по виду волос, Роберт пытался, безуспешно впрочем, привести их в некий порядок, перед тем как отправиться чаевничать со взрослыми.

— Роберт, милый, заходи, познакомься с лордом Фрэнсисом Пауэрскортом. Роберт — лорд Фрэнсис, лорд Фрэнсис — Роберт.

Двое мужчин леди Люси обменялись торжественными рукопожатиями — ни дать ни взять Веллингтон и Блюхер по окончании битвы при Ватерлоо.

— Сэндвич, Роберт? Сэндвич, лорд Фрэнсис? Позвольте, я налью вам чаю.

Относительно сэндвичей, подумал Пауэрскорт, она была права. Гора их стремительно утрачивала свою внушительность.

— Я принес нечто вроде подарка, Роберт, — сообщил между глотками Пауэрскорт. — Не знаю, придется ли он тебе по вкусу.

Леди Люси немедля вспомнила, что у Пауэрскорта имеется целая крикетная команда племянников. И стало быть, у него должны быть довольно точные представления о том, что способно понравиться Роберту. Хотя встречаются мужчины решительно безнадежные. Друг ее отца недавно подарил мальчику полное собрание сочинений Овидия. Овидия!

— Это что-то вроде корабля, — продолжал, возясь с оберткой, Пауэрскорт. Подарок Пауэрскорт приобрел в лавке соблазнов — так он именовал магазин, в котором потратил столько денег на предназначавшихся племянникам вольтижеров и гвардейцев императора.

На свет появилась маленькая яхта, с двумя парусами, превосходным такелажем, позволявшим управлять ими, крохотным штурвалом и полированной деревянной палубой.

— У! У! — восклицал, принимая яхту, новый ее владелец. — Огромное вам спасибо. Ну уж такое спасибо!

Мать его облегченно вздохнула. Не произнесенные вовремя «спасибо», она это знала, бывает порою трудно простить.

— А она как настоящая? И плавать может? — Роберт с большой осторожностью вертел яхту в руках.

— Может. В магазине меня заверили, что она прекрасно ходит под парусом. Не испытать ли тебе ее в ванне?

— Так в ванне же ветра нет. Во всяком случае, в моей, — и Роберт серьезно посмотрел на Пауэрскорта, словно подозревая в нем тайного обладателя ванны, в которой дуют с зюйд-веста пятибалльные ветра.

— Так может быть, попробовать кузнечные мехи? — сказал Пауэрскорт, взглянув на камин леди Люси, у решетки которого лежала пара очень нарядных мехов.

— От них грязи будет полно. И сажа на паруса сядет, — с сомнением произнес Роберт. — Не уверен, что маме это понравится. Ты как, мама?

Похоже, Роберт опасался, что мехи в ванне могут привести к тому же результату, что разбитые его другом окна. В увольнениях отказано, казарм не покидать.

— Круглый пруд в Кенсингтон-Гарденз. В магазине мне сказали, что он придется в самую пору, — попытался выпутаться из истории с мехами и сажей Пауэрскорт.

Леди Люси представилась вдруг картина — каждое воскресенье, после полудня, они втроем отправляются к Круглому пруду, Роберт убегает вперед, под деревья, она идет с Пауэрскортом — может быть, даже под руку, загадала леди Люси, — и вот уже яхта горделиво плывет по воде.

— Единственное, что меня тревожит, — сказал ее будущий спутник, — так это то, что мы можем ее лишиться. Вдруг она застрянет?

— Что значит, застрянет? — встревоженно спросил Роберт.

— Ну, уйдет на середину пруда и не вернется. И тогда придется кому-то идти за ней вброд.

— Лорд Фрэнсис, лорд Фрэнсис, неужели вы столь безнадежно непрактичны? — спросила леди Люси, чувствуя себя чрезвычайно освеженной прогулкой в обществе мужчин.

— Ну, вообще-то да. Непрактичен, причем безнадежно. А разве я сказал о яхте что-то не то?

— Как же вы не понимаете, если ветра хватит, чтобы прогнать ее до середины пруда, так он приведет ее и к противоположному берегу. Ведь так, Роберт?

— Ну да, пруд же круглый, — Роберт напряженно размышлял. — Надо будет просто обойти его. И ничего она не потеряется. Во всяком случае, я так не думаю.

— Как бы там ни было, лорд Фрэнсис, вы должны заглянуть к нам в один из уик-эндов, чтобы все мы отправились в экспедицию к Круглому пруду. Да и в любом случае, мне очень нравится Кенсингтон-Гарденз.

Пауэрскорт улыбнулся.

— Это было бы замечательно. Но только, Роберт, прежде чем твой корабль выйдет в первое плавание, ты должен дать ему имя. Как ты собираешься назвать его?

— Пока не знаю. Надо подумать. Мам, можно я отнесу корабль в мою комнату? Мне еще нужно сообразить, куда его поставить.

— Конечно, Роберт, иди.

— Какой у вас очаровательный сын, леди Люси, — Пауэрскорт покончил с чаем и с благоговейным трепетом окинул взглядом опустошенный поднос из-под сэндвичей.

Леди Люси слегка порозовела.

— Спасибо, лорд Фрэнсис, большое вам спасибо. Но не хотите ли еще чаю?

— Я должен попросить у вас прощения, леди Люси. Пришел я с опозданием. А уйти должен пораньше. Это, могу вас уверить, никак не связано с вашим обществом. Я был бы рад просидеть с вами до ночи. Но у меня назначена встреча, не пойти на которую я не могу.

— Это не еще одно чаепитие? — леди Люси внезапно представилась другая, совершенно другая леди Люси, разливающая по чашкам «Серого графа» и изливающая на лорда Фрэнсиса Пауэрскорта любовь.

Пауэрскорт рассмеялся:

— Нет, не чаепитие. Я должен повидаться с комиссаром столичной полиции.

— У вас какие-то неприятности, лорд Фрэнсис?

— Леди Люси, дорогая, разумеется, никаких неприятностей у меня нет и в помине. Наша встреча связана с тем, над чем я сейчас работаю.

— А вы не расскажете мне о своей работе, когда-нибудь? Если можно, конечно.

— Обязательно расскажу. Однако если я сейчас не уйду, то опоздаю к комиссару и, возможно, он посадит меня под арест.

Пауэрскорт надел пальто и помешкал у выходной двери, прощаясь. Леди Люси стояла с ним рядом.

— Огромное спасибо за чай, леди Люси. Я напишу вам, чтобы попросить о следующей встрече.

— Надеюсь, это случится скоро, лорд Фрэнсис, — она слегка наклонилась вперед и стряхнула пылинку с воротника его пальто. Ну, во всяком случае, ей показалось, что там была пылинка.

— До свидания, — Пауэрскорт без всякой охоты выступил в ночь.

— До свидания, — леди Люси смотрела ему вслед. Как это он сказал? «Я был бы рад просидеть с вами до ночи». Она улыбнулась и закрыла дверь.

Забираясь в кеб, Пауэрскорт думал, что самым лучшим именем для яхты было бы «Леди Люси». Прекрасные линии. Грациозность. Изящество.

Он наклонился к извозчику. — Сможете отвезти меня к Скотланд-Ярду? Большое спасибо.

— Лорд Пауэрскорт, дорогой мой, как приятно снова увидеть вас!

Комиссар столичной полиции был высок, худ и обладал прямой осанкой бывшего гвардейца. Сейчас, думал Пауэрскорт, он уже близок к тому, чтобы уйти на покой — он провел на своей невозможной работе годы и годы.

— Сэр Джон, и для меня большое удовольствие снова встретиться с вами.

— Сколько лет прошло с нашей последней встречи? — сэр Джон пересчитал года по пальцам. — Пять или шесть?

— Боюсь, уже семь. Никто из нас не становится моложе.

В 1885 году Пауэрскорт работал над делом особенно неприятным, заставившим его прибегнуть к помощи сил столичной полиции. Его отношения с полицейскими были исполнены великой вежливости, такта и, как он надеялся, обаяния. Они, в свой черед, делали все посильное, чтобы ему помочь. По завершении расследования, за очень хорошим обедом в клубе Пауэрскорта, комиссар заверил его, что если он когда-либо в будущем почувствует нужду в их помощи, ему нужно будет лишь попросить о ней.

— Мне необходимо кое-какое ваше содействие, сэр Джон. Я вынужден снова отдаться вашей службе на милость.

— Что мы можем для вас сделать? — Комиссар, широко разведя руки, уложил их ладонями вверх на свой письменный стол. На стенах его кабинета висели, как заметил Пауэрскорт, четыре огромные карты Лондона — север, юг, восток и запад. На каждой присутствовали маленькие красные кружки, предположительно обозначающие места недавно совершенных преступлений. Восточный Лондон, подумал Пауэрскорт, выглядит этим вечером особенно красным, некоторых его частей было под кружками почти и не видно.

— У меня, если позволите, два вопроса. Первый касается шантажа. И вы навряд ли удивитесь, услышав, — Пауэрскорт поднялся из кресла и подошел к огромной карте западного Лондона, — что речь идет о людях так называемого общества, обитающих вот здесь, — он указал на самый великосветский и дорогой квартал Лондона — районе Мэйфэра и Белгрейвии. — Здесь, как я вижу, у вас красных пятен совсем не густо.

— Преступления — занятие не для тех немногих, кто обладает богатством. Им они попросту ни к чему. Совершать преступления приходится многочисленным лондонским беднякам — либо затем, чтобы добыть немного средств к существованию, либо под влиянием спиртного. Слишком многие наши дела, приходящиеся вон на ту красную зону, — он указал печальным перстом на закосневший в грехе Ист-Энд, — связаны с пьянством.

Пауэрскорт вспомнил, что сэр Джон был еще и казначеем церкви в своей суррейской деревушке, большинство жителей которой ничего о роде его занятий не знало, полагая, что он служит в банке. Пауэрскорт вспомнил также, хоть и не смог сообразить, откуда у него эти сведения, что в свободное время сэр Джон пишет акварели с видами Темзы — увы, довольно кошмарные.

— Шантаж в Белгрейвии, как назвали бы это газеты, — с улыбкой продолжал Пауэрскорт. — Мне необходимо знать следующее, сэр Джон. Имеются ли у вас какие-либо данные о шантажисте, действовавшем в последние годы — изнутри или извне — в так называемом обществе? И если такой человек существует, имеются ли какие-нибудь сведения о том, что он предается своему занятию и поныне?

Сэру Джону не давало покоя выражение глаз Пауэрскорта. Некое напряжение, некая тревога читались в них — причем далеко выходящие за рамки задаваемых им вопросов. Сэр Джон помнил, какими эти глаза были прежде — неизменно храбрыми, неизменно любознательными, неизменно светившимися от наслаждения, доставляемого поисками истины.

— Второй мой вопрос еще более деликатен. Он касается гомосексуального сообщества Лондона, и опять-таки людей богатых. Насколько мне известно, эти люди приобрели недавно особняк у реки, между Хаммерсмитом и Чизиком, чтобы мирно предаваться в нем своим утехам. Так вот, имеются ли сведения, что и там присутствуют шантаж либо преступные деяния иного порядка?

— Мы знаем об этом доме, и знаем уже довольно давно, — сэр Джон вглядывался в карту западного Лондона с таким выражением, точно поверх Чизика обозначилась вдруг Каинова печать. — Нам представляется, что самое правильное и простое — оставить этих людей в покое, поскольку любое расследование в их среде вызывает у моих офицеров тошнотворное чувство.

Сэр Джон по-прежнему внимательно вглядывался в карту Уэст-Энда.

— Как скоро нужны вам эти сведения, лорд Пауэрскорт? Мне нет необходимости говорить вам, что работу в этом направлении мы начнем незамедлительно.

— Послезавтра мне придется отправиться в долгую поездку, — Пауэрскорт поискал на картах вокзалы железной дороги. — Какое-то время я, вероятно, буду отсутствовать. Могу я снова заглянуть к вам дней примерно через десять?

— Разумеется, можете. Я буду только рад.

Усадив Пауэрскорта в очередной кеб, комиссар смотрел, поплотнее закутавшись от густого тумана в пальто, как тот уезжает. Я бы сказал, что поездка ему предстоит непростая, подумал комиссар, когда кеб исчез, свернув за угол, — скорее даже путешествие, полное открытий. Да поможет ему Бог на его пути, думал он, возвращаясь к созерцанию своего города, раскинувшегося по четырем настенным картам, к красным кружкам, усеявшим весь Ист-Энд.

14

Куда ни глянь, повсюду распускались первоцветы — гипсовые, штукатурные. Интересно, мраморные тут тоже имеются? Пауэрскорту они пока на глаза не попадались. Целые поля искусственных первоцветов раскинулись по стенам лондонского дома Арчибальда Филиппа Примроуза[47], пятого графа Роузбери. Теперь, задумавшись об этом, Пауэрскорт припомнил, что видел однажды Роузбери при полном параде — на запястьях его поблескивали в свете свечей запонки в виде золотых первоцветов.

— Лорд Пауэрскорт. С добрым утром. Сожалею, но вынужден вам сообщить, что хозяина нет дома. Впрочем, возможно, ваше лордство соблаговолит подождать, он должен вскоре вернуться.

Уильям Лит, дворецкий Роузбери, был человеком приземистым, квадратным, и выражение имел мрачное, как у похоронных дел мастера в часы работы. Пауэрскорт вспомнил, как Роузбери уволил некогда дворецкого, превосходившего ростом его самого. «Ну, невыносимо же, — жаловался тогда Роузбери. — Этот малый все время смотрел на меня сверху вниз. Я начал чувствовать себя итонской "шестеркой"».

— На сей раз, — сказал Пауэрскорт, вступая в огромный вестибюль, — я пришел поговорить не с лордом Роузбери.

— Безусловно, мой лорд, — Лит расторопно избавил Пауэрскорта от пальто и шляпы.

— Мне требуется ваш совет, Лит.

— Безусловно, мой лорд, — Лит перенес пальто в примыкающую к вестибюлю комнатку.

— Мне предстоит дальняя поездка и, возможно, на нескольких поездах. На скольких, я пока не знаю.

— Безусловно, мой лорд, — проблеск интереса и даже удовольствия обозначился на лице Лита. В наиболее игривые свои минуты Роузбери именовал его «Спутником пассажира». Обширная память Лита вмещала расписания едва ли не всех британских поездов, он обладал энциклопедическими познаниями по части железных дорог Европейского континента. Роузбери уверял, что совсем недавно его дворецкий закупил целые тома со сведениями о железных дорогах Америки и Африки. «Хотите попасть в Вену, минуя Германию или поскорее оказаться в Бриндизи либо Берлине, — тогда Лит именно тот, кто вам нужен. Если он чего-то не знает, он найдет это в справочнике, а не найдет, так выяснит окольными путями. Возможно, он даже держит тайных агентов у "Томаса Кука"[48] и в "Compagnie Wagons-Lits"[49]. Уверен, его библиотека железнодорожных расписаний может в один прекрасный день оказаться более ценной, чем мое скромное собрание», — говорил он.

— Возможно, ваше лордство соблаговолит пройти со мной. Мой лорд, — и Лит провел Пауэрскорта в свою рабочую комнату, расположенную на половинном пути по лестнице, ведущей в подвал.

Это же святая святых, думал Пауэрскорт. Мне предстоит увидеть Ковчег Завета. Интересно, был ли здесь когда-нибудь Роузбери? Две стены комнаты покрывали книги с расписаниями. Две другие — карты железных дорог Британии и Европы, исписанные во множестве мест микроскопическим почерком Лита.

— Сент-Эндрюс в Шотландии. Эмбл в Нортамберленде. Аберисуит в Уэльсе. Грейстоунс в графстве Дублин. Ирландия. Вот места, в которые мне необходимо попасть. Возможно, только в одно из них, если я смогу найти искомое в первую же поездку. Но не исключено, что придется посетить все.

— Безусловно, мой лорд. До мест из этого списка добраться непросто, ваше лордство, — Лит стянул с полок пару томов. — Грейстоунс, мой лорд. Боюсь, он скорее в графстве Уиклоу, чем в графстве Дублин. Ну да не важно.

Почти и не помедлив, чтобы заглянуть в свои книги, Лит возвел взор к потолку, и улыбка удовольствия осветила его лицо. Зеленый свет зажегся перед его паровозом, зеленый флаг взвился в сознании, и Лит тронулся в путь.

— Вечерний поезд на Ливерпуль, мой лорд. С Юстона[50]. Я предложил бы вашему лордству воспользоваться поездом 3.30, он не так переполнен, как все последующие. Потом ночным судном до Дублина или Кингзтауна, предпочтительно до Кингзтауна. Приходит в 7.30 утра. Поезда местного сообщения отходят каждые полчаса, с остановками в Грейстоунсе. Полагаю, ваше лордство сможет поспеть на поезд 7.45.

С Эмблом все проще, ваше лордство. Экспресс до Эдинбурга, остановка в Морпете. Мое лордство и я — мы постоянно ездим этим поездом. Самый быстрый — десятичасовой с вокзала Кингз-Кросс. Оттуда кебом до Эмбла, это не очень далеко. Есть еще местный до Уоркуорта, но он ходит нерегулярно. Очень нечасто, мой лорд.

Аберисуит. 9.15 с Юстона, пересадка в Бирмингеме и еще одна в Лудлоу. Оттуда ехать придется медленно, мой лорд. Очень медленно. Поезда идут со всеми остановками, — Лит приобрел вид печальный, как если бы поезда, идущие со всеми остановками, были тяжким крестом, каковой ему приходится нести. — Правда, вы можете поехать экспрессом 9.20 на Кардифф. Боюсь, с вокзала Паддингтон. В Кардиффе пересадка на североуэльскую ветку, в 4.15. Но там езда тоже очень медленная. Горы, мой лорд.

Сент-Эндрюс — тот же поезд с Юстона, что и в случае с Эмблом, мой лорд. Доезжаете до эдинбургского Уэверли, там пересадка. Восьмичасовой с Кингз-Кросс позволит вам поспеть на семичасовой, идущий до Сент-Эндрюса без остановок.

А с другой стороны, мой лорд, — Лит вдруг затормозил — резко, совсем как поезд, — все эти сложности с пересадками и ветками можно и обойти, нужно лишь взять поезд особого назначения.

— Особого?

— Безусловно, мой лорд. Особого. Мое лордство нередко ездит ими. Вы просто нанимаете себе отдельный поезд, и он везет вас куда вам угодно.

На лице Лита появилось восторженное выражение, как если б ему хотелось отправиться в последний свой путь на скоростном поезде особого назначения, без остановок следующим до вокзала Святого Петра.

— Боюсь, в моем случае такой поезд оказался бы неуместным, — Пауэрскорт почувствовал охватившее Лита разочарование: экзальтация, порожденная мыслью о скоростном экспрессе, снова сменилась хмуростью распорядителя похорон. — Однако я безусловно запомню вашу идею на будущее.

— Безусловно, мой лорд. Я тут записал для вашего лордства все существенные детали, времена и так далее. Могу ли я помочь вашему лордству чем-либо еще по части этих поездов? — Литу каким-то образом удавалось выглядеть сразу и бесстрастным, и исполненным надежд.

— Только одним, Лит. Давайте предположим, что мне довольно будет одной поездки. До какого из этих мест добраться легче всего?

— Легче всего, мой лорд? Тут и сомневаться почти не приходится. Машины на этой ветке новее, чем на большинстве прочих, мой лорд. И обшивка вагонов там лучше, чем на других. — Лит содрогнулся при воспоминании о неких дурно обшитых сиденьях, о разносящихся по вагону гневных восклицаниях его хозяина. — И, как правило, они пунктуальны. Эмбл, мой лорд, вот место, куда легче всего добраться — если это отвечает планам вашего лордства.

— Безусловно отвечает. Я чрезвычайно вам благодарен, чрезвычайно.

Пауэрскорт гадал, не угостит ли его русский посол чаем из самовара. Не угостил. Чай у него подавали изысканнейший, индийский, и в чашках изысканнейшего мейсенского фарфора.

Граф Василий Тимофеевич Вольский, посол двора Романовых и Николая II, императора и самодержца Всея Руси при Сент-Джеймсском дворе, был само очарование. «Богат до крайности, — так отозвался о нем Роузбери. — До крайности. Тысячи и тысячи акров земли. Куда больше, чем у меня. И повсюду полные картин дворцы. Опять-таки, куда больше, чем у меня. Жуткая жена. Скорее всего, ждет не дождется возвращения в Санкт-Петербург. Бог весть, почему всем этим русским так не терпится, вернуться в Россию-матушку, но вот не терпится и все тут».

— Лорд Пауэрскорт, на вопросы, заданные в вашем письме, я могу ответить очень кратко. Существуют ли документальные свидетельства о деятельности русских анархистов или революционеров за пределами нашей страны? Боюсь, ответом будет нет. Свою преступную деятельность они ограничивают пределами нашего несчастного отечества. Не думаю, чтобы они предпринимали нечто и за границей. Изгнанники, конечно, имеются, многие из них живут в Париже или Женеве, а то и здесь, в Лондоне, однако ведут они себя за границей всегда хорошо. Порочность свою они приберегают для родины.

Он смотрел на Пауэрскорта с печалью, словно горюя о греховности своих соотечественников.

— Теперь о господах, чьи имена вы мне назвали. Вы написали, что уверены в их законопослушности, но обязаны это проверить. Я преклоняюсь перед вашей дотошностью, лорд Пауэрскорт. Все они — достойные граждане. С профессором я знаком лично. Он очень любит читать Пушкина у себя в саду. Существует ли занятие более мирное?

Я не знаю, что составляет предмет ваших поисков. Но уверен — ответы на ваши вопросы вы найдете не в России. Могу я пожелать вам удачи в исполнении вашей миссии, лорд Пауэрскорт?

Последний визит, думал Пауэрскорт. После него с лондонской частью расследования будет покончено. И придется заняться делами, к которым душа у меня не лежит нисколько — объездом тех, кто остался от команды корабля Ее Величества «Британия», и странным, многолетней давности вояжем «Вакханки».

Доминик Нокс из Министерства по делам Ирландии пригласил его пройти в огромную залу с окнами, выходящими на Хорсгардз-Парейд[51]. Снаружи, в Сент-Джеймсском парке, полным ходом шел послеполуденный парад нянюшек с колясками, и перекормленные утки толпились вокруг угощающих их людей. Нокс оказался человеком жилистым, невысоким, одетым небрежно, но с очень опрятной козлиной бородкой.

— Итак, — они уселись в уютные кресла, из которых видны были уходящие к Букингемскому дворцу[52] верхушки деревьев, — позвольте мне попытаться помочь вам в вашем деле. Многое ли вам известно о секретной операции в Ирландии, лорд Пауэрскорт?

— Рад сообщить, что не многое, — Пауэрскорт подумал, не предстоит ли ему все оставшиеся послеполуденные часы выслушивать лекцию. Что ж, по крайней мере, здесь нет пыльных папок, до которых приходится добираться по шатким стремянкам.

— Ну, тогда позвольте немного вас просветить. Она огромна, эта секретная операция. Все помнят о совершенном десять лет назад в Феникс-парке покушении на лорда Фредерика Кавендиша и министра Берка. Однако брожение началось намного раньше. На Форстера, когда он, еще до Кавендиша, состоял в главных министрах по делам Ирландии, было совершено девятнадцать разрозненных покушений. Девятнадцать, лорд Пауэрскорт.

Тайные общества вырастают по всей стране, точно грибы в темноте. «Фении», «Ирландское республиканское братство», «Несгибаемые», «Капитан Лунный Свет», не успеешь решить, что ты окончательно разобрался с одним из них, как откуда ни возьмись появляется другое. Они точно сорняки, и сорняки особенно буйные. Как бороться с закоснелой ежевикой, всем известно, — нужно проследить ее, проклятую, до корней, раскопать эти корни и, в конце концов, выкорчевать и тешиться мыслью, будто победа за вами. А через неделю она опять тут как тут. Вот таковы и ирландские тайные общества.

В Дублинском замке располагается ныне центр одной из крупнейших в мире осведомительских сетей. В каждом тайном обществе Ирландии имеются люди из полиции либо других правительственных служб. На некоторых их совещаниях присутствует, быть может, больше осведомителей, чем истинных заговорщиков. Дабы оправдать суммы, которые на них тратятся, осведомители лезут вон из кожи, стараясь опередить друг друга. Скоро нам потребуются осведомители, которые будут доносить на других осведомителей. Я уверен, что многие из них — двойные агенты, работающие на ирландские тайные организации и доносящие им о нас. Возможно, существуют также агенты тройные, четверные — и конца этому не предвидится.

— У Иисуса Христа было всего лишь двенадцать соратников, и то один из них оказался двойным агентом, — позволил себе дерзновенное замечание Пауэрскорт.

— Попади он в Ирландию, на другую сторону работали бы четверо или пятеро его учеников. Когда узнаешь, какие кучи денег передаются этим ирландским Искариотам, тридцать сребреников начинают казаться пустяком.

Нокс опустил взгляд на папку, которую держал в руке. За окнами упражнялся отряд конных гвардейцев, бодрые, аристократическим голосом отдаваемые команды летели по парку к нянюшкам и младенцам, мирно продвигающимся сквозь послеполуденные часы к часу чаепития.

— Перехожу к вашему запросу, лорд Пауэрскорт. Мы проверили имена ваших телеграфных рабочих по архивам Дублинского замка. Ни одно там не значится. Это не означает, будто они не могут оказаться сторонниками насильственных действий — в конце концов, любой не лишенный ума политический убийца прилагает особые усилия, чтобы не попасть в наши бумаги. Однако я думаю, что причастность этих людей к каким бы то ни было преступлениям весьма маловероятна.

Временами они решаются переплывать Ирландское море, дабы подкладывать бомбы в Лондоне. Однако в целом ирландцы одержимы своим маленьким островом, своим местом на нем и соотносительными правами любых чужаков, обосновавшихся среди них за последние восемьсот лет. Они смотрят назад, не вперед. И смотрят внутрь, не вовне.

Короче говоря, лорд Пауэрскорт, я думаю, что любой из этих телеграфных рабочих навряд ли представляет какую-либо опасность. Однако я могу ошибаться. Когда дело идет об Ирландии, англичане, как правило, ошибаются.

Небольшое общество восторженных созерцателей собралось на Сент-Джеймсской площади у новых штор леди Пембридж.

— Ну разве они не божественны? И цвет их, Розалинда, так идет к этой комнате! — Мэри, она же миссис Уильям Берк, средняя из сестер лорда Фрэнсиса Пауэрскорта, спешила воздать должное своей старшей сестре, гордой обладательнице новых портьер, роскошно свисавших, заслоняя огромные окна ее гостиной. — А отделка! Какая прекрасная работа!

Пальцы ощупывали подкладку, глаза впивались в ламбрекены.

— Знаешь, — сказала старшая сестра, — я попыталась пробудить в Пембридже хоть какой-то интерес к цветам и рисунку. С таким же успехом я могла обращаться к львам с Трафальгарской площади. Он совершенно безнадежен. Ни малейшего понятия о рисунках.

— По-моему, они все такие, — сказала сестра средняя. — Мужья, то есть. Да, может, оно и к лучшему, — и ей вспомнилась стоимость новых кушеток, появившихся в прошлом году в ее собственном доме.

Происходившее здесь было собранием клана — ежегодной общей встречей семейства Пауэрскорта, созванного старшим братом на секретное совещание.

— Они могут оказаться несносно любопытными. Собственно, я опасаюсь, что такими они и окажутся, — сказал лорд Пауэрскорт, приготовляя леди Люси к ритуалам инициации, которые ей предстояло претерпеть на семейной встрече в Сент-Джеймсском доме.

— И что же вызовет их любопытство, лорд Пауэрскорт? — леди Люси, собираясь покинуть свой дом на Маркем-сквер, в пятый раз оглядывала выбранное ею платье.

— Кто же, как не вы, леди Люси? Не забывайте, младшая из моих сестер, леди Элинор, вас еще ни разу не видела. Она сгорает от такого любопытства, какое и Чеширскому коту не снилось.

— Спасибо, но, думаю, с этим я как-нибудь слажу, — улыбнулась леди Люси. — В любом случае, это будет не хуже, чем общество моих четверых братьев, поносящих меня за рождественским обедом за то, что я до сих пор не нашла себе мужа. Один из них даже заявил однажды, будто я для этого уже старовата. Вообразите. Но если серьезно, лорд Пауэрскорт, я польщена и очень довольна тем, что вы сочли возможным пригласить меня этим вечером на обед. Не означает ли это, что вы считаете меня членом семьи?

Пауэрскорт уже начал привыкать к ее поддразниваниям.

— Леди Люси, дорогая, — рассмеялся он, — я наслаждаюсь возможностью принять вас в лоне моей семьи. Однако помните об опасностях, кои в нем таятся.

Вот в этом лоне она теперь и пребывала, и чувствовала себя в нем, как дома, — стояла, беседуя с Уильямом Берком, у камина, и пламя играло в ее синих глазах. Разговор на другом конце комнаты, наконец, отвлекся от штор. Пауэрскорт не сомневался, что так оно и случится.

— Так где, ты говоришь, Фрэнсис с ней познакомился, Розалинда? — Элинор, подобно ее брату, взявшись за расследование, от него уже не отступалась, собирая улики и показания.

— Ну как же, здесь, по-моему, и познакомились. Леди Люси обедала у нас как-то вечером, тогда, я думаю, все и началось. Пембридж говорит, что слышал, как они условливались о свидании в Национальной галерее.

— А, так она художественная натура? Фрэнсису такие нравятся. Но вот практична ли она? Некоторые из этих артистических дам нарочито пренебрегают своими домами и мужьями, — и перед умственным взором леди Элинор прошло видение некоего убогого обиталища в Хампстеде или Сохо, набитого незаконченными холстами и открытыми баночками с краской.

— О, думаю, она вполне практична, — ответила леди Розалинда, бросив через комнату взгляд на стройную фигуру у огня. — У нее сынишка от первого брака. Мужа убили в Хартуме, он был там с Гордоном.

— Вот оно что, — на леди Элинор, жену военного капитана, находившегося ныне на маневрах в Средиземном море, услышанное произвело впечатление. Эту вдову осенял ореол славы. — Но скажи, Розалинда, — Элинор бросила взгляд на леди Люси — взгляд, с не лишенным приятности покорством, отмеченный ее братом. — У них это как, ну, ты понимаешь, серьезно?

— Не исключено, что очень, — задумчиво ответила Розалинда. — Что-то такое ощущается в том, как они смотрят друг на друга. Словно в комнате никого больше и нет.

Дальнейшее обсуждение прервал обеденный колокол. Пауэрскорт обнаружил, что леди Люси поместили на противоположном от него конце стола, между Элинор и Мэри. Сам он оказался между Розалиндой и достойным Уильямом Берком и прийти на помощь леди Люси, вмешавшись в ведомые с ней разговоры, было для него делом трудным, если вообще возможным.

Портреты предков Пембриджа висели по стенам, череда их прерывалась лишь огромным зеркалом над камином: Пембридж времен Реставрации — в ярко-красном кафтане и лихо заломленной шляпе, истинно удачливый кавалер; Пембридж конца восемнадцатого столетия в телесного цвета чулках и черном кафтане, с припухлым лицом гуляки. Пауэрскорт вспомнил рассказ Уильяма Берка о том, что этот Пембридж спустил, играя с Чарльзом Джеймсом Фоксом в карты, огромное состояние. Присутствовал здесь и граф несколько более поздний, владелец уцелевших акров — с ружьем в руке и собакой у ног, возможно, старающийся тяжким трудом и удачным браком исправить ущерб, нанесенный фамильному состоянию его предшественником. Вокруг стола вились семейные сплетни, куда более злостные, чем любые другие. Пауэрскорта всегда изумляла готовность членов семьи говорить друг о друге вещи совершенно ужасные, каких они не потерпели бы в устах постороннего человека.

— Так все и было. Да-да, так все и было, — Уильям Берк рассказывал о своем кузене, ударившемся недавно во все тяжкие. — За завтраком он еще оставался женатым человеком. Он, собственно, пробыл таковым двадцать лет. Съел обычный свой завтрак — две копченые селедки, крепкий кофе, гора тостов. Он питал особое пристрастие к джему, правда, дорогая? — Берк улыбнулся жене, ища подтверждения странных застольных обыкновений кузена. — Джем он предпочитал густой, со множеством кусочков цедры — или что там в него кладут — и наваливал его на тост такой горой, что хлеба было почти и не видно.

— Так или иначе, завтрак он съел. А к ленчу ушел куда-то. И не вернулся. Просто сгинул. Несколько дней спустя прошел слух, будто его видели пересекающим Канал в обществе молодой леди. После говорили, что его видели и на юге Франции, в Антибе или Каннах, где-то там, все с той же леди. В отелях вопросов не задают, и какие-либо признаки возможного его возвращения отсутствуют. Он просто сбежал, в его-то пятьдесят лет, бросил всю семью.

— Полагаю, они смогут теперь экономить на счетах за джем, — не удержался от шутки Пауэрскорт.

— Фрэнсис, ты ужасен! Несчастную женщину, жену кузена Уильяма, бросили, и это в ее возрасте, а ты только о джеме думать и способен, — сказала старшая из сестер, всегда испытывавшая счастье, отчитывая брата.

— А что это был за джем — оксфордский «Куперс»? Или тот, что продают в таких забавных баночках, по-моему, он называется «Типтри». Его делают где-то в Эссексе.

— Замолчи, Фрэнсис! — и все три сестры принялись объединенными силами корить его. Ведьмы, с горечью подумал Пауэрскорт, вспомнив время, когда они втроем налетали на него, еще мальчишку, и отнимали его рогатки. Взглянув в поисках поддержки на леди Люси, он, как ему показалось, заметил на другом конце стола проблеск обращенной к нему заговорщицкой улыбки. Улыбка леди Люси, предназначенная только для него, стоила ведьмина котла с кипящим в нем гневом сестер.

Слуги унесли со стола последние тарелки и бокалы. Двери столовой затворились.

Пембридж, выглядевший истинным олицетворением главы семейства, значительно кашлянул и громко забарабанил пальцами по столу.

— Леди и джентльмены, — начал он, улыбаясь по очереди всем, кто сидел вокруг стола, — особенно лучезарная улыбка досталась хорошенькой леди Люси. — Фрэнсис попросил нас собраться этим вечером, поскольку он нуждается в нашей помощи. Фрэнсис, вам слово.

Весь вечер Пауэрскорт прикидывал, какой тон ему лучше взять, обращаясь именно к этому собранию людей. После оплошности с джемом, понимал он, легкомыслия позволять себе не следует. Никаких шуток, сказал он себе. Ради Бога, никаких шуток. Он знал, что двое его зятьев, скорее всего, отнесутся к нему с большей серьезностью, чем сестры, как бы те его ни любили. Ведьмы, он хорошо это помнил, всегда считали его расследования еще одним мужским хобби, которое невозможно принимать всерьез.

— Мне нужна ваша помощь, — начал он, решив, что наилучшей тактикой будет самоумаление. Надо отдаться на их милость. — Я занимаюсь сейчас очень сложным и важным расследованием. Два дня назад я виделся с комиссаром столичной полиции. Он обещал оказать мне любую поддержку, какая ему по силам. У меня в кармане, — он сделал паузу, чтобы извлечь на свет одно из писем с Даунинг-стрит, 10[53], — лежит множество подписанных премьер-министром писем. Адресаты не указаны, я вправе сам проставлять их имена. В письмах говорится, что лорду Фрэнсису Пауэрскорту, исполняющему задание огромной государственной важности, надлежит оказывать любую помощь, какая только возможна.

Он снова сделал паузу и оглядел стол. Все молчали и вид имели вполне серьезный: Пембридж походил на некоего энергичного сквайра из прежних Пембриджей; Уильям Берк выглядел деловым человеком, всерьез воспринимающим свой долг перед Королевой и страной; Розалинда казалась бесстрастной; Мэри и Элинор — исполненными любопытства, а на лице леди Люси читался страх за Пауэрскорта. Все это может оказаться очень опасным, вдруг подумалось ей.

— Фрэнсис, ты можешь сказать нам, в чем состоит это дело? Хоть что-то? — спросила леди Розалинда.

— Боюсь, что не могу. Сведения такого рода ничем вам не помогут, зато способны очень сильно осложнить жизнь всем, кто причастен к этой истории. В особенности мне, — и он самоуничеженно пожал плечами.

— Но как же мы сумеем помочь тебе, не зная, что к чему? — леди Элинор почти в точности исполнила пророчество брата относительно ее любопытства.

— Так что мы должны для тебя сделать, Фрэнсис? — спросила Мэри, практичная жена практичного мужа.

— Для начала я хотел бы, чтобы вы не говорили все сразу, — ответил Пауэрскорт, ухватываясь за возможность хоть немного поквитаться с сестрами за джемовую войну.

Мужчины рассмеялись — извечные участники мужского заговора против женщин и жен.

— То, чего я хочу от вас, совсем просто. Мне необходимы сведения о некоторых людях. Сведения об их семьях, финансовом положении, сведения об их состояниях — есть ли у них таковые или они их недавно лишились. Неофициальные сведения, которые легко добываются в разговорах и, если мне позволено употребить в этом обществе подобное слово, из слухов. Я в последнее время стал большим поклонником слухов. В общем, все то, о чем, как мне говорили, беседуют дамы, когда собираются вместе. Да я, собственно, и не считаю, что в слухах присутствует нечто дурное.

В голове его снова мелькнула мысль о ведьмах, плетущих заговор, — заклинания прочитаны, зелья приготовлены, над болотистой пустошью возносятся странные запахи.

— У меня с собой, — сказал Пауэрскорт, опережая то, что, как он знал, будет следующим вопросом — вопросом сестер, во всяком случае, — список связанных с делом людей. Должен сказать, что какие-либо подозрения в их причастности к чему-то дурному отсутствуют, — бойко солгал он, ибо не говорить же родным, что один из этих людей может оказаться убийцей предполагаемого престолонаследника. — Подозрений нет решительно никаких.

Лорд Генри Ланкастер, Гарри Радклифф, Чарльз Певерил, Уильям Брокхем, лорд Эдуард Грешем, почтенный Фредерик Мортимер. Пауэрскорт без затруднений перечислил эти имена. Он уже привык перечислять их про себя в мгновения скуки, когда брился или ожидал в подземке прихода поезда.

— Но, Фрэнсис… — начала Розалинда.

— Что, собственно… — произнесла Мэри Берк.

— И ты всерьез ожидаешь, что мы… — спросила Элинор, лицо которой светилось от интереса и любопытства.

— Опять вы за свое. Опять говорите все вместе. Ну хотя бы разнообразия ради, — Пауэрскорт улыбнулся трем своим ведьмам, ибо колдовство их было, в сущности, добрым, — по очереди, очень прошу вас.

— Фрэнсис, — заговорила, воспользовавшись правом рождения, старшая из сестер, Розалинда, — ты действительно подумаешь, что мы примемся расспрашивать людей об этих молодых джентльменах? Как будто мы полицейские или еще кто?

— Нет, не думаю, — ответил Пауэрскорт. — Я просто полагаю, что вы, улучив подходящий, на ваш взгляд, момент, могли бы попробовать направить разговор на них. Вы уже некоторое время ничего о них не слышали. Правда ли, что такой-то такой-то обручен и скоро женится? Или что такой-то такой-то потерял все семейное состояние? Мне говорили, — скорбно улыбнувшись, продолжал он, — что светские дамы изредка ведут подобные разговоры.

— А вам известно, Пауэрскорт, что один из этих молодых людей мертв? — с весьма серьезным видом вступил в разговор Пембридж. — Ланкастер. Убит в Норфолке, где-то неподалеку от Мелтон-Костэбл, по-моему. Несчастный случай во время охоты. Ужасная история.

Так вот как управился с ним Дони, подумал Пауэрскорт. Он вспомнил обещание майора позаботиться о найденном в лесу человеке, мозги которого были разбрызганы по деревьям Сандринхема. Верен навек. Semper Fidelis.

— Да, знаю, — Пауэрскорт тоже посерьезнел. В столовой наступила тишина, сорочка Пембриджа и руки леди Люси едва приметно отражались в полировке стола. — Однако, боюсь, его тоже придется включить в ваши беседы. И смерть его может дать удобный, если позволительно так выразиться, повод для начала разговора.

— Что мы должны будем сделать с этими сведениями? Просто пересказать их тебе при следующей встрече?

— Нет, я хочу, чтобы вы поступили иначе. Я хочу, чтобы вы их записали.

Все три сестры застонали, мучительно и огорченно.

— Фрэнсис, ты это не всерьез.

— Что же, нам опять за парты садиться?

— А награда за лучшее сочинение нам полагается?

На помощь ему пришел Уильям Берк:

— С вашего разрешения, предложение самое что ни на есть разумное. Люди, занимающиеся одним со мной делом, вечно забывают, что в точности им было сказано. Единственное, что способно дать полную уверенность, это запись. Одна из компаний, с которой я связан, уже объявила это своей политикой. Запись переговоров, хочу я сказать.

— И что нам следует сделать после того, как мы занесем все в наши записные книжечки? — неохотно уступила леди Элинор

— Лично передать записи мне. Или послать по почте.

Пауэрскорт решил, что битву он выиграл — ведьмы отступают, котел выкипел.

— А скажите, Фрэнсис, — снова заговорил Уильям Берк. — Скажите, какие вам потребны сведения о финансах? Вы полагаете, в положении этих молодых людей может присутствовать нечто негожее?

— Мне было бы крайне интересно выяснить, — Пауэрскорт снова оглядел стол, решившись обронить слово, которое, как он знал, привлечет к себе всеобщее внимание, — не подвергался ли кто-либо из них шантажу. Или, если на то пошло, не шантажировали ли сами они кого-либо.

15

Поезд пришел на вокзал Морпета вовремя по расписанию, в точности, как обещал одержимый поездами дворецкий лорда Роузбери. Когда Пауэрскорт направился к «Куинз-отелю» на Бридж-Стрит, солнце уже садилось, и серые облака гнали друг друга по темнеющему небу. Завтра утром, в десять, ему предстояло навестить в Эмбле, на Стейшн-Роуд капитана Джона Уильямса, бывшего командира военно-морского учебного корабля «Британия». Пауэрскорт направил ему составленное в очень осторожных выражениях письмо, назначив встречу на ранний утренний час, в который способность противиться и перечить еще не набирает в человеке полную силу.

Огромное здание, определенно самое большое в этом маленьком рыночном городке, стояло особняком от прочих домов и от улиц. Окна его были малы, узки и зарешечены вплоть до самого верхнего этажа. Маленькая, убогая дверь не обещала посетителям радушного приема. «Приют умалишенных графства Нортемберленд» — сообщала скромная табличка у подъездной дороги.

Сколько людей заперто здесь? — задумался Пауэрскорт. Должно быть, сотни, сотни и сотни безумцев, собранных в этом негостеприимном северном городе. Людей, не способных говорить. Людей, говорить не желающих. Людей, говорящих безостановочно. Замкнутых людей, потерянных для этого мира, а может быть, и для следующего, блуждающих по коридорам мрачного здания.

Он вспомнил вдруг мучительные стихи Джона Клэра, много лет назад помещенного в такой же приют главного города своего родного графства Нортгемптон. Стихи, полные вызова:

Я жив, хоть и не нужен никому:

Друзья заглохли, как воспоминанья;

Я сам с собой делюсь моим страданьем,

А все живу…

Не сидят ли и здесь сотни Джонов Клэров, пишущих гневные протесты, уверения в собственном здравии, неизменно оспариваемые враждебно настроенными санитарами и перегруженными работой докторами — Юлии Цезари, короли Карлы I и Иисусы Христы, обходящие дозором темные коридоры? Попав туда, думал Пауэрскорт, поспешая к исполненным большего душевного здравия покоям «Куинз-отеля», можно никогда оттуда не выйти. Это своего рода земное чистилище для тех, кто еще не умер, тюрьма для людей, чьи самые серьезные преступления совершались в их собственных головах.

Дом капитана Уильямса стоял фасадом к реке и морю, на небольшой террасе, застроенной домишками рыбаков. В миле примерно от него и от моря гордо высился на холме замок Перси в Олнвике, разрушенные зубчатые стены его озирали землю и море.

Капитан Уильямс сам открыл дверь.

— Полагаю, вы лорд Пауэрскорт, — с сомнением произнес он, словно надеясь, что в дверь его мог постучать какой-то другой гость. — Полагаю, вам лучше войти в дом.

— Большое спасибо, — весело сказал Пауэрскорт, быстро оглядывая маленькую гостиную. — Вы проявили немалую доброту, уделив мне время для беседы.

Гостиная капитана Уильямса знавала и лучшие времена. Обои ее начали отставать от стен. Кое-где на них виднелись более яркие, чистые прямоугольники, как если бы отсюда снимали картины, чтобы продать или отдать в залог, — впрочем, Пауэрскорт сомневался, чтобы в деревушке имелась ссудная касса. Дрова в камине шипели и потрескивали в безнадежной попытке осветить комнату, в которой сумрак, казалось, пропитал и самое мебель.

Да и капитан Уильямс пребывал далеко не в лучшей форме. В молодые свои годы, думал Пауэрскорт, вглядываясь в ссутулившегося в кресле человека, он, верно, был очень высок. Выпадающие зубы его чернели и желтели за розоватым овалом губ. Казалось, и дух капитана норовил последовать их примеру; одежда же апатично свисала с него, как если бы он, встав нынче поутру, не глядя, облачился в первое, что подвернулось под руку. Глаза капитана Уильямса были красны — он пытался скрыть это, глядя не на гостя своего, а вниз, на полинявший рисунок ковра. Пьет, подумал Пауэрскорт. Чтобы обзавестись подобными глазами, человек должен пить как рыба. Впрочем, в таком месте, где, кроме рыбы, ничего, почитай, и нет, это вполне в порядке вещей. Господи, да не принял ли он уже, ведь всего только десять часов утра. Даже Джонни Фицджеральд, пьющий всегда, но очень редко пьянеющий, не начинает в столь ранний час.

— Вы приехали поездом, лорд Пауэрскорт?

— Да, приехал вчера и провел ночь в Морпете.

— Говорят, в наши дни поезда движутся все быстрее, — капитан Уильямс, похоже, пытался потянуть время, отсрочивая пустым разговором вопросы, на кои ему придется отвечать.

— Я приехал к вам вот с этим, — сказал Пауэрскорт, извлекая из бумажника одно из писем с Даунинг-стрит, теперь уже заключенное в простой белый конверт морпетского «Куинз-отеля», с надписанным четким почерком именем адресата.

— Письмо, стало быть, — Уильямс нашарил очки, и пока он читал документ, в лице его проступал все нарастающий страх. — Выходит, дело у вас весьма важное, лорд Пауэрскорт.

Капитан Уильямс явно прикидывал, хватит ли ему смелости на время оставить гостя и подкрепиться глотком бренди.

Пауэрскорт внимательно вглядывался в него — руки капитана, вернувшего письмо, дрожали. Благодарение небесам за то, что я приехал утром, сказал себе Пауэрскорт. Одному только Богу ведомо, на что он похож после полудня.

— Жена ушла на весь день, — сообщил капитан Уильямс, и вид у него стал безутешным, как будто жена способна была оградить его от всего предстоящего.

— То, что мне нужно узнать, капитан Уильямс, довольно просто, — Пауэрскорт старался, чтобы слова его звучали как можно мягче. — Что именно произошло годы назад под конец вашей службы на борту корабля Ее Величества «Британия»? В то время, когда под командой вашей состояли два юных принца.

— Я знал, что вы придете, — капитан Уильямс поплотнее стянул на своем тощем теле полы сюртука. — С тех самых пор я всегда знал, что кто-нибудь вроде вас явится ко мне. Чтобы задать вопросы. Переворошить прошлое. Вычерпать со дна то, что случилось давным-давно. Почему не оставить все это в мире? Не оставить в покое? Это была не моя вина, говорю вам, не моя.

На миг Пауэрскорт проникся к нему жалостью — к пропащему старику, тринадцать лет прождавшему стука в дверь, письма, которое придет по почте. Он, Пауэрскорт, стал ангелом-истребителем, явившимся уничтожить то, что еще уцелело от душевного покоя старика. Но тут он вспомнил о принце Эдди, о предсмертной улыбке на его лице, о лужах крови на полу, вспомнил о лорде Генри Ланкастере, мертвым лежащим в лесу. Semper Fidelis, повторил он себе. Semper Fidelis.

— Почему бы нам не прогуляться? — предложил вдруг Пауэрскорт, желая умерить свою назойливость милосердием. — Быть может, на воздухе рассказать все вам будет проще. Вы станете обращаться к волнам. К чайкам. К песчаным дюнам. А я всего лишь подслушаю сказанное вами.

— Прогуляться? — капитан Уильямс уставился на гостя, как на безумца. Прогулки, сколь ни хорошо прочищают они головы пьяниц, по-видимому, не входили в утренний распорядок старика.

— Прогуляться вдоль моря, — настаивал Пауэрскорт. — Дождь там, во всяком случае, не идет.

И двое мужчин покинули маленький коттедж — старик, сгорбившийся под резким ветром, в поношенном пальтеце, мало способном оградить его от стихий, и Пауэрскорт в теплейшем его, застегнутом до горла пальто. Они перешли реку и побрели по песку.

В море, в сотне, иногда в двух сотнях ярдов от них, зарождались огромные валы, гордо венчавшиеся в своем продвижении к берегу гребнями пены. Брызги, подобные мелкому дождю, летели к песчаным дюнам и далекому замку. Одинокая чайка, ввязавшись в неравную борьбу с бурей, ненадолго зависала в воздухе, а после ее относило порывом ветра назад. Грохот стоял на пустом берегу, по морю, куда ни доставал взгляд, катили к берегу волны.

— Начните с чего хотите, — прокричал Пауэрскорт, постаравшись, чтобы крик его прозвучал не слишком враждебно.

— Вы очень добры. Право же, очень добры, — голос старика был тонок и горек.

Последовала пауза, лишь песок скрипел под их ногами. Пауэрскорт ждал. Далеко в море взлетали и опадали на волнах два судна. Новые чайки прилетели, чтобы померяться с ветром силой крыльев. Пауэрскорт ждал.

— Думаю, все началось, когда те молодые офицеры взяли с собой принца Эдди в Плимут.

Слова капитана Уильямса летели мимо Пауэрскорта. Он напрягал слух, чтобы уловить их, подобно тому, как полевой игрок «на срезке» ловит соскользнувший с биты бэтсмена мяч.

— Им полагалось той же ночью вернуть его на борт, так мы с ними условились. Я отчетливо это помню, — капитан Уильямс обратил к Пауэрскорту лицо со слезящимися от ветра красными глазами.

— Но они его не вернули. Нарушили приказ.

Снова пауза — капитан заставлял свои мысли вернуться на тринадцать лет назад, к событиям, ставшим преддверием его позора.

— Они отвели его в какой-то бордель для матросов. Сказали потом, что хотели сделать из него мужчину. Что мальчику, который станет когда-нибудь королем, пора обратиться в мужчину. А через пару часов вернулись за ним и повели в другой.

— В другой бордель? — Пауэрскорт старался, чтобы слова, им выкрикиваемые, звучали помягче.

— Боюсь, что так. До конца ночи им вполне мог подвернуться и третий. А уж потом привезли на борт. Я наложил на него строгое взыскание — за то, что он не вернулся на корабль, когда ему было приказано. И знаете, что он сделал, принц Эдди? Он просто улыбнулся мне этой своей глуповатой улыбкой.

Улыбкой, которая сопровождала его и в могилу, подумал Пауэрскорт, вспомнив данное Ланкастером описание трупа.

— Чего мы не знали, конечно, так это того, чем он и юнцы постарше занимались, на ночь глядя, в их общей спальне.

О Боже, подумал Пауэрскорт, Боже мой. Он вспомнил рассказ мужа леди Элинор о том, что творится порой на судах, подобных «Британии». Море теперь выкладывало перед ними на берег длинные, толстые полосы пены. Ветер гнал ее по берегу, сдувая на дюны, где она постепенно испарялась.

— Их было пятеро, — продолжал Уильямс, теперь уже торопливо — похоже, он думал о большой порции выпивки, ожидающей его под конец этого тяжкого испытания.

Пятеро, с горечью подумал Пауэрскорт. Совсем как этих чертовых конюших.

— Недозволительные половые сношения, так назвал это проводивший расследование адмирал. Все пятеро вступали друг с другом — каждый с каждым — в недозволительные половые сношения. И все заболели. Сильно заболели.

— Заболели чем? — теперь уже шепотом спросил Пауэрскорт.

— Сифилис, так это называется. Сифилис. Я до той поры о нем и не слышал.

Язвы, думал Пауэрскорт, он начинается с язв. Потом жар, головные боли, сыпь, гнойнички. Месть Нового Света Старому, перенесенная через Атлантику моряками, чтобы потомство их распространило ее по городам и весям Европы. «Французская болезнь», почти неизлечимая. Морские вояжи — уж не думали ль они, что долгий морской вояж решит все их проблемы? Обзаведись кораблем, назови его, за неимением лучшего имени, «Вакханкой», помести на борт преступного принца с братом и отправь в кругосветное плавание. Морской вояж. Шансов заразить кого-либо еще никаких, сказал он себе, чертову посудину патрулировали днем и ночью, команду и пассажиров подвергали строжайшим медицинским осмотрам. Боже милостивый.

— Отец принца обошелся с другими юнцами очень по-доброму. Говорили, что он оплатил их лечение, да и после очень о них заботился.

Так, значит, это все-таки был не шантаж, сообразил Пауэрскорт. Это могла быть самозащита. Те самые двадцать тысяч сверх его годового дохода, которые принц Уэльский тратил из года в год. Цифру эту назвал ему еще в начале расследования Уильям Берк, а тот всегда был точен в своей арифметике. Никакой не шантаж, просто регулярные выплаты средств, потребных для лечения, — возможно, за границей, у дорогих докторов, — молодых людей, чье будущее загублено, однако в том, что касается денег, на мели они, благодаря Мальборо-Хаусу и «Месье Финчс и компании», все же не оказались. Годы и годы выплат, вероятно, продолжающихся и поныне. Не удивительно, что они не пожелали рассказать ему что-либо. Не удивительно, что убийство принца Эдди прямо в его кровати нимало их не удивило.

— Пожалуй, нам пора вернуться домой. Я сожалею, что вам пришлось так несладко. И очень вам благодарен. У вас имеются имена тех юношей?

— Имеются, о да, имеются. Да. По временам я достаю этот список, смотрю на него и думаю, что лучше бы мне было не рождаться на свет.

Вернувшись домой, капитан первым делом нырнул в буфетную за кухней. Пауэрскорт услышал бульканье наливаемой в стакан жидкости. Затем пауза, звук основательного глотка, снова бульканье. Когда Уильямс вышел из буфетной, выглядел он гораздо лучше.

— Я так задрог, лорд Пауэрскорт. Медицинский виски хорошо разгоняет кровь. Не желаете стаканчик?

— Разве что очень маленький, — ответил Пауэрскорт и погадал, какую порцию получил бы, попроси он большой.

— Адреса, если вы будете столь добры, — Пауэрскорт, изумляясь переменам, происшедшим в поведении Уильямса, баюкал стаканчик в ладони.

Еще один листок бумаги укрылся в его бумажнике. Эмбл он покинул тем же экипажем, каким туда и приехал.

Капитан Уильямс стоял в двери дома и смотрел вслед гостю. До конца жизни предстояло ему вспоминать человека, явившегося к нему в этот день, прогулку по берегу, летящих хвостом вперед чаек, старания гостя уловить его уносимые ветром слова. Еще одно страшноватое воспоминание в его богатой коллекции.

Адреса Пауэрскорт прочитал, возвращаясь в отель. Эта компания, по крайней мере, не разбросана по четырем концам Великобритании, подумал он. Однако при мысли о следующем раунде разговоров, о том, что ему придется снова раскапывать прошлое, ворошить былое, он почти пожелал такого разброса.

Собственно, я должен испытывать немалое удовлетворение, говорил он себе, пока экипаж, погромыхивая по выметенным ветром улочкам, вез его на новое свидание с приютом умалишенных.

При возвращении Пауэрскорта в дом сестры на Сент-Джеймсской площади его ожидала записка от Роузбери, содержавшая просьбу заглянуть к нему при первой же возможности. Имелась также записка от лорда Джорджа Скотта, прежнего капитана «Вакханки», сообщавшая, что капитан будет иметь честь встретиться с лордом Пауэрскортом завтра утром в клубе «Арми энд нэйви»[54]. Имелся поступивший из Мальборо-Хауса отчет Джеймса Филлипса, соглядатая-лакея, сообщавшего, что никаких сплетен о смерти принца Эдди между слугами не ходит и что принц Уэльский уехал в Истон-Лодж, погостить у леди Брук. И наконец, имелась записка от леди Люси, тонко пахнувшая ее духами и содержавшая просьбу пожаловать в следующее воскресенье на ленч в ее дом на Маркем-сквер.

Мы собираемся устроить крестины Робертова корабля. Думаю, им надлежит состояться после ленча у Круглого пруда Кенсингтон-Гарденз. Все необходимое шампанское я, разумеется, обеспечу.

Роберт решил дать своему кораблю имя «Британия». Весьма патриотично для столь юного существа, вы не находите?

Всегда ваша,

Люси.

Сердце Пауэрскорта упало. Даже единственное «Люси» внизу листка не смогло поднять его настроение. Не леди Люси, не леди Люси Гамильтон, не леди Гамильтон. Просто Люси. Пожалуйста, не называйте его «Британией», думал он, о Боже, только не «Британией». Он никогда не сможет глядеть на маленькое судно, не вспоминая при этом о недозволительных половых сношениях, о флотском дознавателе, разославшем свои жертвы по четырем углам королевства, о надломленном человеке, шепчущем страшные признания ветру, пока в океане перекатываются огромные валы.

— Фрэнсис, — появилась сестра, явно спешившая с одной условленной встречи на другую. — Мы все так усердно трудились для тебя.

— Сегодня твои шторы особенно хороши, Розалинда. Как будто их специально для этого предвечернего света и сделали.

— Никакой благодарности, — отозвалась сестра, — никакой. Дерзости и насмешки, вот все, что я получаю в награду.

И она унеслась на новую встречу, думая по пути о том, как мило, что Фрэнсис упомянул о ее новых шторах, хоть он и не проявил к ним того внимания, какого они заслуживают.

Дверь открыл Уильям Лит, загадочный дворецкий Роузбери.

— Мой лорд. Его лордство в библиотеке. Ваше пальто, мой лорд. — Лит кашлянул. — Дозволительно ли мне осведомиться, мой лорд, пригодились ли уже вашему лордству маршруты поездок, которые мы обсуждали? — тень улыбки скользнула по бесстрастному лицу дворецкого.

— Лит, дорогой мой, — не попытать ли мне снова счастье, подумал вдруг Пауэрскорт. Ведь это все равно, что иметь личного агента в бюро путешествий. — Пригодились, и весьма. Все работало как часы. И я теперь думаю, не прибегнуть ли мне еще раз к вашим добрым услугам и опыту.

Пауэрскорт вручил дворецкому новый список мест, набросанный в поезде, который вез его с севера домой.

— Простите, что почерк не вполне разборчивый. Я писал это в вашем поезде, возвращаясь из Морпета.

— Ваше лордство избрало поезд 8.15 или девятичасовой? Мое лордство держится весьма высокого мнения о быстроте поезда 8.15.

— 8.15, Лит. И поезд шел на удивление быстро.

Лит просмотрел список.

— Да, мой лорд, места интересные. К вашему уходу я приготовлю для вас памятную записку.

Бог ты мой, подумал Пауэрскорт, памятную записку, да он и говорит-то совершенно как Роузбери в одно из его напыщенных мгновений.

— Дозволите ли снова напомнить вам, если возможно, — уничиженный кашель, просительная, почти молящая интонация, — что если ваше лордство желает объехать все эти места, наибыстрейшим средством достижения этого мог бы стать поезд особого назначения.

Опять. Бедняга просто помешан на поездах особого назначения. Что, Боже ты мой, такого уж особого в поездах особого назначения? И Пауэрскорт решил расспросить об этом Роузбери.

— Прошу вас, будьте так добры, включите в вашу записку все подробности.

— Спасибо, мой лорд. Не соизволит ли ваше лордство пройти вот сюда? Лорд Пауэрскорт, мой лорд.

И Лит ускользнул в свое полуподвальное логово, дабы насладиться общением с расписаниями местных поездов Британии — Суррея, Глостершира и Гемпшира, в частности.

— Рад снова видеть вас, Роузбери.

— Пауэрскорт, как мило, что вы зашли. Присаживайтесь.

— Я должен повиниться перед вами, Роузбери. Я воспользовался познаниями вашего дворецкого, чтобы получить сведения о расписаниях поездов.

Роузбери рассмеялся:

— Вы определенно обратились по правильному адресу. Я постоянно повышаю Литу жалованье, дабы он не сбежал от меня к «Томасу Куку» или в отдел путешествий «Харродза».

— Но откуда в нем такая одержимость поездами особого назначения? О чем его ни спроси, он первым делом рекомендует такой поезд.

— А, поезда особого назначения, — задумчиво отозвался Роузбери. — Я сам питаю к ним некоторую слабость. Для Лита же, я думаю, — Роузбери смотрел теперь в огонь, — они попросту представляют собой высшую форму путешествия. Он придает им значение почти метафизическое. Твой собственный поезд, твой собственный машинист, твой собственный маршрут, и никаких других пассажиров, забивающих вагон багажом, детьми и прочими докучливыми атрибутами массовых передвижений. Если бы Лит попал когда-либо в Платоновскую пещеру и услышал вопрос о Форме или Идеале, он не стал бы распространяться о Любви, Истине или Красоте. Он рассказал бы о поезде особого назначения, с пыхтением выезжающем из мрака, чтобы перейти в Питерборо на великую Северо-восточную ветку.

— Но довольно, оставим поезда, — и Роузбери тоже оставил осмотр некоего лежавшего перед ним на столе древнего тома. — Тревельян сказал мне на днях, что интересующий вас корабль, «Британия», стал причиной ужасной ссоры между Королевой и Дизраэли. По его словам, Королева требовала подвергнуть медицинскому осмотру весь его экипаж до единого человека. А у вас, Фрэнсис, есть что-нибудь новое?

На обратном пути Пауэрскорт размышлял в поезде о том, кому следует рассказать о признаниях капитана Уильямса касательно «Британии». Роузбери, разумеется. Джонни Фицджеральду, конечно.

Близ Дарема он начал подумывать о том, чтобы рассказать все леди Люси. Подъезжая к Йорку, решил, что не стоит. И следом спросил себя, посвятил бы он леди Люси в эту историю, если б она была его женой. Ну просто предположим, что он женился на ней, чисто гипотетически, конечно. Не жениться же мне на ней лишь для того, чтобы получить возможность все ей рассказывать. Или жениться? К Питерборо Пауэрскорт надумал рассказать ей, если это окажется действительно необходимым. Да, но что, собственно говоря, означает «действительно необходимым»? Перед самым Кингз-Кросс он оказался на том месте, с которого начал. Он просто не мог ни на что решиться.

Однако Роузбери он рассказать может. И Пауэрскорт рассказал.

Роузбери расхаживал взад-вперед по всей длине своей библиотеки. Картины, книги, редкости — все это попросту вымарывалось из его сознания по мере того, как он постигал значение откровений, произнесенных на побережье Нортемберленда.

— Боже ты мой, Фрэнсис. Какая грязь. До чего же мы так дойдем? Вы-то что думаете?

— На мой взгляд, из этого проистекает несколько вещей. Во-первых, нам пока не известно, что сталось с пятерыми юношами. Однако, если они были больны неизлечимо, — Господи, да некоторые из них, возможно, уже и мертвы, — это могло составить для них или кого-то из членов их семей образцовый мотив убийства принца Эдди.

Во-вторых… — Пауэрскорт поднял руку предотвращая вмешательство Роузбери. — Во-вторых, в этом и может состоять тайна шантажных претензий к принцу Уэльскому. Вы с самого начала сказали мне, что предъявлялись они уже долгое время. Разумеется, долгое. Вся эта оплата докторов, лекарств, компенсации, назовите их как хотите, и прежде всего плата за молчание. Будь вы принцем Уэльским, вам не хотелось бы, чтобы хоть слово о случившемся вышло наружу. Вообще говоря, его можно и пожалеть. Человек ведет совершенно заурядную жизнь распутника и кутилы. И вдруг, без всяких предуведомлений, сын его совершает нечто гораздо худшее. Конечно, в определенном смысле это и было шантажом. Мы не знаем, как производились платежи. Не знаем, от кого исходила инициатива. Однако я полагаю, принц Уэльский заплатил бы за молчание любую цену. А как полагаете вы?

— Заплатил бы, заплатил. Так вы думаете, что убийцей мог оказаться кто-то, связанный с одной из этих пяти семей? Или шантажист. Или оба.

— Да. Или же думаю, что думаю так. Это возможно. Длинная рука мести протянулась из тринадцатилетней давности Дартмута и перерезала принцу Эдди горло.

— Но объясняет ли это страшный характер убийства?

Роузбери был бледен. Пауэрскорт и сам чувствовал себя не в своей тарелке, обсуждая столь фантастические предположения на Баркли-сквер, в одной из лучших частных библиотек Лондона, пока внизу для него приготовлялись железнодорожные маршруты.

— Возможно. Мне всегда казалось, что случившееся могло быть местью — жизнь за жизнь, смерть за смерть. Однако сведений у нас пока маловато. Завтра я свижусь с лордом Джорджем Скоттом, капитаном той самой «Вакханки». Возможно, ему известно еще что-то. А помимо того, у меня имеются адреса пяти юношей с «Британии».

— Да поможет вам Бог, Фрэнсис. И да благословит Бог «Британию» и всех, кто плавал на ней. Хоть я и сильно сомневаюсь, что он на это пойдет.

Лорд Джонни Фицджеральд, материализовавшись из ночного воздуха Лондона, предстал перед Пауэрскортом в маленькой гостиной на Сент-Джеймсской площади. В руке это привидение с даже большей, нежели обычная, набожностью сжимало бутылку.

— Ты только взгляни на нее, Пауэрскорт, — Фицджеральд разворачивал сверток с благоговением, которое Роузбери приберегал для томов ренессансных стихов. — «Арманьяк», Фрэнсис. Посмотри. Ему шестьдесят лет. Давай примем прямо здесь по стаканчику этого нектара.

— Я не буду. Не сейчас, спасибо, — Пауэрскорт содрогнулся при воспоминании о последнем из виденных им человеке с бутылкой — о развалине с трясущимися руками и налитыми кровью глазами.

— Ты дал зарок не пить больше, Фрэнсис? Не записать ли мне тебя на ближайшее посвященное трезвости собрание в Централ-Холле методистов?

— Я просто видел твое будущее, Джонни. И оно далеко не приятно, — Пауэрскорт старался, насколько было ему по силам, говорить серьезно и строго. — Могу рассказать тебе, как ты будешь выглядеть лет через тридцать, если, конечно, не вступишь на путь добродетели. Время у тебя еще осталось. Никогда не бывает слишком поздно. Больше радости от одного спасенного, нежели от девяноста девяти тех, кто никогда не сбивался с пути.

Позволь же мне в точности рассказать, что с тобою случится, бедный раб вредной привычки.

Поверь, я лишь на днях видел эти знаки, эти знамения твоего будущего, — Пауэрскорт пристально вглядывался в лицо лорда Джонни. — Волосы твои выпадут, — Фицджеральд торопливо проверил, на месте ли экстравагантная копна его каштановых локонов. — Глаза же, напротив, западут. Они покраснеют, нальются кровью от чрезмерной приверженности к золотистой влаге, которой потчуют нас виноторговцы Лондона. Зубы пожелтеют и почернеют. Руки будут трястись. Неумеренное потребление духовитых напитков сломит твой дух. Ты утратишь всякую веру в себя и в свое будущее. Отчаяние нависнет над тобой, подобно огромной туче, затмевающей посланный нам самим Господом солнечный свет.

— Бог ты мой, Фрэнсис, вот теперь я точно приму стаканчик. Каким превосходным проповедником ты был бы, если б умел сохранять непроницаемое лицо.

— Думаю, я тоже отведаю малую толику твоего «Арманьяка», Джонни. Исключительно в медицинских целях, ты сам понимаешь. Так говорил тот человек.

И Пауэрскорт второй раз за этот день пересказал нортемберлендскую историю. Теперь осталась лишь леди Люси, думал он. Если только я ей расскажу.

Лорда Джонни Фицджеральда услышанное ошеломило настолько, что он даже замолк. Растолковывать ему следствия сказанного необходимости не было. Он уяснил их так же быстро, как сам Пауэрскорт.

Они сидели, вглядываясь в бутылку «Арманьяка». «J. Nismes-Declou» — значилось на этикетке. Разлито специально для компании «Братья Берри и Радд», Сент-Джеймс-стрит. Сверху доносились высокие голоса, возвещавшие о том, что женская прислуга расходится по домам.

— Ладно, давай-ка я тебя немного развеселю, Фрэнсис. Я пришел к тебе со свежим отчетом. И, боюсь, мне удастся добавить к числу твоих фаворитов новых подозреваемых, — Джонни сделал большой глоток «Арманьяка» и чуть дрогнул, когда тот обжег ему горло. — Знаешь, его ведь изготовляют совсем не так, как бренди. Потому он такой и резкий.

Так вот, Фрэнсис, я решил, что мне стоит еще раз приглядеться к клубу в Чизике, к дому у вод Темзы, в который тайком сходятся богатые гомосексуалисты Лондона. Я провел еще три дня на дереве. Чертовски холодно было. Думаю, если бы я остался там дольше, волосы у меня и вправду начали бы выпадать. Должен признаться, в кармане у меня лежала бутылка «Арманьяка». Но маленькая, ваше преподобие. Совсем маленькая, — и ладони Фицджеральда сложились, словно охватывая бутылку — действительно, очень маленькую.

По представлениям Пауэрскорта, «Арманьяк» по бутылкам половинного или четвертного объема не разливался, однако он решил не говорить другу об этом.

— На третий день — почему все важное случается на третий день, Фрэнсис? — я увидел знакомого. Я подождал, пока он выйдет, и проводил его до дома, стоящего менее чем в двух сотнях ярдов от места, в котором мы с тобой сидим. Он женат, этот субъект. Я сам был на его чертовом венчании. Должно быть, он, да поможет ему Бог, обладает способностью смотреть в двух направлениях сразу. Назавтра я столкнулся с ним на улице перед самым ленчем. Я целое утро прослонялся у его офиса, делая вид, будто кого-то жду. Последовал ленч. На сей раз, ваше преподобие, обошлось без «Арманьяка». Вынужден признаться обществу трезвенников: пили мы кларет. Ты не поверишь — Помероль, «Chateau Le Bon Pasteur». Мы проглотили целые две бутылки этой дребедени. «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, Он водит меня к водам спокойным»[55]. К водам Темзы. Прости, я что-то отвлекся, совсем как ты, Фрэнсис.

Я сказал, да простит мне Бог, что проникся интересом к мужчинам. Или к мальчикам. Но только, если все шито-крыто, безопасно, без констеблей и арестов. На середине второй бутылки он разговорился. Рассказал о доме у реки, о вступительной плате, предосторожностях, обо всем, что мы уже знаем.

Пауэрскорт, наклонившись, пополнил стакан Джонни. Здесь, в гостиной, было сейчас очень тихо.

— Так вот, в делах Чизикского клуба назрел кризис. Члены его заболевают один за другим. Один или двое в последние годы умели. Симптомы у всех одинаковые. Сыпь, жар, лезии, гнойники.

Снова сифилис, с горечью подумал Пауэрскорт. В большинстве своем люди проживают жизнь, ни разу не услышав этого слова. А я за одну неделю столкнулся с ним дважды.

— Известно им, от кого она пошла, Джонни? Эта зараза.

— Нет, не известно. Но они встревожены, очень встревожены. Ошеломлены, вообще-то говоря. И подумывают о том, чтобы прикрыть заведение. Ты понимаешь, Фрэнсис, понимаешь? Конечно, понимаешь. — Пауэрскорт пристально вгляделся в друга, и темная тень страха прошла по его лицу. — Мы можем получить полный ковчег новых подозреваемых. Кто-то же заражал этих гомосексуалистов — там, у реки. А нам известен член их клуба, болевший сифилисом, он ведь мог так и не излечиться, наш предполагаемый престолонаследник. Бог весть, скольких людей он мог заразить там. Бог весть, сколько жизней мог он разрушить, скольким мужьям и братьям пришлось смотреть в лицо своим женам и родным, рассказывая, как они заразились, скольким любящим отцам — набираться храбрости, чтобы обрушить на своих детей новость о том, что, возможно, им предстоит через несколько лет умереть, покрывшись язвами и гнойниками.

Давай просто предположим, что один из этих несчастных считает виновником своей болезни члена его клуба, нашего герцога Кларенсского. Бесценного принца Эдди. Что бы на его месте сделал ты? Могу сказать, что бы сделал я. Я бы перерезал ему, к чертям собачьим, глотку. Вскрыл бы все до единой артерии его тела в надежде, что кровь забрызжет весь пол. И наплевать, если меня поймают и повесят. Подумай об этом. Смерть от руки палача ничем не хуже ужасов третичного сифилиса.

Пауэрскорт ощущал огромную усталость. Новый набор подозреваемых, и говорить правду они будут даже с меньшей охотой, чем те, что у него уже были.

— Джонни, Джонни. А я-то до этого думал, что у нас около десяти возможных подозреваемых — или подозреваемых семей. Я говорю «семей», потому что мстить за погубленные жизни могли братья, а то и отцы. Сколько, по-твоему, новых можем мы получить из дома у реки?

— Не знаю, могу лишь догадываться. Может быть, шесть. Может быть, дюжину. Максимум пятнадцать. Не больше.

— Всякий раз, как я решаю, что мы сделали шаг вперед, мы отступаем назад. Еще пару дней тому я с таким довольством оглядывал «Приют умалишенных» графства. Может быть, мне следует присоединиться к его обитателям?

— Никогда не сдаваться, Фрэнсис, никогда не сдаваться. Ты сам так всегда говорил. Даже у подножия той чертовски высокой горы в Индии.

Пауэрскорт улыбнулся этому воспоминанию. Все правильно. Никогда не сдаваться. Он, не протестуя, смотрел, как лорд Джонни Фицджеральд разливает «Арманьяк» по двум стаканам. Чертовски высоким стаканам, как сказал бы лорд Джонни.

16

Интересно, много ли он знает? Как много ему сказали? И как много он скажет мне? Лорд Фрэнсис Пауэрскорт приближался к клубу «Арми энд нэйви», размышляя о предстоящем разговоре с лордом Джорджем Скоттом, бывшим некогда капитаном «Вакханки».

Выступило, расчертив Сент-Джеймсскую площадь тенями ее огромных деревьев, яркое январское солнце. Пауэрскорт, погрузившись в мысли, остановился в начале Пэлл-Мэлл. Стройная женщина, до подбородка укутанная в великолепные меха, пританцовывая, лавировала в толпе, направляясь к нему. Если Скотта выбрали за умение держать рот на запоре, думал Пауэрскорт, он, возможно, не разучился делать это и сейчас. И тогда я ничего от него не добьюсь.

Стройная женщина остановилась перед ним и окинула его веселым взглядом.

— Лорд Фрэнсис! Лорд Фрэнсис! Алло! Алло! Есть кто дома?

Это была леди Люси.

— Леди Люси, как я счастлив вас видеть. На редкость счастлив, право же, — Пауэрскорт оглядел ее с головы до ног, как будто не видел уже несколько лет. — Что вы делаете здесь в столь ранний час? Времени всего лишь четверть девятого. Я полагал, молодые светские дамы никогда не выходят из дому раньше одиннадцати часов.

— Я не из тех молодых светских дам, лорд Фрэнсис. У меня этим утром, поздним утром, свидание с другой молодой светской дамой. Говорят, будто она состояла в романтических отношениях с одним из ваших конюших. Так что я, лорд Фрэнсис, направляюсь по вашим делам. К тому же, — она улыбалась ему, глаза их уже вели посреди ранней лондонской толпы свой, потаенный разговор, — мне нужно кое-что купить неподалеку, в «Фортнум энд Мейсон».

— Вы походите в этих мехах на Анну Каренину, леди Люси. Хотя почему я решил, что вы походите на Анну Каренину? Я же ее ни разу не видел.

— Вам вспомнилась иллюстрация из первого английского издания, та, что на обложке. Молодая женщина по горло закутанная в меха, — леди Люси не стала упоминать о том, что женщина эта — или та, с кого ее рисовали, была ослепительно красива. — Но если я — Анна Каренина, то кто же тогда вы, лорд Фрэнсис? — глаза ее вновь стали дразнящими. — Надо полагать, Вронский. Уж не на тайное ли свидание мы направляемся? Должна сказать, мне что-то не очень хочется бросаться под поезд. Во всяком случае, сейчас.

— Не уверен, что я хотел бы обратиться во Вронского. Во всяком случае, не сегодня. Этак я запоздаю на назначенную встречу.

Мысль о том, что придется отпустить его, представлялась леди Люси нестерпимой. Анна вот удержала бы Вронского, несмотря ни на что.

— У меня есть для вас некие новости, лорд Фрэнсис. По тому делу, о котором мы говорили на обеде перед вашим отъездом. Как вы съездили? Удачно?

— Поездка, раз уж вы спрашиваете, оказалась ужасной. Правда, мне удалось повидать симпатичный сумасшедший дом. И я подумываю о том, чтобы удалиться туда на покой. Вы не составили бы мне компанию?

Глаза леди Люси танцевали.

— Я давно уже подумываю о том, чтобы составлять вам компанию, куда бы вы ни направлялись, лорд Фрэнсис. Однако лишь при условии, что я буду знать — потребность в моем обществе не порождена в вас помутнением рассудка.

Не слишком ли далеко она заходит? — подумала леди Люси. Неужели она и вправду сказала это? А, ладно, что чувствовала, то и сказала.

Предмет ее привязанности поглядывал на часы.

— Вы случайно не будете свободны через пару часов, леди Люси? Мы могли бы выпить в «Фортнум энд Мейсон» кофе с крекерами. Впрочем, не думаю, что вы проведете там так много времени.

— Вы поразились бы, узнав, сколько времени я способна провести в хорошем магазине. Стало быть, там и увидимся. Но еще одно, лорд Фрэнсис. Мне страшно жаль.

— Вы о чем, дорогая?

— Я о сведениях, которые раздобыла для вас. О ваших конюших.

— Да, и что же? — Пауэрскорт встревожился. Только новых дурных новостей, да еще в такой час дня, ему и не хватало. Он и так уж запасся ими на месяц вперед.

— Боюсь, я ничего не записала. Во всяком случае, пока. Но я это сделаю. Запишу.

И она ушла, скользя сквозь людской поток, к магазинам на Пикадилли, и высокий воротник ее еще долго различался в толпе. Быть может, подумал Пауэрскорт, глядя ей вслед, мне и вправду стоит обратиться во Вронского. Могло бы получиться довольно славно. Нет, поправил он себя, могло бы получиться очень славно. В конце концов, муж леди Люси мертв, не так ли?

Глянец. Глянец всего и вся, глянец сапог, спускавшихся ему навстречу, когда он поднимался по ступеням с улицы, глянец посверкивающих под зимним солнцем шпажных эфесов, глянец ножн, глянец поясных ремней, одни — тугие и узкие, другие — тугие и широкие. Даже волосы здесь отливали глянцем, таков уж был заведенный в клубе «Арми энд нэйви» порядок.

Глянец и шум, думал Пауэрскорт, предъявляя в фойе свои бумаги. Армейские каблуки, флотские каблуки, даже каблуки редких здесь штатских вроде него стучали, отзываясь гулким эхом, по мраморным полам и нарядной, ведшей наверх лестнице. Шум стоял оглушительный. Ему пришлось кричать.

— Лорд Джордж Скотт. Полагаю, он меня ожидает.

Одетый в форму дежурный в сапогах до того уж глянцевых, что в них и на ходу различались отражения клубных потолков, провел Пауэрскорта в комнатку за библиотекой.

Лорд Скотт оказался рослым мореплавателем с короткой бородкой и аккуратными короткими усиками. Манера выражаться его также отличалась краткостью. Быть может, причиной тому были все те морские сигналы, какие ему приходилось посылать, телеграфные сообщения, отправляемые из далеких уголков мира.

— Здравствуйте. Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Заказал кофе. Много. Тут нам не помешают.

Пауэрскорт предъявил ему свою верительную грамоту — очередное письмо лорда Солсбери. Если они будут убывать с такой быстротой, подумал он, придется, пожалуй, добывать новую партию.

— Знакомы с этим малым, Солсбери, а?

— Встречался с ним один раз, — ответил Пауэрскорт.

— Мало о нем знаю. Порядочный человек, как по-вашему?

— Мой друг, лорд Роузбери, о нем очень высокого мнения. Но говорит при этом, что Солсбери — человек, как и все они, уклончивый.

— Так и положено. Так и положено. На его-то посту, хочу я сказать, — лорд Джордж Скотт налил две чашки кофе и сгрузил в свою три чайные ложки сахара, с верхом. — Нуждаюсь в сахаре. Не знаю, почему. Клятые доктора велели. Ну, так. «Вакханка». Вы пришли поговорить обо всем этом. Прочесал память. Просмотрел кое-какие записи. Сверил времена и места. Давайте, я вам сначала просигналю все с нок-реи, а после вы зададите вопросы.

Пауэрскорт ответил, что план превосходен.

— Чертовски странная история, вся. Семьдесят девятый, вот когда она началась. Пару раз встречался к тому времени с принцем Уэльским. Охота в Йоркшире, один-два роббера в вист. В вист принцу Уэльскому полагалось проигрывать. Не думаю, что вам об этом известно.

Не имел никакого желания возить двух этих клятых принцев в клятую увеселительную поездку вокруг света. Не оставили выбора. Вызвали к первым морским лордам, и все, без вариантов. Старые дураки сказали, что это пойдет на пользу моей карьере.

Обычно, Пауэрскорт, если командуешь судном, то сам набираешь себе офицеров. А тут нет. То же и с матросами. Офицеров подобрала одна орава адмиралов. Команду — другая. Офицеры все старички, почти развалины. Никакой тебе юной лихости и пыла. Постарели, подурнели, лучшие времена давно позади. Думаю, им пришлось опустошить пару работных домов, чтобы снабдить меня этой шайкой, — вспоминая о своей дряхлой команде, лорд Джордж Скотт печально покачивал головой. — Перед отплытием — куча всякой чуши насчет того, не потонем ли мы. Пришлось сходить на старой посудине в северную Атлантику, в самую гущу шторма. Посмотреть, уцелеет она или нет. И никто, похоже, не думал о том, что будет, если она пойдет ко дну. Конец «Вакханке», конец капитану Скотту, конец экипажу. И флоту несладко. Британцы больше не умеют ходить под парусом. Британские корабли больше не способны плавать. Клятые газеты оставляют от королевского флота мокрое место.

Пауэрскорт ясно видел, что при всей нелюбви лорда Скотта к первым лордам Адмиралтейства преданности флоту он ничуть не утратил.

— Великая свара насчет размещения экипажа. У кого-то наверху пунктик по этой части. На другом судне, которое они думали использовать, на «Ньюкасле», имелось что-то вроде герметичных отсеков, изолированных кают. Этим оно их и привлекло. Позволяло держать одну ораву людей подальше от другой.

Где спал принц Эдди? Вот именно, где. У меня много раз руки чесались выбросить его за борт. Пришлось уступить ему мою каюту. В ней места было побольше. С командой ему якшаться вообще не дозволялось. Только с братом и офицерами. Очень строгие инструкции на сей счет от моих лордов Адмиралтейства. Запечатанные конверты и все такое. — Лорд Скотт налил себе еще чашку кофе, и еще три ложки сахара исчезли в ней. — О чем я? Да, размещение. Принц Эдди большую часть времени сидел в моей каюте. Все два клятых года. Вранья вокруг немеренно. Принц изучает морское дело, такелаж, навигацию, пушки. Все вздор. При принцах что-то вроде паскудного пастора. Звать Дальтоном. Лицемерный старый зануда, как и большинство пасторов. Больше похож на сторожа драгоценного принца Эдди. Глаз с него не спускал.

Когда усвоишь все это, начинаешь понимать главное. Куда мы отправимся, совершенно не важно. Могли и вовсе проходить все два года под парусом вокруг острова Уайт. Никакой клятой разницы. Всегда чувствовал, что смысл плавания состоял в том, чтобы держать Эдди как можно дальше от Англии.

Да, еще одно. Чуть не забыл, — лорд Скотт снова глотнул своего липкого варева. — На борту был не только паскудный пастор. Еще и врач. Не морской. Обычный клятый врач. Все время блевал. Так и обогнул весь свет, кормясь собственными микстурами. Проводил с принцем Эдди кучу времени. Главный пациент. Время от времени особые обследования. Всем прочим разойтись по каютам. Не люблю врачей. И пасторов не люблю. А с той поры и к лордам Адмиралтейства особой любви не питаю. Все. Теперь ваш черед.

Он замолчал. А Пауэрскорт не знал, с чего начать.

— Великолепный рассказ, лорд Скотт. Очень вам обязан. А если позволите задать пару вопросов, буду обязан вдвойне.

— Давайте, палите, — весь вид Скотта показывал, что его не испугаешь никаким бортовым залпом, сколь бы увесисты и многочисленны ни были пушечные ядра.

— Те запечатанные приказы, о которых вы упомянули, из Адмиралтейства. Не упоминалось ли в них о недозволительных половых сношениях?

— Господи, Пауэрскорт! Как вы об этом прознали? Мысли читать умеете? — он смерил Пауэрскорта взглядом, полным обновленного уважения, и подлил себе кофе. Клацанье каблуков по мрамору стихло, в библиотеке и вестибюле клуба воцарилась тишина. — На сей счет там были целые страницы. Страницы. Нам надлежало через регулярные промежутки времени читать команде лекции о пагубности недозволительных половых сношений. Мне, пастору, врачу — нам всем приходилось читать эти наставления. Нарушителям — жестокая порка. Трата времени. Какие там недозволительные половые сношения, в чем бы они ни состояли, — при такой-то команде? Иссохшая шатия, никаких жизненных соков в них не осталось. Понимаете, о чем я? Сколько ни плавал, ни разу ничего похожего не видел.

— А когда вы покидали порт, имелось ли у вас представление о том, сколько продлится этот вояж? Или сроки его удлинялись по ходу дела?

— Решительно никаких представлений. Все время полная неясность, — Скотт отставил кофе и набросился на клубные крекеры. Крошки несколько подпортили идеальность его бородки. — Сам-то я думал, что мы сможем вернуться через полгода. А после пошли приказы. Продолжать плавание. Вроде какого-то древнего проклятия. Возвращение домой отменяется. Бесконечное странствие. Странствие, которое не завершится никогда. Путешествие на край света. И обратно. Как у древних мореходов.

— Последний вопрос, если позволите. Вы сказали о ваших подозрениях относительно того, что настоящая цель плавания состояла в том, чтобы держать принца Эдди подальше от Англии. Что натолкнуло вас на эту мысль?

— Думал об этом годами. Никогда никому не рассказывал. До этого дня. Вы первый. Перед плаванием — какая-то жуткая история на «Британии». Все замяли. Офицеров разжаловали, команду разогнали, даже судовой кот принес обет молчания. Какой-то скандал. Жуткий. В чем там было дело, я так и не узнал. И никто не узнал. Но если в нем участвовал принц Эдди, возможно, его следовало запрятать куда подальше. Обычно семьи отправляют испорченных младших сыновей в колонии. С глаз долой, подальше от путей порока. То же и тут. Эдди сослали в колонии. Буквальным образом. Я сам, черт подери, его туда и доставил.

Еще один из поездов Уильяма Лита вез Пауэрскорта из Лондона на новую встречу — с Джеймсом Робинсоном, отцом одного из пяти юношей, впутавшихся в историю с принцем Эдди на борту «Британии»; адрес у него был такой: «Липы», Черч-Роуд, Дорчестер на Темзе. Поблескивавшая в окне Темза предлагала обещания мира более спокойного. Двое ехавших с ним в купе школьников в черных сюртуках, белых рубашках и черных галстуках обменивались жалобами на Цезаря и Цицерона.

— У нас осталось полчаса, чтобы справиться с двумя этими пассажами, иначе нам каюк, — сказал мальчик повыше.

На коленях их лежали раскрытые латинские словари.

— Думаю, первый кусок я одолею, — сказал мальчик пониже, — посмотри, что такое aedificavit[56], ладно? В конце предложения стоит. Наверняка какой-нибудь дурацкий глагол.

Пауэрскорт пытался привести свои недавние открытия хоть в какой-то порядок. Скандал на «Британии», это несомненно. А потом? Отослали ли Эдди потому, что он был болен? Не была ли «Вакханка» чем-то вроде плавучего госпиталя со своими врачами и пасторами? И вернуться назад они могли только после того, как Эдди вылечится? Но вылечился ли он?

Или его услали подальше, чтобы иметь время все замять? Тогда получается, что принцу Уэльскому потребовалось для сокрытия скандала два года? Два года, в течение которых одно лишь появление Эдди на людях могло все погубить? Не удивительно, что им так хотелось утаить обстоятельства смерти Эдди, сказал он себе. Не удивительно, что хотелось скрыть убийство. Они годами утаивали не одно, так другое. Теперь это должно было обратиться в их вторую натуру, едва ли не в образ жизни.

— Слава Богу, закончили, — сказал черный сюртук что повыше, когда мальчики укладывались, собираясь покинуть поезд. — И почему Цицерону непременно нужно было писать такими длинными оборотами? Наверняка же простые римляне забывали их начало, когда он, наконец, добирался до конца.

— А ты Гладстона вспомни, — ответил черный сюртук что пониже. — Не уверен, что он и сам помнит начало своей фразы, когда добирается до ее конца. Если он вообще добирается. В сущности, то же самое.

И почему, думал Пауэрскорт, глядя, как мимо окна в который раз проносятся крытые тростником коттеджи у реки, почему некто ждал тринадцать лет, прежде чем убить его? Почему не попытался сделать это раньше? Принц Уэльский предположительно тратил немалые деньги, лишь бы все было тихо, кучи и кучи денег, вероятно. Почему же все они не помалкивали, как им и было положено? Впрочем, возможно, и помалкивали.

«Липы» оказались небольшой виллой в предместье города. Она видывала и лучшие дни. Окна явно нуждались в уходе. Краска на входной двери облупилась, оставив черные пятна. Пока Пауэрскорт ждал на память ему пришли обои капитана Уильямса, обои, отстающие от стен, с белыми пятнами там, где когда-то висели картины.

Он еще раз с силой стукнул в дверь.

Открыл ее свирепый человечек лет шестидесяти. Где-то в доме лаяли псы. Старые экземпляры «Таймс» и «Иллюстрейтед Лондон ньюс» кипой лежали на столике в прихожей.

— Вы — мистер Робинсон? С добрым утром. Меня зовут Пауэрскорт.

— Убирайтесь! — ответствовал свирепый человечек. — Убирайтесь!

— Я писал вам о моем приезде. У меня в кармане лежит адресованное вам письмо от премьер-министра. — Долгий опыт научил Пауэрскорта вставлять в приоткрытую дверь ступню, крепко прижимая ее к косяку.

— Убирайтесь. Плевать мне, от кого у вас там письмо — от премьер-министра, архиепископа Кентерберийского или от Папы римского. Убирайтесь, и все!

— Наш разговор будет совершенно конфиденциальным. Никто о нем не узнает. Даю вам слово.

Человечек уже совершенно побагровел. Пауэрскорту показалось, что в уголках глаз его скапливаются слезы.

— Вы по-английски понимаете? Я сказал: убирайтесь! Пока я на вас собак не спустил.

— Прошу вас, не надо спускать на меня собак. Собак я очень люблю, — сказал Пауэрскорт в пустой надежде, что его обаяние все-таки поможет ему проникнуть в дом.

— В последний раз говорю — убирайтесь! И не приходите больше! Никогда не приходите! — теперь человечек и вправду плакал, слезы катились по его щекам.

Пауэрскорт отступил.

— Примите мои извинения за то, что расстроил вас, мистер Робинсон. Я ухожу. И не волнуйтесь, больше я не приду.

Лай собак следовал за Пауэрскортом, пока тот шел к калитке. Доносились из дома и мужские рыдания, и ласковый, успокаивающий женский голос. Миссис Робинсон утешала человечка, уже лишившегося всей его свирепости, точно ребенка. И судя по ее голосу, ей приходилось делать это и прежде.

В двух сотнях ярдов от дома располагался под тисами церковный погост. Крики птиц сменили лай собак и страдальческий плач мистера Робинсона. Свежие могилы, думал Пауэрскорт, — вот что мне следует искать. Ну, относительно свежие — год-два, не больше. Ряды старинных надгробий тянулись вдоль тропы погоста, время и непогода почти уже стерли выбитые на них имена. То там, то тут крест либо ангел надменно метили место упокоения человека побогаче.

На южном краю погоста, самом дальнем от церкви, Пауэрскорт нашел могилы времен относительно недавних.

Мэри Уильям Блант, возлюбленная супруга Томаса Бланта из Дорчестера, отошедшая 14 января 1890 года.

Эндрю Джеймс Макинтош, церковный староста прихода, возлюбленный супруг Элизабет, отец Табиты, Лэниеля, Альберта. 18 июля 1891. Да покоится он с миром.

Мод Мюриэль Смит, возлюбленная супруга Джона Смита из Дорчестера. 25 августа 1891. Ушла, но не забыта.

Питер Джеймс Купер, возлюбленный супруг Луизы, отец близнецов. 12 сентября 1891. Да узрит он Бога.

Саймон Джон Робинсон, отошедший 25 сентября 1891, возлюбленный сын Джона и Мэри Робинсон, «Вязы», Дорчестер. Господи, прости им, ибо не ведают, что творят.

Пауэрскорт опустился на колени и прочитал молитву. Он молился за Робинсонов, за всех троих, молился за все возрастающую общину мертвых, окружавших его, и просил у Бога прощения за свой утренний визит в дом Робинсонов. Молился за своих родных. Молился за Джонни Фицджеральда. Молился за леди Люси.

Господи, прости им, думал он, поднимаясь с колен, — кладбищенский садовник уважительно ждал неподалеку, когда ему можно будет заняться своей работой, — ибо не ведают, что творят. Кем были эти «они» для семьи Робинсонов? Принц Уэльский с его двором? Юноши с «Британии»? Быть может, даже явилась ему причудливая мысль: опухоли, отметившие последнюю стадию болезни, пожирая кости и мозг жертвы, — бездумные и бесчувственные орудия Господа?

Викарием здесь был, как извещала доска на церкви, его высокопреподобие Мэттью Адамс, БИ, Оксфорд, МЛ[57], Лондон, Дорчестерский приход.

Дверь открыла миссис Адамс. Собак на сей раз не наблюдается, думал Пауэрскорт, пока она вела его в холодноватую гостиную.

— Муж только что убежал, — весело сообщила она, — но скоро вернется. Вы не согласитесь подождать здесь? Это недолго.

Гостиную украшали библейские сцены, пространные виды Галилейского озера и горы Елеонской. Уж не сам ли викарий и пишет их в свободное время? — подумал Пауэрскорт, — проводя все свободные дни с холстом и кистью. «Еще несколько минут, дорогая, вот только закончу ангелов».

— С добрым утром, — весело произнес, вступая широким шагом в гостиную, его преподобие Адамс — красивый мужчина лет сорока с настороженными, несмотря на улыбку, глазами.

Похоже, он уже знает, что я не из тех, кто недавно понес утрату, или кто-то еще в этом роде, подумал Пауэрскорт. Вероятно, жена предупреждает его о появлении нежданного гостя — скорбящего, помешанного, очередной дорчестерской заблудшей души.

— Прошу простить, что вторгся к вам без предуведомления, весьма неучтиво с моей стороны.

Меня зовут Пауэрскорт. У меня было здесь в Дорчестере дело, завершившееся несколько неудовлетворительно, и я надумал воспользоваться вашим знанием местной жизни.

Пауэрскорт вручил ему свою визитную карточку. Объяснил, что занят расследованием, суть которого, по природе его, раскрыть не может. И показал его преподобию Адамсу одно из писем от премьер-министра.

— Там что же, какие-то нелады? В правительстве, хочу я сказать? — судя по лицу его преподобия Адамса ему совсем не хотелось добавлять к тяжкому бремени службы в Дорчестере на Темзе еще и неприятности Вестминстера и Уайтхолла.

— В правительстве? Да нет, не думаю, ничего сверх обычного. Меня интересует ваш прежний прихожанин, недавно переселившийся на кладбище. Саймон Джон Робинсон.

— Молодой Робинсон, — выражение глаз викария стало еще более настороженным. Он откинулся в кресле. — И что же я могу рассказать вам о нем?

— Вам известно, от чего он умер?

— Как ни странно, нет. Знаете, обычно нам сообщают, от чего умирают люди. Собственно, я думаю, что скончался он не здесь. Думаю, тело его привезли откуда-то еще.

— Его семья была хорошо обеспечена?

— Я не управляющий их банка, лорд Пауэрскорт, да, думаю, и управляющий не стал бы отвечать на этот вопрос даже вам. Порою мне кажется, что нам было бы легче служить нашей пастве, если бы банки осведомляли нас о том, кто из прихожан испытывает денежные затруднения, — тогда мы смогли бы оказывать им посильную помощь, пусть и духовного толка. Но, разумеется, ничего такого не происходит. Постойте, так о чем вы спрашивали? Ах да, Робинсоны. Думаю, они вполне обеспечены. Всегда жили неплохо. Сын, Саймон, подолгу отсутствовал. Он, знаете ли, служил раньше во флоте.

— И когда умер, тоже служил?

— Нет, не служил, но они говорили мне, что Саймон получает щедрую флотскую пенсию, которая позволяет ему ездить за границу.

— Имеются ли какие-либо свидетельства, — Пауэрскорт поднял перед собою ладони, — что остальные члены семьи обеспечены не так хорошо? Ведь с его смертью выплата флотской пенсии должна была прекратиться.

— Ходили разговоры о том, что вскоре после его смерти им пришлось кое-что распродать. Однако потом слухи прекратились. Похоже, сейчас с деньгами у Робинсонов все обстоит как прежде, — викарий улыбнулся слабой, дежурной улыбкой. Быть может, их обучают улыбаться в теологических колледжах, подумал Пауэрскорт, — улыбка учтивая, улыбка сочувственная, улыбка озабоченная, улыбки на все случаи жизни.

— Какие-либо братья, сестры?

— Насколько я знаю, в семье только мальчики. Дочерей нет. Бедная миссис Робинсон. Уверен, ей хотелось бы иметь дочь. Всегда говорит о том, какое нам выпало счастье. У нас и сыновья, и дочери, по двое. — На сей раз — улыбка счастливого мужчины. — Двое братьев живут за границей. Канада, Австралия? Еще один в Лондоне, он временами наезжает сюда.

— Вы не знаете, чем он в Лондоне занимается? — спросил Пауэрскорт, понимая, что пора уходить.

— Вообще говоря, знаю. Работает в большом магазине, расположенном близ Пикадилли, но имеющем отделения, разбросанные по всему Лондону. Его специальность — ружья, стрелковое снаряжение, охотничьи ножи и прочее в этом роде.

Охотничьи ножи — Пауэрскорт почувствовал, что от лица его отливает кровь. Острые охотничьи ножи. Достаточно острые, чтобы рассадить горло. Достаточно острые, чтобы рассечь артерии.

— Вам не по себе, лорд Пауэрскорт? Вы словно призрака увидели.

— Нет-нет, все хорошо. Со мной иногда случаются подобные приступы, — Пауэрскорт послал викарию вполне достойную того слабенькую улыбку.

Призраки. Призраки юношей с «Британии». Господи, прости им, ибо не ведают, что творят. Призраки тех, кто лежит под деревьями Сандринхемского леса, оставив послания для живых. Верен навек. Semper Fidelis. Призраки, приплясывающие между снастей идущей в никуда «Вакханки». И живой, павший духом призрак с красными глазами на берегу Эмбла. Это была не моя вина, говорю вам, не моя.

— Вы не откажетесь от чашки чая? Или, может быть, закусите?

— Нет, со мной все в порядке. Прогулка до вокзала пойдет мне на пользу, уверяю вас.

Викарий проводил его по городу, доведя до самой платформы. Хочет увериться, что я уеду, думал Пауэрскорт. Больше Дорчестер меня не увидит. Иначе на меня здесь спустят собак. Или вооруженных охотничьими ножами сыновей из оружейного магазина на Пикадилли.

17

Быть может, все дело в том, говорил себе Пауэрскорт, что женщины, а говоря точнее, его сестры, не получили настоящего образования. Он снова был на Сент-Джеймсской площади — сидел, обложившись записными книжками сестер с изложением разговоров, которые те вели по всему Лондону о шестерке его конюших. Страницы записных книжек были покрыты бессвязными мыслями, бессвязными, лишенными последовательности и логики фразами. Наверняка же, думал Пауэрскорт, гувернантки чему-то да учили их в классных. А может быть, и не учили. Может быть, они просто сплетничали дни напролет, поглядывая на плавные взгорья Уиклоу, мечтая о лошадях, на которых не успели еще покататься.

Мысли Пауэрскорта то и дело возвращались к одной из фраз, к трем словам, сказанным его преподобием Адамсом, сидевшим в кресле под горой Елеонской, в доме викария городка Дорчестер на Темзе.

Щедрая флотская пенсия. Так он выразился. Слова эти настолько удивили Пауэрскорта, что он даже занес их в записную книжку и долго разглядывал, возвращаясь поездом в Лондон. Очень долго разглядывал. Он как-то не думал прежде, что флотская пенсия бывает щедрой. Если она бывает вообще.

Уильям Берк, так тот просто расхохотался.

— Мой дорогой Фрэнсис, — сказал финансист, — королевский военно-морской флот и первые лорды Адмиралтейства отнюдь не славятся щедростью выдаваемых ими пенсий. Совсем наоборот. Если они находят хоть какую-то возможность не платить, вы не получаете ни фартинга. А мысль о том, что они возьмут вдруг да и начнут оплачивать чью-то жизнь, — сколько ему, вы говорите, сильно за двадцать? — попросту нелепа. Я не стал бы утверждать, что это невозможно, — тут взяла свое осторожность банкира, — но это очень, очень маловероятно. Весьма маловероятно, уверяю вас.

Предположим, деньги, поступающие от принца Уэльского, замаскированы — предположим, они поступают в обличий щедрых флотских пенсий. Очередная прикрывающая правду выдумка, фикция, затемнявшая то обстоятельство, что деньги выплачиваются сэром Уильямом Сутером и сэром Бартлом Шепстоуном, личным секретарем и управляющим Двора принца Уэльского, соответственно. Они выписывают чеки. И к получателям приходит очередная порция щедрой флотской пенсии. Круг шантажа замыкается.

Мысли Пауэрскорта вновь отвлеклись, на сей раз он вспомнил о записке, посланной им комиссару столичной полиции, записке, содержавшей просьбу проверить перемещения служащего в оружейном магазине на Пикадилли человека по фамилии Робинсон, имя неизвестно. Родители его проживают в Дорчестере на Темзе. Не может ли комиссар выяснить, где этот Робинсон провел уикэнд 8–9 января? Не в Норфолке ли, случаем? Запрос очень срочный. Лорд Пауэрскорт будет крайне благодарен за помощь.

Записные книжки сестер, так и лежавшие непрочитанными на столе, призвали Пауэрскорта к работе.

Замечательное собрание документов, думал он, приближаясь к концу сестриных записей. Будущих историков они попросту зачаруют. Кто богат, кто беден, чьи семьи благополучны, чьи нет, какие из семей продают, чтобы остаться на плаву, свои картины американцам, чьи младшие сыновья доводят родителей до отчаяния. Браки, заключаемые не в сердцах будущих жен и мужей, но в головах их расчетливых матушек: где покупалась обстановка, где — шторы, где — кухни, где происходили встречи с любовниками и любовницами.

Повсеместно считалось, что мать Чарльза Певерила состоит в связи с отцом Уильяма Брокхема, причем связь эта тянется годами. Что, согласно заметкам сестры Пауэрскорта Мэри, и должно было дать ключ ко всему делу. Впрочем, связь их не раскрыта и поныне, — и новые обрывки слухов наперегонки заскакали по странице. Отец Гарри Радклиффа слишком много пьет. Отец Фредерика Мортимера старательно распродает свои земли, по тысячам и тысячам акров за раз.

Но что до шантажа или секретных выплат, до темных теней, падающих на семейные состояния, — об это не было ни слова. И Уильям Берк, когда Пауэрскорт столкнулся с ним внизу, подтвердил — шантаж отсутствует.

— Фрэнсис, я все записал, поверьте, вот только бумаги оставил в офисе. Если позволите, я прямо сейчас перескажу вам основные моменты.

Он отвел Пауэрскорта к окну. Фонари, горевшие на площади, не освещали ни единой идущей по улицам Сент-Джеймса души. Огромная площадь была пуста, — разумеется, если не считать издавна обжившей ее колонии ворон.

— Деньги, — сказал Берк. В голосе его звучало и глубокое знание предмета, и уважительное отношение к нему. — Что касается денег, все эти люди пребывают в положении, для их круга среднем. Тут все зависит от того, успел ты вовремя сбыть землю с рук или не успел. Четверо из них все еще вкладывают в землю немалые средства — или получают под нее ссуды. И терпят все большие убытки. Двое других от земли избавились, как и вы, Фрэнсис, и вложили деньги во что-то другое. Эти день ото дня богатеют. А вот что касается шантажа, в смысле активном либо пассивном, тут я никаких следов не обнаружил.

Прежде чем лечь, Пауэрскорт еще раз пересмотрел кое-какую корреспонденцию, в особенности два письма, пришедшие на его имя. Письма эти прислали родители двух юношей, бывших с Эдди на «Британии». Обе четы будут рады увидеть его. То есть, просто счастливы. Однако рекомендовали ему переговорить предварительно с мистером Уильямом Симмонсом, «Лавры», Шапстон, Дорсет. «Он осведомлен в этом вопросе намного лучше нас». Фразы в обоих письмах стояли одинаковые, как если бы отправители их загодя условились, что будут писать. Или, быть может, Симмонс из Шапстона, что в Дорсете, согласовал это с ними? Завтра он все выяснит.

Когда кеб Пауэрскорта углубился в череду дорсетских холмов, шпиль Солсберийского собора неторопливо укрылся в своей долине.

Он ожидал, что Шапстон окажется милой маленькой деревушкой с прудом, крикетным полем и рядами опрятных домиков при ухоженных садах. Ничего подобного. Здесь имелся весьма импозантный особняк на холме над деревушкой и стоявшие вразброд разношерстные дома. И очень много коров. Похоже, коровы считали себя владелицами здешних земель.

«Лавры» оказались двухэтажным домом с тростниковой кровлей и очень древней парадной дверью.

— Добро пожаловать в наш скромный приют, лорд Пауэрскорт! Добро пожаловать! — тараторила миссис Симмонс, принимая от него пальто посреди просторной прихожей.

Миссис Симмонс была женщиной статной, чуть старше пятидесяти. В паре футов за ее спиной переминался, ожидая возможности обменяться с ним рукопожатиями, Уильям Симмонс. Не олицетворяет ли этот зазор их отношения? — погадал Пауэрскорт. Она всегда впереди, он неизменно сзади.

— Вот тут у нас столовая, — она, похоже, решила устроить для Пауэрскорта экскурсию по их скромному приюту. Увидев обеденный стол и кресла, он содрогнулся, впрочем, шторы имели вид вполне удовлетворительный. — Мы пользуемся ею только зимой, когда Уильяму приходится принимать клиентов своего банка, не правда ли, дорогой? А это дверь в коттедж, в нашу маленькую пристройку, мы называем ее Восточным крылом, — она издала бодрый смешок. — В нем обитает Альфред, наш сын, который так вас интересует, лорд Пауэрскорт.

Ну вот, — весело продолжала она, — а здесь гостиная. Думаю, вы не откажетесь присесть, лорд Пауэрскорт, вы ведь проделали столь долгий путь. И думаю, вы не откажетесь от кофе. Уильям всегда пьет в этот час кофе.

Комната была очень мила — пылающий в камине огонь, дверь, выходящая в сад. Две малиновки деликатно прогуливались по лужайке, красные грудки их ярко светились средь зимнего уныния иссохшей травы и голых плодовых деревьев.

— Думаю, нам придется подождать кофе, а там уж и приступить к разговору, лорд Пауэрскорт. Мюриэль так любит находиться в гуще событий. Я иногда гадаю, не заявится ли она в один прекрасный день в Бландфорд, чтобы захватить власть в банке, — и Симмонс скорбно улыбнулся. Он представлялся человеком куда более проницательным, чем то следовало из речей его супруги. Почти шести футов ростом, несколько раздавшийся в талии, с очень тонкими усиками и украшающей жилет превосходной часовой цепочкой.

— А вот и мы! Вы, наверное, решили, что я и забыла о кофе! — пропела миссис Симмонс, вплывая с подносом в гостиную.

Пауэрскорт извлек письмо от премьер-министра Солсбери и вручил его хозяевам дома для обозрения. Симмонс, уважительно прочитав письмо, передал его жене.

— Ну, знаете! Ну, знаете! — воскликнула миссис Симмонс. — Прямо чудо какое-то! Даунинг-стрит является в Шапстон. И как это все сходится — письмо от лорда Солсбери. Ведь Солсбери всего в нескольких милях отсюда. Как ты думаешь, что скажут об этом в банке, Уильям?

— В банке об этом узнать не должны. Никогда. Да, собственно, и где бы то ни было. Все дело столько лет держалось в тайне. Так оно и должно остаться.

Пауэрскорт решил, что знает теперь, как выглядит мистер Симмонс в банке. Резкие слова, обращаемые к нерадивым служащим. Возможно, он вовсе не пребывает у жены под каблуком. Возможно, он просто подыгрывает ей, потому что ему так проще.

— Мистер Симмонс. Миссис Симмонс. Я понимаю, вы сознаете необходимость все сохранять в тайне. И то, что необходимость эта распространяется и на будущее. Возможно, мне следует описать вам в общих чертах, что именно меня интересует.

Пауэрскорт окинул взглядом гостиную. И зря. Стены ее покрывали старые карты — карты Дорсета, карты Бандфорда, карты Солсбери. Некоторые, судя по их виду, стоили немалых денег.

— Простите, что перебиваю! — застрекотала миссис Симмонс. — Я невольно заметила, лорд Пауэрскорт, что вы любуетесь нашей коллекцией карт. Это одно из хобби Уильяма. За интересной старой картой он готов отправиться хоть на край света, не правда ли, дорогой?

— Всему свое время, Мюриэль. Всему свое время и свое место, так я всегда говорю. Лорд Пауэрскорт, вам слово.

— Я уже разговаривал с несколькими офицерами, имевшими касательство к злосчастным событиям на «Британии».

— Это было так ужасно, так ужасно, лорд Пауэрскорт! — сдержать миссис Симмонс невозможно было ничем. — Простите, что снова вас перебиваю. Всегда буду помнить миг, когда я об этом услышала. Уильям подстригал лужайку перед нашим домом, боюсь, мы жили тогда в меньшем, чем этот. А я готовила ему на кухне бифштекс и пирог с почками на ленч. Уильям работал в то время у «Кука» и у него был выходной. Он очень их любит, бифштекс и пирог с почками. И тут мы услышали новость! Почки так и разлетелись у меня по всему полу! Ой, простите, — муж гневно сверлил ее пламенным взором, — я больше не буду вас перебивать. Даю слово. Простите, лорд Пауэрскорт.

Пауэрскорт улыбнулся ей одной из тех улыбок, которые перенял в Дорчестере у его преподобия Адамса.

— Как я уже сказал, мне довелось побеседовать с некоторыми из офицеров «Британии». Я разговаривал и с офицерами «Вакханки», судна, на котором двое принцев обогнули земной шар. Но что мне действительно хочется знать, так это то, как восприняли эти печальные, несчастливые события семьи других юношей. Не думаю, мистер Симмонс, что нам стоит вдаваться в подробности медицинского толка.

Пауэрскорт обращался к сидевшему слева от него, перед горящим камином, Симмонсу. Справа сидела миссис Симмонс, поджидавшая, точно хищная птица добычу, первой же возможности встрять в разговор.

— Получив ваше письмо, лорд Пауэрскорт, я провел немало времени, размышляя об этих событиях, — Симмонс словно бы выступал теперь перед акционерами своего банка, — и потому постараюсь быть кратким. Вскоре после того как связанная с «Британией» история завершилась, родители пяти молодых людей встретились в Лондоне. Мы пытались решить, как нам теперь быть, как позаботиться о будущем наших детей. Родители попросили меня принять роль выразителя их интересов. С того времени я им и остаюсь.

— Им нужен был деловой человек, лорд Пауэрскорт! Кто-то сведущий в делах этого мира. Ведь так, Уильям?

Симмонс продолжил, словно никакого вмешательства в разговор и не произошло.

— Я написал письмо, конфиденциальное, разумеется, личному секретарю принца Уэльского Уильяму Сутеру. Я указал ему, что вследствие деяний сына его хозяина будущее наших сыновей стало весьма неопределенным, требующим значительных расходов. Нас ожидали счета от докторов, поездки в Европу, возможно, даже в Америку, в поисках новых методов лечения. На том этапе я никаких денег не запрашивал. Я хотел посмотреть, каким будет ответ.

— А как мы все тревожились! Какие тревоги, какая неопределенность! Надо же было хоть как-то возместить страдания, выпавшие на долю пяти матерей! Страдания, способные надорвать материнское сердце!

Симмонс неукоснительно продвигался дальше.

— Ответ я получил незамедлительно. Он содержал просьбу о встрече в Лондоне. Мистер Сутер — он тогда еще не был сэром Уильямом Сутером, не так ли, лорд Пауэрскорт? — сказал, что принцу Уэльскому требуется время, чтобы тщательно все обдумать.

Ну еще бы, подумал Пауэрскорт. Готов поспорить, что тот и с единым пенни не расстался бы, если бы мог этого избежать. Он просто ждал, когда к виску его поднесут заряженный пистолет.

— Так или иначе, Сутер дал мне понять, что мы можем назвать нашу цену. Это мы и сделали. Однако нам было поставлено одно условие. Уверен, вы способны догадаться, какое, лорд Пауэрскорт.

— Молчание, — обронил Пауэрскорт.

— Полное и абсолютное молчание. Нам всем пришлось подписать документ, составленный его поверенными. Даже Мюриэль подписала его, не так ли, Мюриэль?

— Уильям, дорогой, в нем вовсе не говорилось, что мы не вправе обсуждать это в уединении наших домов. И сказать по правде, мы справились со случившимся очень хорошо. Уже через несколько лет мы смогли позволить себе переехать сюда, верно?

Пауэрскорт вспомнил разговор о шантаже, случившийся у него несколько лет назад с одним очень проницательным суперинтендантом столичной полиции. Они в тот раз сидели вдвоем в задней комнате паба у реки.

«Все выглядит так, мой лорд, — говорил суперинтендант, неспешно прихлебывая из пинтовой кружки пиво. — Первое, что проделывает шантажист, это поглубже запускает когти в свою жертву. — Он с силой сдавил кулак левой руки пальцами правой. Скоро от кулака отхлынула кровь, кожа на нем побелела. — Потом он начинает требовать большего. Первый год, мой лорд, может оказаться лишь пробой сил. На второй шантажист уже понимает, что может попросить немного больше. Потом намного больше. А спустя какое-то время он начинает считать, что жертва в долгу перед ним, что он, шантажист, деньги свои заслужил. Такое случается».

— Не могли бы вы рассказать мне о вашей договоренности, мистер Симмонс? О том, каким образом выплачивались деньги, ну и так далее.

— О, тут все было устроено очень порядочно и честно, лорд Пауэрскорт.

— Да Уильям ни на что иное и не согласился бы, не правда ли, дорогой? Что сказали бы в банке, если бы в этом присутствовало нечто необычное?

Действительно, что? — подумал Пауэрскорт.

— Деньги поступали каждый месяц. Мы все условились говорить, если кто-нибудь спросит, что это флотская пенсия нашим мальчикам. Впрочем, никто никогда не спрашивал. Выплаты производились как по часам. Через лондонское отделение «Финчс».

— А вы не обнаружили, что с ходом времени все обходится вам дороже? Доктора, лечение и прочее? — Пауэрскорт постарался, чтобы вопрос его прозвучал сколь возможно невиннее. Впрочем, никакой нужды в этом, как оказалось, не было.

— Конечно обнаружили, лорд Пауэрскорт! — миссис Симмонс даже прогневалась. — Все становилось дороже с каждым годом! Нам приходилось ездить в Швейцарию, в Лондон, в Америку, чтобы повидать тамошних докторов. Приходилось покупать для этих поездок новую одежду и шляпки. И если мы потом оставались там ненадолго отдохнуть, так что же в этом дурного, правда? Подумайте, через что всем нам пришлось пройти! Подумайте о позоре, который ожидал бы нас, если бы все вышло наружу! Я никогда бы уже не смогла пройти по деревне с высоко поднятой головой! Нам пришлось бы уехать отсюда! Я считаю, что молчание стоит любых денег, ты согласен со мной, Уильям, дорогой?

— И все всегда шло гладко? Никаких неприятных сбоев? — Пауэрскорт снова вспомнил о своем суперинтенданте. Кое-что из сказанного им вертелось, дразнясь и подтрунивая, в глубине его сознания.

«Если хоть какое-то из соглашений о выплате денег вдруг да не срабатывает, мой лорд, начинается паника. Жуткая паника. А выпустив джина из бутылки, загнать его обратно очень трудно».

— Все и всегда шло очень хорошо, — ответил Симмонс. Жена его на время удалилась из гостиной. — Была одна задержка, только одна, да и та совсем недавно. Но мы сумели во всем разобраться.

— А сами юноши — молодые люди, следовало мне сказать. Я знаю, что один из них в прошлом году умер. Остальные благополучны?

— Благополучны настолько, насколько того можно ожидать, так говорят нам доктора. Иногда несколько лет проходит без всяких хлопот, потом болезнь вдруг вспыхивает с новой силой.

— А ваш Альфред? Он живет здесь, с вами?

— Лорд Пауэрскорт! Отведайте моего особого кекса! Мои скромные усилия неизменно приносят мне приз деревни. Однажды я даже завоевала третье место на выставке графства Дорсет!

Миссис Симмонс возвратилась торжествующая, принеся огромный кекс с цукатами и маленькую, переплетенную в кожу книжицу.

— Вот! Вам, лорд Пауэрскорт, самый большой кусочек! Уильям всегда говорит, что есть мой кекс малыми порциями не имеет никакого смысла!

— С нашим сыном все обстоит благополучно, — продолжал Симмонс. — Он единственный наш ребенок и большую часть времени живет с нами.

— Уильям даже смог подыскать для него скромное место в банке, лорд Пауэрскорт! Как это мило с его стороны! И, в отличие от большинства мальчиков его возраста, Альфреду действительно нравится жить с его мамой! Ведь так, дорогой?

— Он и сейчас здесь?

— Нет, сейчас его нет, — Симмонсу, уже набившему рот кексом, слова давались не без труда. — Он с самого начала года в отъезде. Отправился в Норфолк, погостить у друга, живущего где-то под Факенхемом. Альфред туда часто ездит. Он всегда был очень метким стрелком. Думаю, они там целыми днями охотятся.

В поисках спасения Пауэрскорт обратился к кексу. Один из братьев, входящих в сообщество «Британии», скорее всего, хорошо владеет охотничьим ножом. Другой ничуть не хуже — ружьем. Смертельно опасная парочка могла бы получиться из них в Норфолке, неподалеку от Сандринхема. И Пауэрскорт начал мысленно составлять еще одну записку к комиссару столичной полиции.

Он совсем уж было собрался покинуть «Лавры», однако миссис Симмонс не отпустила его так сразу.

— Лорд Пауэрскорт! Мы не отпустим вас, пока вы не распишетесь в нашей маленькой гостевой книге! Так делают все наши гости! Если же вы еще и напишете: «лорд Фрэнсис Пауэрскорт», — получится чудо как хорошо! А то ведь никто не поверит, что вы настоящий лорд! О Боже! Это будет ужасно!

Впервые в жизни он подписался как «лорд Фрэнсис Пауэрскорт». На прощание Симмонс сердечно пожал ему руку, сказав, что, если Пауэрскорту понадобится еще какая-то помощь, он может снова приехать к ним. Миссис Симмонс заверила его, что в их скромном доме он всегда будет желанным гостем. У нее имеется рецепт еще одного кекса, который она непременно освоит к следующему его визиту.

18

— Ты просто сядь в задней части лодки, Фрэнсис.

— По-моему, ее принято называть кормой, Джонни.

Пауэрскорт и Фицджеральд отплыли из Хаммерсмита вверх по Темзе, намереваясь осмотреть прибежище богатых гомосексуалистов Лондона. Пауэрскорту хотелось увидеть его своими глазами. Стоял поздний вечер, холодный ветер задувал над рекой. Фицджеральд раздобыл где-то старенькую гребную шлюпку.

— Знаешь, Фрэнсис, этот дом обратил меня в очень суеверного человека. Вот уж два раза я, уходя от него, видел одинокую сороку[58]. И сколько ни озирался по сторонам, второй так и не углядел. А от клятого дерева меня уже попросту тошнит. Стало быть, мы подкрадываемся к ним со стороны для них неожиданной. Господи, Фрэнсис, да сиди ты, ради всего святого, спокойно. Утопишь же обоих.

Шлюпка, похоже, обладала собственным необузданным нравом — она начинала раскачиваться, крениться и черпать воду в мгновения самые неожиданные.

— Мы, собственно, куда плывем, Джонни?

Шлюпка, виляя, устремилась на роковое свидание с бастионами Хаммерсмитского моста, и Пауэрскорт принялся гадать, удастся ли ему вплавь добраться до берега.

— Заткнись, Фрэнсис! Я просто стараюсь держать чертову посудину посередине реки. Здесь течение слабее.

В конце концов лодка усвоила некий ритм движения и могучие руки Фицджеральда повлекли ее вверх по течению. Хэмптон-Корт[59], думал Пауэрскорт, будем стараться, глядишь, доберемся и до Хэмптон-Корта, а то и до Оксфорда. Хотя на такой скорости нам туда в этом году не попасть. Даже на середине реки течение оставалось сильным, а продвижение медленным, и плеск весел казался ненатурально громким.

Справа от Пауэрскорта тянулась береговая линия Хаммерсмита с ее тавернами и красивыми домами, время от времени оттуда неслись над рекой разномастные звуки. Слева, за Хаммерсмитским мостом, молча следили за их продвижением деревья Барнза. Разного рода странный сор плыл им навстречу, устремляясь в открытое море — фантастической формы деревянные обломки, тряпье, возможно, бывшее некогда одеждой, бутылки, в которых отсутствовали записки. Гребная восьмерка промахнула мимо, гребцы были все в черном, и какой-то призрачный свет мерцал на носу этой лодки, несомой течением к Патни[60].

— Уже близко, Фрэнсис, — Фицджеральд на миг перестал грести, чтобы от души глотнуть из бывшей при нем фляжки. — Смотри! Видишь вон там свет за деревьями?

Они плыли по речной излучине. Холодные, черные воды Темзы раскинулись впереди примерно на милю, до противоположного берега Барнза. Чета грачей застыла, точно чета часовых, на верхушке одного из обступавших дом деревьев.

Во всех окнах верхних двух этажей горел свет. Похоже, дела там идут полным ходом, подумал Пауэрскорт. Быть может, нынче у них один из особых вечеров — торжественный обед с танцами после него или бал-маскарад. На крыше здания виднелась круглая балюстрада, и что-то посверкивало там под пробивавшимися сквозь тучи лучами лунного света. Часовые, подумал он, ночной дозор, вглядывающийся в темный Лондон — не заявятся ли из него нежданные гости, не хлынут ли к парадной двери люди в полицейских мундирах.

— Прекрасное место для тех, кто ищет уединения, не правда ли? — Фицджеральд слегка задыхался от усилий, потребных, чтобы удерживать шлюпку на одном месте. Справа от них различался небольшой причал с парой зачаленных лодок, готовых к быстрому броску через реку. — Я еще раз побеседовал с моим приятелем, Фрэнсис.

— С поклонником Помероля?

— С поклонником Помероля, — подтвердил Фицджеральд. — Он сказал две вещи, для нас, я думаю, небесполезных. Во-первых…

Где-то совсем близко раздался глухой звук — вода отразила его, и созданное звуком эхо угасло среди деревьев.

Фицджеральд снова взялся за весла, они миновали дом и ушли в другую излучину реки.

Оба ждали. Не произнося ни слова. Прождали две минуты, может быть, три. Темза безмолвствовала, если не считать вечного шепота ее вод. Наконец, Фицджеральд поворотил шлюпку в обратном направлении. И течение понесло их назад, к Лондону. Теперь, чтобы удерживать шлюпку на правильном курсе, требовались лишь легкие удары весел.

— Что это, к дьяволу, было? — произнес Пауэрскорт, когда дом скрылся из вида.

— Думаю, открылась и закрылась входная дверь. Еще один член клуба, еще один клиент. Он, надо полагать, шел подъездным путем черт знает с какой осторожностью. Ведь никаких шагов мы с тобой не слышали, верно?

— Нет, не слышали. У меня от этого дома мурашки бегут по коже. Так что ты собирался сказать, Джонни?

Интересно, на кого мы похожи? — думал Пауэрскорт. Двое мужчин, сгорбившихся в крохотной лодчонке, снующей вверх и вниз по реке. На служащих акцизного управления, быть может, отправляющихся на осмотр некоего запрещенного груза, или на кладбищенских воров, старающихся избежать людных путей?

— За последние два года там умерли двое, — по-моему, я это собирался сказать. Знакомого моего, когда он об этом рассказывал, трясло. Полагаю, он гадал, не ожидает ли и его подобный же конец. Лишившийся рассудка, ослепший или парализованный, а то и все сразу, со съеденными болезнью костями. Я спросил его и о шантаже, о том, не случалось ли нашим друзьям из этого дома шантажировать друг друга. Он ответил, что, по его мнению, шантаж там практически невозможен.

Фицджеральд произносил все это шепотом. Чтобы расслышать его, Пауэрскорту пришлось наклониться, отчего шлюпка снова опасно заплясала.

— Ты ведь помнишь устав клуба, Фрэнсис, — каждый из членов обязан представить имена и адреса двух близких людей, ничего об их извращенных привычках не ведающих. И эта угроза висит над ними всегда. По словам моего приятеля, все они до того боятся шантажа со стороны клуба, что мысль шантажировать друг друга им и в голову-то прийти не может.

Эти воды будут поспокойнее, думал Пауэрскорт, хоть, может, они немного и зыбистее, и крохотные волны ударяют беспомощно в берег, и парусник попрыгивает на них, разрезая носом волну.

Круглый пруд Кенсингтон-Гарденз принимал в этот мирный воскресный день Пауэрскорта, леди Люси и двух мальчиков.

Ленч на Маркем-сквер много времени не занял. Леди Люси окрестила робертов парусник «Британия», вылив ему на нос бокал шампанского.

— Боюсь, он может сломаться. Парусник, то есть. Если я, как полагается, разобью о его нос бутылку шампанского, — слушая леди Люси, можно было подумать, будто она всю жизнь спускала на воду суда. Возможно, и спускала, думал Пауэрскорт, и возможно, тысячи их плыли по синим эгейским водам на встречу со смертью в ветреной Трое.

Освобожденный из временного домашнего заточения друг Роберта, Томас Сент-Клер Эрскин, важно уведомил всех, что его судно называется «Виктори» и что этот корабль Ее Величества раскачивается на волнах совершенно, как изначальный «Виктори», патрулировавший Атлантику.

— Ну так пойдем? Может, пойдем, спустим его на воду?

Даже самый лучший яблочный пирог поварихи леди Люси, отделанный кусочками апельсина и нашпигованный для пущей крепости мускатным орехом, не смог удержать их. Мальчики бежали — не слишком быстро, ибо опасались уронить свои суда, — взрослые следовали за ними поступью более мерной.

Тревога, великая тревога сопровождала первое плавание «Британии». Роберт, с осунувшимся от волнения и сосредоточенности лицом, то и дело подправлял напоследок паруса. Между двумя семилетними мальчиками состоялся ученый разговор о направлении преобладающего ветра. И наконец, корабль вышел в плавание — поначалу он неуверенно покачивался, но скоро выправился и, описав большую дугу, пристал к берегу неподалеку от места, с которого плавание и началось.

— Надеюсь, все будет хорошо. Я имею в виду, с кораблем. Подумайте, что могло бы случиться, если бы он не поплыл, — леди Люси повернулась к Пауэрскорту, мужчине, которому положено знать о таких вещах все.

— В армии нам о парусах и тому подобном почти ничего не рассказывали, — словно оправдываясь, сказал Пауэрскорт.

— О Боже, — леди Люси поспешила к берегу. Корабль Роберта, совершив еще два неуверенных рейса, вернулся в порт и дальше плыть куда бы то ни было отказался. Похоже, на борту его вспыхнул бунт. Роберт был близок к слезам. Друг уговаривал его поставить все паруса, чтобы «Британия» могла воспользоваться бризом, дувшим в Кенсингтон-Гарденз.

— Тогда он вообще перевернется и утонет. Я не хочу, чтобы он утонул. Почему он не плывет, мама? У всех других корабли вон как хорошо ходят.

Отчаяние, рисовавшееся на лице леди Люси, привело к тому, что спасение пришло к ним со стороны совсем неожиданной. К приунывшей компании приблизился старый джентльмен в темно-синем пальто с до блеска начищенными пуговицами и с обмотанной шарфом шеей.

— Могу я предложить вам помощь? У меня есть некоторый опыт по этой части, — вопрос свой старый джентльмен адресовал леди Люси. Мальчики недоверчиво уставились на него. — Уверяю вас, я разбираюсь в парусных судах. Я многие годы плавал на одном из них.

Теперь мальчики взирали на него, как зачарованные. Вот человек, ходивший под настоящим парусом. Быть может, в молодости он все мачты облазил, до самых марсов. Лучше этого могла быть только встреча с самим У. Г. Грейсом[61].

— Вы так добры, — ответила леди Люси. — Но уверены ли вы, что вас это не затруднит?

— Нисколько. Итак, что тут у нас? Эти суда не желают должным образом ходить под парусом, не так ли?

— Судно Гоберта, сэг, — Томас явно решил, что старый джентльмен был некогда военным капитаном, если не адмиралом. — Оно пгосто болтается на воде, и все. Навегное, с такелажем что-то не так.

Последовал долгий и внимательный осмотр непутевой «Британии». Старый джентльмен медленно склонился над водой. Возможно, трудности со спиной, подумал Пауэрскорт, или суставы уже не те. Дальнейшее показалось леди Люси чудом. Распускались узлы. Выправлялся такелаж. Крохотный руль был по совету старого моряка слегка передвинут.

— Если сделать вот так, корабль будет просто описывать круги, — добродушно сказал он. — Ну-ка, Роберт, проверь, все ли узлы затянуты. Все. Хорошо. Опускай его на воду. И подтолкни немного. Большие корабли, когда они уходят в плавание, вытягивают в море буксиром. Так что подтолкнуть его — дело вполне допустимое. То же самое, в сущности.

На сей раз «Британия» повела себя образцово, прорезав пруд по прямой и вплотную подойдя к берегу на другой его стороне, рядом с очень большой собакой. Мальчики понеслись спасать его.

— Я же говогил, дело в такелаже, — торжествующе кричал Томас. — А тепегь такелаж в погядке.

Так оно и продолжалось все послеполуденные часы. Свет уже меркнул, когда парусные корабли перевели в сухой док, кили их осмотрели на предмет повреждений, с парусов стряхнули капли воды. Старый джентльмен откланялся. Прощаясь с мальчиками, он наклонился к ним:

— Знаете, я был когда-то капитаном настоящего парусного судна. Корабль Ее Величества «Ахилл», так его звали. Давно, еще в шестидесятых. Ох и быстрое же было судно! Хотя чего же еще и ожидать при таком-то имени. Я бываю здесь почти каждое воскресенье, после полудня. Жена моя больше из дому не выходит. Навигационные системы стали совсем никуда. Так что, быть может, еще и увидимся. Доброго вечера вам обоим.

— Какой очаровательный джентльмен, — сказала леди Люси, поводя рукой над споудовским[62] заварочным чайником — они уже вернулись на Маркем-сквер.

— Думаю, ему сегодня выпал удачный день, — ответил Пауэрскорт. — Интересно, будет ли он там, когда мальчики снова отправятся в плавание.

— Лорд Фрэнсис, — тонкая рука леди Люси протянулась, чтобы налить в чай молока. — По-моему, вы не положили сахара.

— И как это вы все замечаете, — галантно ответил Пауэрскорт, отмечая про себя, что леди Люси чем-то немного встревожена.

— Помните, я говорила, что у меня есть для вас история о тех ваших конюших? Когда мы повстречались на Сент-Джеймсской площади.

Леди Люси в роли Анны Карениной, вспомнил Пауэрскорт, сам он — несговорчивый Вронский, и высокий меховой воротник удаляется со своей хозяйкой в сторону Пикадилли.

— Конечно.

— Ну вот, я так ее и не записала. То есть я записала, но получилась какая-то чушь. Это такая странная история — почти что сказка из стародавних времен. В детстве, лорд Фрэнсис, я очень любила сказки. А вы?

— Меня они сильно пугали, — ответил Пауэрскорт, думая о том, что детство леди Люси должно было отстоять от его лет на двенадцать — пятнадцать.

— Давным-давно, двадцать пять, а то и двадцать восемь лет тому назад… — негромко начала леди Люси, глаза ее и мысли были где-то далеко-далеко. Наверное, вот так она рассказывает Роберту сказки перед сном, подумал Пауэрскорт: голова мальчика покоится на подушках, а мягкий голос матери словно исходит из какого-то скрытого в ней спокойного места, — …в одной из древнейших семей Англии родился мальчик. Мать его была уже не молода, лет под сорок, а то и за сорок. Мальчик стал последним ее ребенком. Все прочие были девочками. И она очень его любила. Смотрела, как он подрастает в огромном поместье. И втайне плакала, когда для него настала пора отправиться в школу. Все долгие триместры она ожидала его возвращения домой. Домой. К матери.

Он был совсем еще малышом, когда отец бросил семью. Уехал в Париж или в Биарриц — в одно из тех мест, куда сбегают дурные мужья, и не вернулся, и с мальчиком больше не виделся. Сестры повыходили замуж и разъехались. Только мать с маленьким мальчиком и осталась в огромном доме с парком и озером под окнами. Мальчик любил катать свою маму в лодке по озеру — все греб и греб, пока не наступало время пить чай.

Мальчик рос. Говорят, в детстве он был очень хорошеньким, а обратившись в молодого мужчину, стал красавцем, едва ли не принцем, обитающим в собственном замке. Все девицы до единой влюблялись в него. И матери это не нравилось. Нисколько не нравилось.

За окнами уже темнело. Леди Люси поднялась, задернула шторы, помедлила у камина, чтобы подложить в него пару поленьев. Дедовские часы леди Люси гипнотически тикали за ее креслом.

— Недалеко от их поместья, милях в десяти — пятнадцати, стоял большой город. Пока мальчик подрастал, город рос тоже. Но если рост мальчика исчислялся в футах и дюймах, то рост города — в тысячах, в десятках и десятках тысяч людей, стекавшихся туда в поисках работы и счастья.

Еще чаю, лорд Фрэнсис? Если ваш остыл, я могу заварить свежий.

— Нет, спасибо, — Пауэрскорту не хотелось рассеивать созданные ею чары.

— Большинство обитателей этого города были людьми бедными. Ужасно бедными, бедняжки, — леди Люси слегка содрогнулась, хоть огонь, горевший в камине, и согревал комнату. — Но имелись среди них и богачи. Они производили разные вещи. Заправляли большими делами. Владели кораблями. Человек, о котором пойдет речь в нашем рассказе, лорд Фрэнсис, обладал множеством магазинов, бакалейных магазинов, и в этом огромном городе и в городах вокруг него. Он разбогател пуще всех прочих. И у него имелась дочь, единственная дочь. Говорят, она была прекрасна, настолько прекрасна, что молодые мужчины едва ли не страшились ее красоты.

Наш молодой человек приглашал в свой сельский дом девушек самых разных. Там давались обеды, за которыми следовали танцы, а были еще балы графства, охотничьи балы, балы благотворительные, ну, и так далее. Мать его вглядывалась в молодых женщин, которые приходили к ним в дом, чтобы отнять ее прекрасного сына, и почти ненавидела их. Мысль о них была для нее невыносима. Однако сын ни к одной из этих женщин не привязывался. Возможно, он жалел мать. Мы не знаем. Возможно, он, как сказочный принц, ждал прихода кого-то еще.

И этот кто-то пришел, разумеется. Как оно всегда и случается. В один прекрасный день он встретился с дочерью бакалейщика. Я не знаю, где это произошло. Но они полюбили друг друга, точно так, как бывает в сказках. Молодой человек всю жизнь оставался равнодушным к красавицам своего графства. Теперь же он влюбился стремительно, словно попал в водопад и летел, кувыркаясь, вниз. Бывают на свете водопады любви, лорд Фрэнсис?

— Уверен, что бывают, леди Люси. Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Да, так о чем я? — прилив чувств временно увлек леди Люси в каком-то не совсем правильном направлении. — Через месяц они уже любили друг друга без памяти. И хотели пожениться. Но существовало одно препятствие, лорд Фрэнсис. Как и всегда. Девушка была католичкой. А родители ее — людьми очень набожными. Они не желали, чтобы их дочь стала женой протестанта, пусть даже тот происходит из старейшей семьи Англии. И сказали, что не дадут согласия на брак.

Леди Люси отпила из своей чашки остывший чай. Пауэрскорт смотрел на нее, рассказывающую эту историю, а мысли его убегали вперед. Он гадал, чем все закончится. И не хотел думать о конце.

— Препятствия имелись и с другой стороны. Мать юноши не хотела, чтобы ее драгоценный сын взял в жены дочь бакалейщика, каким бы богатым тот ни был. И уж тем более не хотела, чтобы сын женился на католичке. Она тоже заявила, что не согласится на их брак. Сказала, что вернет домой отца юноши — где бы тот ни был и чем бы ни занимался все это время, — чтобы он запретил сыну жениться на этой девушке.

Все оказались в тупике. Молодой человек, прекрасная девушка и их родители. Возможно, не будь родители столь упрямы, все сложилось бы и лучше. Что оставалось юным влюбленным? Как они могли поступить?

Леди Люси снова примолкла, глядя на пляшущее в камине пламя так, словно в нем-то и крылся ответ на этот вопрос.

— Мне кажется, молодые влюбленные всегда ведут себя неразумно — как по-вашему, лорд Фрэнсис? Молодому человеку пришлось выбирать между своей любовью и матерью, между прошлым и будущим, быть может, между старым веком и красотой века нового.

И молодой человек стал готовиться к переходу в католическую веру. Говорят, что он изучал ее постулаты усерднее, чем то, чему его обучали в Итоне. Когда же его в нее приняли — или как это называется, — влюбленные обвенчались. Мать юноши на венчание не пришла. Венчаться с дочерью бакалейщика, говорила она. Да еще и католичкой. В какой-то языческой часовне, украшенной кровоточащими сердцами и прочими ложными идолами Рима.

Что ж, кое-кто из участников этой истории все-таки был счастлив. Особенно молодые влюбленные. Отец девушки купил для них прелестный маленький дом, стоявший на полпути между городом и старым поместьем, в котором родился молодой человек. Девушка ждала ребенка, и счастье их всех было полным. Но продлилось оно не долго, лорд Фрэнсис. Совсем не долго.

Леди Люси, казалось, размышляла о чем-то. Глаза ее были устремлены вдаль, в сказку, которую она рассказывала.

А Пауэрскорт ждал окончания, некоего, еще не известного ему ужаса. Лица конюших, которых он опрашивал в Сандринхеме, мелькали в его мозгу. Пятеро, и один из них — тот самый молодой человек.

— Она потеряла ребенка. С ней случилось страшное несчастье. Молодой человек проходил в то время службу в своем полку. Боюсь, я забыла сказать вам, что он вступил в тот же полк, в котором служил когда-то его отец. Ребенок погиб. И юная мать погибла тоже. Молодой человек поспешил домой — увидеть, что жизнь его разрушена, что любовь его лежит, умирая, у подножия каменной лестницы, с мертвым ребенком в чреве.

Похороны вызвали ссору — ссору по поводу того, где следует покоиться телу. Мать юноши, хоть она и не пришла на венчание, хотела, чтобы ее внук и невестка покоились в родовом склепе родовой часовни, стоявшей в их родовом поместье. Но родители девушки воспротивились этому. Они сказали, что это и их внук тоже. И где их, в конце концов, похоронили, я не знаю.

Впрочем, главная суть истории вовсе не в этом, лорд Фрэнсис, — леди Люси слегка наклонилась, устремив взгляд синих глаз на Пауэрскорта. Взгляд был очень пристален. — Молодой человек рассказал о своей женитьбе лишь очень немногим. Полагаю, он хотел избавить мать от лишних тягот, от сельских дам, которые станут расспрашивать ее, как прошла служба да во что обошлось свадебное угощение. Не думаю, что он сказал о ней и кому-либо из офицеров полка. Не думаю даже, что он сказал о ней кому-то из друзей.

Однако принц Эдди о его женитьбе знал. Принц Эдди был знаком с этой девушкой. Говорят, что в отсутствие мужа принц Эдди просто-напросто не выходил из их дома. Говорят, что он изводил молодую супругу знаками своего внимания. Быть может, он считал, как и отец его, замужних женщин легкой добычей. Однако эта женщина таковой не была. Легкой добычей, то есть.

Рассказывают, что в день ее смерти принц Эдди был в их доме, что, когда раздались крики, страшные, не прекращавшиеся крики, его видели убегающим оттуда. Говорят, будто он, принц Эдди, бежал, не оглядываясь. Просто бежал. Бежал и бежал.

Думаю, это все, что мне известно. Ужасная история.

Пауэрскорт встал и подошел, словно стараясь рассеять чары, к камину.

— Кто рассказал вам все это, леди Люси? От кого исходит история?

— От двух людей, лорд Фрэнсис. Для того чтобы услышать ее от второго из них, мне пришлось нагородить гору чудовищной лжи. Один приходится кузеном покойной. Другой — дядя молодого человека. Он, видите ли, и мой дядя тоже, хотя родство наше нельзя назвать прямым. Он брат отца моего покойного мужа — сводный, так сказать, дядя. А ему, сколько я знаю, все это известно от матери молодого человека.

Истина, думал Пауэрскорт, лежала на пороге твоего дома. Пока ты мотался, пересаживаясь с поезда на поезд, по Англии, леди Люси просто поговорила с родственниками, живущими на соседней улице.

— И каково же имя этого молодого человека?

Леди Люси помолчала. Ей казалось, что стоит назвать имя, и все переменится. И все же храбрости ей хватило.

— Имя молодого человека — лорд Эдуард Грешем.

На какое-то время Пауэрскорт погрузился в размышления. Не присутствовало ли в том, как он вел себя в Сандринхеме, что-то не совсем нормальное? Да нет, ничего сколько-нибудь осязаемого — хотя, казалось бы, что-то должно же произойти с человеком, когда он убивает будущего наследника трона и, бросив на пол портрет невесты убитого, размалывает его в мелкие куски.

— Лорд Эдуард Грешем. Лорд Эдуард Грешем, конюший Его королевского высочества герцога Кларенсского и Авондэйлского. Покойного герцога Кларенсского и Авондэйлского, принца Эдди, — Пауэрскорт уже обдумывал следующую свою поездку. — Мать его — леди Грешем, леди Бланш Грешем из Торп-Холла, Уорикшир. А огромный город, о котором вы говорили, это Бирмингем. Я прав?

— Вы правы, лорд Фрэнсис, вы правы. Молодой человек из сказки, тот, чья жена лежала мертвой у подножия каменной лестницы, — лорд Эдуард Грешем.

19

Потолок выглядел выходящим за пределы всякого правдоподобия. По четырем высоким углам его стыли ангеловидные гипсовые младенцы; гипсовые девы в скудных покровах, гипсовые девы с трубами, копьями и снопами пшеницы теснились на нем. И филигранно обрамляя всю эту компанию, гипсовая лепнина растекалась по четырем стенам, становясь в углах их особенно замысловатой. В середине же потолка овальная аллегорическая картина в розовых и ярко-красных тонах изображала Аполлона, отъезжающего в своей колеснице на охоту сквозь толчею еще пуще сгустившихся женских телес с гипсовыми же бедрами и грудями.

— Большинство гостей останавливается здесь, мой лорд, — сообщил Лайонс, дворецкий Торп-Холла, что в графстве Уорикшир. — Чтобы взглянуть вверх. Потолок этот выполнен в 1750 году, мой лорд, человеком по фамилии Гиббс, Джеймс Гиббс[63].

Пока Пауэрскорт озирал барочный потолок и изящные очертания колесницы, Лайонс снес его пальто и шляпу в один из дальних углов огромного холла. Интересно, какое убранство присутствует там, погадал Пауэрскорт. Гипсовые вешалки, быть может, со все теми же младенцами, только изогнутыми, готовыми принять на себя груз плащей и пальто визитеров.

— Вот сюда, мой лорд, — холл был очень длинен, со множеством закрытых дверей по двум его стенам.

— Лорд Пауэрскорт, моя леди.

Пауэрскорт оказался в огромной двусветной гостиной с покрытыми росписью стенами. На дальнем ее конце поднялась из кресел, чтобы поздороваться с ним, леди Бланш Грешем. Времени на то, чтобы впитать в себя ее натужное изящество, достоинство и гордость, сквозившие в каждом аристократическом шаге, коими она неторопливо промеряла ковер, у Пауэрскорта было более чем достаточно.

— Лорд Пауэрскорт, очень рада познакомиться с вами. Присядьте, прошу вас.

Повелительный кивок указал, что ему надлежит проделать следом за ней долгий путь к креслу у окна, за коим лежала в оцепенении промерзшая лужайка.

— Лорд Роузбери написал мне о вас. Вы, стало быть, знакомы с лордом Роузбери? — то был не столько вопрос, сколько приказ: отвечайте.

— Он — один из самых близких моих друзей, леди Грешем. Мы уже много лет знаем друг друга. А кроме того, у меня имеется адресованное вам письмо от премьер-министра. Я просто не решился доверить его почтовой службе.

Леди Бланш была женщиной высокой и стройной. Немного за шестьдесят, думал Пауэрскорт, родилась, скорее всего, в правление Вильгельма IV[64]. Черная юбка до полу, темно-красная блуза. Жемчужное ожерелье на шее, к которому она подносила время от времени пальцы, словно проверяя, на месте ли оно.

— Роузбери я знала совсем еще молодым человеком. А с этим Солсбери не знакома, — она отмахнулась от премьер-министра, как если бы тот был человеком вконец худородным, а то и приобретшим состояние, подвизаясь в торговле. — Роузбери человек очаровательный. Он приезжал сюда на один из наших приемов, много лет назад. По-моему, в тот уик-энд у нас был Дизраэли.

Интересно, подумал Пауэрскорт, как это Дизраэли удалось втереться сюда, если даже Солсбери считается здесь persona non grata. Обаяние и лесть, решил он, — обычные приемы Дизраэли.

— Он был на редкость забавен — я говорю о Роузбери. Развлекал нас все дни, что провел здесь. И такие изысканные манеры, — голос у нее был высокий, но время от времени надтрескивался, точно разбитое зеркало. — Впрочем, вы, лорд Пауэрскорт, приехали сюда не для того, чтобы выслушивать воспоминания о блистательных днях Торп-Холла. Чем я могу помочь вам в вашем деле?

В том, как она произносила название Торп-Холла, присутствовало нечто особенное, как если бы дом этот был святилищем, которое надлежит оберегать от чужаков.

— Я хотел задать вам несколько вопросов о вашем сыне, леди Грешем.

— О моем сыне? О сыне? — леди Бланш Грешем выпрямилась и застыла в кресле, уставив на Пауэрскорта полный осуждения взгляд. — Прежде всего, лорд Пауэрскорт, вам следует помнить, что мой сын — Грешем. Грешем.

Да, вот именно. Прежние Грешемы — Грешемы, облаченные в мундиры, Грешемы, возлежащие, отдыхая, в креслах, словно бы покивали в знак согласия со стен длинной, длинной гостиной своего родового поместья.

— Грешемы играли в истории Англии видную роль в течение более чем шести столетий, лорд Пауэрскорт. Возможно, они прибыли сюда вместе с Вильгельмом Завоевателем. Хотя сказать это с уверенностью невозможно. Одного из моих предков сожгли на костре в правление ужасной королевы Марии, он умер за веру. Говорят, что прочие протестанты, казненные вместе с ним, кричали и плакали, когда их охватило пламя. Грешем же не издал ни звука. Грешемы не плачут.

Я читала хроники тех времен, наши семейные документы, лежащие где-то на чердаках дома, в котором мы с вами сидим. Священники были тогда растленны, лорд Пауэрскорт. Аббатов пожирала алчность. Они обирали богатых людей. И обирали бедных. Монахов интересовали скорее грехи плоти, чем спасение душ. А индульгенции! Ими торговали ради того, чтобы потворствовать причудам Папы римского, стремившегося восславить свой город не столько благословениями мира иного, сколько чертогами этого.

Да, подумал Пауэрскорт, родство с семьей католиков и вправду должно было обернуться здесь, в Торп-Холле, серьезной проблемой.

— Мой род, — продолжала она, — столетиями живо участвовал в делах нашего графства и нашей страны. На тех полях за окнами мы охотились поколениями. Поколениями, лорд Пауэрскорт. И приветственный кубок Грешемов, который здесь подносили гостям, был, как всегда говорили охотники, лучшим в графстве, если не во всей стране.

Она ненадолго замолкла. Дух этой женщины, подумал Пауэрскорт, не удастся сломить никогда. Хоть на костер ее возводи за веру. Она не издаст ни звука. Грешемы не плачут.

— Эдуард — последний в нашем роду. В очень длинном роду, лорд Пауэрскорт.

Голос ее, когда она заговорила о сыне, смягчился. И Пауэрскорт вдруг увидел их, плывущих летом по озеру, — солнечный свет, изливающийся на золотистые локоны красивого мальчика, мощь материнской любви, изливающейся в его душу. Впрочем, мягкости леди Бланш хватило не надолго.

— Полагаю, вы хотите расспросить меня о его браке, лорд Пауэрскорт. Я избавлю вас от необходимости подбирать слова для вопроса, который обоих нас мог бы поставить в неловкое положение. Думаю, вы знакомы со слухами, с тем, о чем судачат в Лондоне.

«Лондон» звучит в ее устах, как «Содом», подумал Пауэрскорт, тихо сидевший в своем кресле, озирая студеный ландшафт за окнами.

— Девицу ту я никогда не видела. Я не присутствовала на венчании. Не присутствовала и на похоронах, событии, смею сказать, для меня более счастливом. По-моему, ее звали Луизой. Такое заурядное имя. Приказчиц в лавках зовут, сколько я знаю, Луизами. И дочерей бакалейщиков. Этот брак был попросту невозможен. Грешемы не берут в жены приказчиц. Как не берут и католичек. И никогда не брали.

Ну, как же не брали? — как раз и брали, подумал Пауэрскорт, прикидывая, как бы ему повернуть разговор в нужном направлении.

— Эдуард когда-нибудь привозил сюда принца Эдди? В Торп-Холл?

— Принц Эдди? Это тот, что умер недавно? Да, привозил. Принц бывал здесь множество раз. Мне он казался весьма хилым молодым человеком. Дурная кровь, жидкая кровь. Что-то с ней было не так. В его возрасте и скончаться от столь дюжинной болезни, как инфлюэнца. Это доказывает лишь присутствие некоего изъяна в породе.

— А Луизу принц Эдди знал? — Пауэрскорт обронил вопрос легко, словно носовой платок.

— Дорогой мой лорд Пауэрскорт, неужели вы думаете, что мне может быть известен ответ на этот вопрос? Я же сказала вам, на венчании я не присутствовала. На похоронах тоже. Вряд ли можно было ожидать от меня, что я стану заглядывать в тот дом, дом, в котором они жили на деньги, вырученные бакалейщиком.

— Простите мой следующий вопрос, но известно ли вам что-либо относительно обстоятельств ее смерти?

— Нет. Я ни о чем не спрашивала. Не интересовалась. Я считаю, что это не мое дело. Я просто рада, что Эдуард избавился от нее.

Пауэрскорт задумался: достанет ли материнской любви на то, чтобы заставить леди Бланш явиться в маленький дом, купленный отцом-бакалейщиком, и столкнуть с лестницы невестку, которой она никогда не видела, чтобы та разбилась до смерти. Нет, навряд ли. Правда, он чувствовал — леди Бланш говорит ему не все, что знает. Но с другой стороны, она никогда всего и не скажет, даже если он досидит здесь до времени, когда сойдут снега и по озеру можно будет снова кататься в ялике.

— А где сейчас Эдуард, леди Грешем?

— Эдуард? О, после дней, проведенных им в Сандринхеме, он уехал отсюда. Он вернулся тогда очень бледным, ужасно бледным. Полагаю, такой там, в Норфолке, климат. Хотя кое-кто говорит, будто он все еще горюет из-за смерти своей девицы.

Сказать «Луизы» она не смогла бы, отметил про себя Пауэрскорт. Довольно. Один, ну, от силы, два раза, это все, что она способна снести. Грешемы, во всяком случае, некоторые из Грешемов, не говорят «Луиза».

— И куда он направился? Когда уехал отсюда?

— Сказал, что едет в Италию, лорд Пауэрскорт. Он уехал всего лишь на прошлой неделе. Эдуард сказал мне, что хочет совершить путешествие в Рим. Я не стала спрашивать, что это значит. Возможно, тут есть какая-то связь с его ужасной религией. Вы хотя бы немного знаете Италию, лорд Пауэрскорт?

«Италия» прозвучала у нее, как имя соседа — ближайшей помещичьей семьи, быть может.

— Знаю, леди Грешем. Довольно хорошо. Он не сказал, направится ли он прямиком в Рим?

Он и направился уже прямиком в Рим, думал Пауэрскорт, подобно Ньюмену[65], Маннингу[66], всем тем, кто обращается в католичество, — сотням, если не тысячам людей, проделавшим это при одной только его жизни. Впрочем, Пауэрскорт чувствовал, что упоминать об этом не стоит.

— Что-то такое он говорил. По-моему, он сказал, что сначала заглянет в Венецию.

В этой длинной, длинной гостиной разожжены были два камина. И все-таки Пауэрскорт все то время, что сидел в ней, ощущал холод. Возможно, здесь никогда уже не станет тепло.

— Впервые я отвезла его в Венецию, когда ему было шестнадцать, лорд Пауэрскорт. Нас было лишь двое, он и я.

Пауэрскорт так и видел их, уже не в гребном ялике, а в гондоле, пролагающей путь по переполненным лодками водам Большого канала.

— Эдуард обожал Венецию. Он говорил, что в ней привлекательно все. И любил прогулки по самым бедным кварталам — ну, знаете, лорд Пауэрскорт, разрушающиеся, обваливающиеся в воду палаццо, свисающее из окон постиранное белье.

— Я очень хорошо понимаю, о чем вы говорите, леди Грешем. Правда. Вы замечательно все описали.

Она снисходительно улыбнулась. А Пауэрскорта вдруг страшно потянуло к расписаниям поездов. Поездов, пересекающих Европу. К быстрейшему способу достижения Венеции. Способу опередить лорда Эдуарда Грешема, некогда — конюшего покойного герцога Кларенсского и Авондэйлского, совершающего ныне путешествие в Рим. Может быть, стоит послать со станции телеграмму дворецкому лорда Роузбери?

Увы, но кекса с цукатами леди Бланш мне не предложила, думал, откланиваясь и вспоминая сытное шаптонское угощение, Пауэрскорт. Собственно, она не предложила мне ничего. Возможно, весь наш разговор показался ей на редкость безвкусным.

Из экипажа, который уносил его по промерзшему парку к станции, Пауэрскорт видел, как она стоит у окна своей длинной, длинной гостиной, глядя ему вслед, — старая, оледеневшая от гордыни женщина, наблюдающая за отъездом последнего визитера дома Грешемов, Торп-Холла. Она вновь осталась одна в огромном холодном доме с барочными потолками, наедине с воспоминаниями о давно сбежавшем муже и блудном сыне, с воспоминаниями о давних Грешемах, неотрывно взирающих на нее со стен ее салона, приветствующих ее из мраморных гробниц семейной усыпальницы, в которую она ходит молиться. А может быть, размышлял Пауэрскорт, она вовсе и не одинока. Может быть, она одолевает настоящее тем, что живет в прошлом.

Грешемы не плачут. Не плакали тогда. Не плачут и теперь.

Как бы там ни было, думал он, представить себе леди Бланш Грешем, изготовляющей кекс с цукатами, невозможно. Она послала бы за ним в лавку.

В лавку бакалейщика.

«Семичасовой поезд до Дувра, мой лорд. Приходит прямо к парому до Кале. Наибыстрейший маршрут, мой лорд».

Послужившая ответом на его телеграмму записка от Уильяма Лита, дворецкого Роузбери, уже дожидалась Пауэрскорта при его возвращении на Сент-Джеймсскую площадь. Времени он зря не тратит, подумал Пауэрскорт. А следом ему пришло в голову, что для человека с возможностями Лита, с его полками и полками железнодорожных расписаний, исполнение просьбы, содержавшейся в телеграмме, было, скорее всего, детской игрой. Другое дело — Калькутта или города-близнецы Миннеаполис и Сент-Пол.

«Экспресс до Парижа. Прибывает в 4.30. Северный вокзал, мой лорд. Я предложил бы доехать парижским такси до Лионского. Ночной поезд до Милана, мой лорд. Прибытие в 7.30. Завтрак на вокзале. В буфете миланского вокзала подают на завтрак очень вкусный рулет, мой лорд. Начиная с 8-ми, поезда на Венецию отходят каждый час. К ленчу, мой лорд, или сразу после полудня Вы уже будете в Венеции. Взял на себя смелость забронировать для Вас места во всех этих перевозочных средствах. За исключением такси, мой лорд. Предварительная покупка билетов на них дело сложное, если вообще возможное. Номер заказан в отеле "Даниэли". Центр города. Рекомендован лордом Роузбери».

Откуда, Боже ты мой, знает он о буфетном рулете, подивился Пауэрскорт? Быть может, клиенты Лита отчитываются перед ним, пополняя энциклопедию железнодорожных знаний, которая копится в маленькой твердыне, разместившейся на подвальной лестнице дома Роузбери? Пока поезд катил из Парижа на юг, по Божоле и вдоль вод Роны, Пауэрскорт подсчитывал своих мертвецов.

Принц Эдди в той страшной комнате Сандринхема. Ланкастер, самоубийство в лесу. Верен навек. Semper Fidelis. Саймон Джон Робинсон из Дорчестера на Темзе, место кончины неизвестно. Господи, прости им, ибо не ведают, что творят. Двое джентльменов из клуба гомосексуалистов в Чизике. Леди Луиза Грешем, погребенная в какой-то католической часовне Центральных графств, не оплаканная и не любимая свекровью.

Их уже шестеро. Шесть трупов. Какая нить связывает их воедино? И существует ли она, эта общая нить? Кроется ли ответ в Венеции или в Лондоне? Или ждет его где-то еще?

Когда поезд поворотил на восток и занялся долгим подъемом в Альпы, Пауэрскорт уснул. Ему ничего не приснилось. Хороша ночь без сновидений, думал он, пробуждаясь и слушая, как рычание огромной паровой машины вторгается в глубокое безмолвие гор.

Железнодорожный вокзал Санта-Лючия расположен не так уж и далеко от Большого канала. Санта-Лючия, радостно думал Пауэрскорт. Они тут даже вокзал назвали в честь леди Люси. Как это мило с их стороны. А где-то рядом, за углом, стоит, наверное, посвященный ей храм, может быть, даже палаццо. Впрочем, насчет палаццо он уверен не был.

Престарелый гондольер с тонкими усиками и в красном берете, которые гондольеры, похоже, не снимают никогда, доставил его в отель. Когда они отплывали, гондольер глубоко вдохнул, наполняя легкие влажным венецианским воздухом.

— Прошу вас, — сказал Пауэрскорт, успев вовремя поднять ладони. — Прошу вас, per favore, без пения. Niente opera, — в отчаянии продолжал он. — Silenzio. Per favore. Niente arie[67]. He надо петь.

Гондольера точно громом ударило.

— Никаких арий? Ни одной, синьор? Даже маленькой? Может быть, заздравную из «Травиаты»?

— Никаких арий, — твердо сказал Пауэрскорт. — Ни единой. Ни даже этой заздравной, черт бы ее побрал.

Гондольер пожал плечами — особым, приберегаемым для иностранцев образом, — и решил добавить к своему счету несколько лир. Пауэрскорт чувствовал себя человеком, в последнюю минуту избежавшим опасности. Слушать, проезжая по самой романтической улице мира, поющих итальянцев, да еще и поющих-то, на его слух, немузыкально — это выше его сил.

По обеим сторонам от него проплывали палаццо. В детстве у Пауэрскорта имелась карта, на которой были помечены самые великие из них — с датами постройки и именами обитавших в них людей, прославленных и бесславных. Лет в девять-десять он помнил большую часть этих сведений наизусть. Поэзия имен, думал Пауэрскорт, какая поэзия имен!

Палаццо Вендрамин-Калерджи, одно из прекраснейших ренессансных зданий Италии. Палаццо Джованелли, в котором жили люди, купившие себе аристократический титул за 100 000 золотых дукатов. Ка Редзонико, дом еще одного венецианского Папы. Палаццо Фальер, дворец изменника, который попытался стать королем и лишился за это головы, отсеченной на верху его же собственной лестницы. Мстительные аристократы, вспомнил Пауэрскорт, известили его о предстоящей казни всего за час. Палаццо, построенные для великих семей, чьи имена были занесены в Золотую книгу[68].

Семьи, из которых выходили дожи. Семьи, из которых выходили прокураторы Святого Марка. Семьи, из которых выходили Папы. Семьи, из которых выходили адмиралы. Семьи, которые торговали пряностями. Семьи, которые торговали шелками. Семьи, которые торговали с Шейлоком.

Теперь воды канала покрыла зыбь; лодки разгружались; искусно лавировали, огибая друг друга, гондольеры. Гондола Пауэрскорта прошла под мостом Риальто — некогда финансовым центром Венеции, лондонским Сити на воде, два банка которого обанкротились, когда в 1490 году пришла весть о великом плавании Колумба, уничтожившем монополию Венеции на торговлю с Востоком. Смерть Венеции затянулась на три столетия.

Гондольер что-то напевал, и напевал довольно громко, словно из желания отомстить. Пауэрскорт решил, что это и есть заздравная из «Травиаты». Шум, создаваемый гондольером, мешался с другими шумами города — лодочники кричали один на другого, носильщики выкрикивали свое «поберегись», прочие гондольеры, которым куда больше повезло с пассажирами, оглашали завываниями канал Сан-Марко. Надо всем царила громада барочного гиганта, церкви Санта Мария делла Салюте, возведенной в память о спасении города от чумы. Миллион свай забили в мутную воду, чтобы построить ее, треть жителей города погибла до того, как началось строительство. Даже сифилису, с горечью думал Пауэрскорт, даже сифилису такое пока что не удалось.

Обслуга в «Даниэли» была, по-видимому, предупреждена о его появлении.

— Сюда, милорд. Ваше пальто, милорд, вашу шляпу, милорд. Чашку чая, милорд?

Интерьер здесь образовывался в основном золотыми листьями и красным бархатом, и повсюду висли огромные люстры из стекла Мурано. На переукрашенных, вычурных полотнах, имитациях Тьеполо, раскинулись по стенам нимфы и сатиры из некоего выдуманного венецианского прошлого.

Отель наполняли американцы, носовой выговор их разносился эхом по огромному вестибюлю, из которого открывался вид на водный простор, уходящий к Сан-Джорджо и Лидо. Американцы, стремительно совершающие Большое Турне, думал Пауэрскорт, которому американцы, в общем-то нравились. Буффало знакомится с Байроном. Бостон заключает в объятия Боттичелли. Гранд-Рапид здоровается с Джорджоне. Тампа приветствует Тициана.

— Пять дней в Венеции, целых пять дней! — гневно говорила своей соотечественнице одна из дородных дам. — Да на что тут смотреть-то столько времени? Городишко вчетверо меньше Филадельфии! А потом еще семь дней в Риме! Семь дней! Ну, увидим мы Папу, посмотрим картины, а потом что там делать?

Важный человечек с маленькими усиками, выглядевший в своем сюртуке очень чинно, поприветствовал Пауэрскорта:

— Лорд Пауэрскорт? Добро пожаловать в «Даниэли». Я Антонио Панноне. Здешний управляющий.

Он провел Пауэрскорта к тихому столику у окна, снял со скатерти табличку, извещавшую, что столик зарезервирован.

— Лорд Роузбери телеграфировал нам о вашем приезде. Он наш старый друг, лорд Роузбери. Любой из друзей лорда Роузбери должен быть другом и для «Даниэли», нет? Это так.

Человечек огляделся вокруг. Как по волшебству появился чай. Он налил две чашки, глаза его неотрывно следили за текущей мимо окон толпой.

— Лорд Пауэрскорт, лорд Роузбери сообщил, что вы, возможно, разыскиваете кого-то, нет?

Пауэрскорт сказал, что разыскивает лорда Эдуарда Грешема.

— Это молодой человек, ему под тридцать, светлые волосы и карие глаза. Лорд Эдуард Грешем всегда хорошо одет. Друзья даже поддразнивают его за это.

— Здесь, в Венеции, все стараются одеваться хорошо, — с грустью поведал Антонио Панноне. — Нет ли у вас случайно его портрета или фотографии?

Фотография у Пауэрскорта имелась. Фицджеральд вручил ее Пауэрскорту два дня назад, перед самым отправлением поезда из Лондона.

— Господи, Фрэнсис, — Фицджеральд, которому пришлось пробежать в поисках друга всю платформу, задыхался, — ну почему тебе обязательно нужно ехать в первом вагоне этого клятого поезда? Я тебя чуть не упустил. Так вот. Если ты хочешь найти кого-то, неплохо иметь его портрет, чтобы всякий мог видеть, как выглядит нужный тебе прохвост. Иногда это здорово помогает. Думаю, теперь даже ты это понял.

Как раз и нет. В спешке Пауэрскорт совершенно забыл о портрете. Лорд Джонни сунул ему в руку номер «Илюстрейтед Лондон ньюс».

— Страница двадцать четыре, — твердо сказал он. — А может быть, двадцать пять. Он там снят на ступенях какого-то загородного дома, во время приема. Красивый такой.

— Боже, Джонни, как ты это раздобыл?

У паровоза уже поднялась суета. Свистели свистки, мелькали флажки. Семичасовой экспресс до Дувра и Парижа почти неприметно стронулся с места.

— У моей тетки, Фрэнсис. Иисусе, опять придется бежать, чтобы держаться с тобой вровень. Имей в виду, до твоей чертовой Венеции, Фрэнсис, я не побегу. Она собирает все журналы, моя тетушка, то есть. У нее ими забито несколько комнат. Говорит, через несколько лет они станут весьма ценными. Совсем помешалась на…

Лорд Джонни сбежал с платформы. Поезд набирал скорость. Пауэрскорт едва расслышал прощальное напутствие, донесшееся к нему из дыма:

— Не свались там в какой-нибудь грязный канал, Фрэнсис. И не разговаривай с незнакомыми женщинами, куртизанками или как их. Там таких полным-полно.

Пауэрскорт вручил Панноне журнал, открыл его на двадцать пятой странице. На ней действительно присутствовала групповая фотография гостей, собравшихся на уик-энд в загородном доме. Хозяева и гости постарше без особого удобства сидели перед уходящими вверх ступенями. За ними выстроились, прикрываясь от солнца парасолями, молодые женщины. На ступенях же и среди вазонов с цветами расположились, приняв самые разные позы, молодые люди в щегольски заломленных канотье. Самым элегантным из них был томно разлегшийся на верхней ступеньке — одна рука упирается локтем в пол, другая проверяет точность угла, под которым сидит его исключительного качества шляпа, — лорд Эдуард Грешем. Он надменно взирал в объектив, как если бы тот нарушил его послеполуденный отдых.

— Вот этот. Тот, что лежит. Это и есть лорд Эдуард Грешем.

— Спасибо. Большое спасибо, лорд Пауэрскорт. Он смахивает на денди. Это так? — Панноне внимательно вглядывался в фотографию, стараясь, возможно, отыскать на ней кого-нибудь из постоянных клиентов отеля «Даниэли». — Итак, лорд Пауэрскорт. Могу ли я позаимствовать у вас этот снимок? Или мне лучше передать его кое-кому из здешних людей, чтобы они сделали копию? Выбирать вам. У меня имеется план. Вам уже приходилось отыскивать кого-нибудь в Венеции? Это гораздо труднее, чем кажется. Мы делали это прежде. Ну, вы понимаете, для властей.

Американцев становилось в вестибюле все больше. Они шумно жаловались на цены — цены на венецианское стекло, которое они увозили домой, цены в отеле, цены найма гондольеров, поющих арии или не поющих. Неужели они не понимают, думал Пауэрскорт, что люди столетиями жаловались на цены Венеции — цены на соль, цены на шелк. И неизменно возвращались сюда.

— Прошу прощения, мистер Панноне. Мысли мои уплыли куда-то в сторону, подобно одной из ваших гондол. Разумеется, вы можете оставить журнал у себя. А теперь расскажите мне о вашем плане.

— Мой план состоит в том, чтобы положиться на официантов, лорд Пауэрскорт. Каждый должен что-то есть, не так ли? Поэтому люди приходят в отели и рестораны. А там их обслуживают официанты. У официантов же имеются глаза и уши, лучше которых не сыскать. Так вот, я отнесу сейчас фотографию в «Флорианс», на пьяцца Сан-Марко. Туда приходит много туристов. Мой друг — метрдотель «Флорианс». Мы с ним распространим портрет вашего молодого человека по всем отелям и ресторанам. Через день-другой лорд Эдуард станет самым известным в городе человеком! Его будут выглядывать все официанты!

Официанты, думал Пауэрскорт. Как просто. Официанты Венеции, завербованные в работающую на него службу розыска. В его собственную разведку. Официанты в качестве соглядатаев, его соглядатаев, чьи глаза обшаривают лица клиентов, которым они подают «Спаггети с клемами» или «Печень по-венециански», соглядатаи с кларетом, кьянти или граппой. Такая секретная служба могла существовать еще столетия назад, в дни, когда Совет десяти или Совет трех правили из своих темных покоев в Дворце дожей с помощью внутренней разведки Венеции, и жертвы их без особых церемоний выбрасывались в море либо обнаруживались мглистыми венецианскими утрами на мощеной береговой полосе — с головами, погруженными в воду.

Будь осторожен, заказывая в Венеции еду. Следи за тем, что говоришь. Тебя окружают осведомители.

— Ваш план великолепен, мистер Панноне. Позвольте мне сказать, как я благодарен вам за помощь. Я не знаю, сколь долго намеревается оставаться здесь лорд Грешем.

— В Венеции все остаются дольше, чем намеревались, — сказал патриотичный Панноне, — за вычетом американцев. — Он окинул столпившихся у его бара заокеанских гостей полным жалости взглядом. — Они вечно спешат. Вечно стремятся попасть куда-то еще. Как будто все они поражены странной болезнью — охотой к перемене мест. Вы что-нибудь понимаете в американцах, лорд Пауэрскорт?

— Думаю, для меня они составляют такую же загадку, как и для вас, мистер Панноне. Однако скажите, сколько времени могут, по-вашему, занять поиски лорда Грешема?

Панонне задумчиво потер ладонью о ладонь.

— Я бы сказал, самое большее, два дня. Самое большее. Человек должен есть. До сих пор эта система всегда позволяла находить нужных нам людей. Он опасен, лорд Пауэрскорт?

Если я скажу, что его подозревают в убийстве предполагаемого престолонаследника Англии, это вряд ли чему-то поможет, решил Пауэрскорт.

— Нет, не думаю, чтобы он был опасен. Мне просто нужно побеседовать с ним. Я буду заглядывать в «Флорианс» или сюда каждый день в час ленча, а затем проводить здесь время, начиная с пяти вечера. Буду поджидать его. Мы могли бы выпить с вами вашего великолепного чая. Или пообедать.

— Хорошо, лорд Пауэрскорт. Очень хорошо. Два дня, даю слово. А теперь позвольте показать вам ваш номер. Это тот, в котором останавливается, приезжая к нам, лорд Роузбери.

Пока они поднимались на второй этаж, Пауэрскорт гадал, что, собственно, скажет он Грешему, отыскав его. Пауэрскорта томили опасения, что тот сейчас уже где-то южнее, ближе к Риму.

«Это вы убили принца Эдди? А зачем вам понадобилось столько крови? И как вы проникли в его комнату?»

20

Что там говорила его мать о Риме? Пауэрскорт огибал гору упаковочных клетей, протянувшуюся от приставшей к берегу грузовой лодки до «Даниэли». В это утро, следующее за днем его приезда, он обошел Венецию против часовой стрелки в слабой надежде увидеть где-нибудь промельк лорда Эдуарда Грешема. «Эдуард сказал мне, что хочет совершить путешествие в Рим. Я не стала спрашивать, что это значит. Возможно, тут есть какая-то связь с этой его ужасной религией». Старая леди сидела, прямая, как шомпол, в своей холодной зале, перебирая по ходу разговора жемчуга на шее.

Возможно, тут есть какая-то связь с этой его ужасной религией. Если ты хороший католик, тебе нет нужды ездить в Рим, не правда ли? Это же не Мекка — или куда там еще отправляются в свои паломничества мусульмане? Что уж такого особенного в Риме? Или он обещал Луизе свозить ее в этот город? Не было ли его путешествие искупительным — Эдуард отправляется туда, где хотела побывать с ним Луиза? «В память»[69].

Пауэрскорт уже прошел половину пути до приморья, достигнув неприветливых ворот Арсенала. Четверка меланхоличных львов стояла перед ними на страже, пятый надменно пристроился у самых ворот. И львов этих они тоже украли[70], венецианцы, вспомнил Пауэрскорт, так же как украли того, что украшает собор Святого Марка на площади опять-таки Святого Марка, как украли тело своего покровителя, все того же святого Марка, из какого-то захоронения в Александрии[71]. Пираты, все до единого, а собор Святого Марка — попросту пиратская пещера, в которой хранится добро, награбленное в Константинополе и на торговых путях венецианских кораблей. Как раз здесь их и строили, эти корабли, думал Пауэрскорт, сворачивая налево и шагая вдоль высокой красной каменной стены, оберегавшей тайны Арсенала. На вершине своего могущества они способны были выпускать по одному боевому кораблю в день, припомнил он, за этими стенами работала поточная линия, на которой корабль собирался за сутки — от киля до полной парусной оснастки.

Теперь впереди лежали бедные кварталы города, венецианцы жили здесь скорее в лачугах, чем во дворцах, улицы покрывал мусор, по которому бродили голодные, вечно подвывающие коты. Леди Грешем говорила что-то и об этих местах тоже. Память Пауэрскорта, переходившего по изысканному кованому мостику через узкий канал, сработала едва ли не со щелчком. «Ему нравилось прогуливаться по самым бедным кварталам — ну, знаете, лорд Пауэрскорт, разрушающиеся, обваливающиеся в воду палаццо, свисающее из окон постиранное белье». Да, постиранного белья здесь хватает, подумал он, когда какая-то простыня, соскользнув с веревки, упала на узкую улицу в паре футов за его спиной.

Колокола звонили над всем городом, дальние колокола, ближние колокола, колокола печальные, колокола старые, колокола новые — все они сзывали венецианцев на воскресную мессу. Месса, подумал Пауэрскорт. Может быть, поездка Грешема как-то связана с мессой? Но еще не успев углубиться в эту мысль, он понял, что заблудился. Запутанная топография Венеции в который раз обманула его. Сохранить в этом городе чувство направления попросту невозможно, вспомнил Пауэрскорт, — ты думаешь, что наконец добрался до порта, а попадаешь на совершенно сухопутную маленькую площадь; рассчитываешь увидеть железнодорожный вокзал, а видишь собор Святого Марка, собственной персоной. Месса. Венецианцы стекались к утренней службе. Некоторые несли цветы. Старухи несли цветы, бабушки, согнувшиеся под их тяжестью почти в три погибели. Откуда здесь столько цветов? — дивился Пауэрскорт. Скорее всего, они крадут и их, как украли тех львов, — рано утром пиратские флотилии отплывают к материку, чтобы пограбить там всласть.

И тут он понял. Старухи несли цветы не на мессу — на кладбище. У мессы они, скорее всего, уже побывали — у ранней мессы, устраиваемой специально для скорбящих. Если он последует за ними, то выйдет к пристани, от которой лодки отплывают к венецианскому «Острову мертвых», Сан-Микеле на Изоле, кладбищу, со всех сторон окруженному водой, — поверхность острова целиком покрыта надгробиями, гробницами и вычурными итальянскими изваяниями. Как раз такое место, которое с удовольствием посетила бы на досуге королева Виктория, подумал Пауэрскорт, — еще бы, куда ни глянь, одни только мертвые.

Он терпеливо следовал за вереницей старух, совершавшей извилистый путь по лабиринту проходов и темных улочек, приближаясь к Фоундаменте Нуове.

«Мы сбиваемся с пути Твоего и блуждаем, подобно овцам пропавшим[72], — вспомнил Пауэрскорт высокий и ясный голос священника своей церкви в Роуксли. — Слишком часто следуем мы помыслам и желаниям сердец наших… Помилуй же, Господи, тех, кто осознал проступки свои». Должно исповедоваться в грехах своих, прежде чем ты причастишься таинств.

Они добрались до берега. Два баркаса стояли здесь, готовые отправиться со скорбящими в недолгий путь к Сан-Микеле.

Исповедь. Вот в чем все дело. Если ты не исповедовался в грехах своих, ты не вправе причаститься тела и крови Христовых. А если ты несешь ответственность за тело и кровь принца Эдди, тебе есть в чем исповедоваться. Возможно, он ищет место для исповеди. Возможно, путешествие в Рим завершится в исповедальне.

Старухи грузились на борт, продолжая крепко прижимать цветы к груди, баркас медленно покачивался на воде. За ним виднелся другой — темный, похоронный, с облаченной только в черное командой, — уже медленно подвигавшийся к печальному острову. Утро на Сан-Микеле нынче выдастся оживленное.

Теперь он услышал пение, гимн, изливавшийся из роскошного дворца — рококошного шедевра. Иезуиты, думал Пауэрскорт. Быть может, лорду Грешему требуются для исповеди иезуиты, чья ученость и казуистичность способны предложить ему некую разновидность отпущения грехов.

Пауэрскорт заблудился. Проклятие, подумал он, взглянув на часы. Я же должен через полчаса быть на ленче в «Флорианс». Проклятие! Где этот чертов «Флорианс»? Куда он запропастился? Где площадь Святого Марка?

Он решительно взлетел на мост, но, дойдя примерно до середины его, остановился и огляделся. Звон колоколов разливался над улицами, однако с какой колокольни, он сказать не мог. За спиной его послышался голос:

— Вы, случаем, не заблудились? Заблудившиеся люди выглядят здесь, в большинстве своем, точь-в-точь как вы.

Мы сбиваемся с пути и блуждаем, подобно овцам пропавшим, подумал Пауэрскорт. Священник, весь в черном, в весьма изящной берете на голове, пришел на помощь заблудшему.

— Боюсь, что заблудился. Мне необходимо через полчаса быть во «Флорианс», — исповедался Пауэрскорт.

— «Флорианс» на площади Святого Марка? Я сам туда направляюсь. Мы могли бы пройтись вместе.

Священник, как сказал он Пауэрскорту, был на самом-то деле англичанином, служившим на Фармстрит, в церкви иезуитов, что в лондонском Мейфэре[73]. Возможно, Пауэрскорту она известна? Известна. Деньги, грустно сказал священник, там так много денег. И Пауэрскорт стал прикидывать, какие грехи могут оказаться соизмеримыми со столь большими богатствами.

Выяснилось, что оба они питают интерес к живописи. Священник, отец Гилби, был ревностным поклонником семьи Беллини. Побывал ли уже Пауэрскорт на Мурано, чтобы посмотреть тамошних Беллини? Многие туристы их пропускают.

Пауэрскорт пообещал совершить паломничество туда, прежде чем он покинет Венецию. Они расстались среди голубей площади, на которой музыканты уже продирались сквозь заздравную песню из «Травиаты».

— Надеюсь, вы сможете найти то, что ищете, лорд Пауэрскорт. По-моему, вы что-то ищете. Да благословит вас Бог.

Пауэрскорт поспешил к «Флорианс», снедаемый страшной мыслью. Лорд Эдуард Грешем, прежде чем присоединиться к римской католической церкви, получал наставления в новой вере. В Центральных графствах он этого сделать не мог, на сей счет Пауэрскорт был уверен. Уж не на Фарм-стрит ли он их и получал — у отца Гилби?

Не приехал ли Грешем в Италию в обществе своего собственного отца-исповедника? И пока великий инквизитор сидит, ожидая, в отеле «Даниэли» или склоняется над блюдом с дарами моря во «Флорианс», эти двое укладывают чемоданы, чтобы добраться до вокзала имени леди Люси и продолжить путешествие в Рим?

В этот день Грешема найти не удалось.

Не удалось и на следующий.

Пауэрскорт слонялся по городу, заглядывал в церкви, обходил дозором музеи, бесконечно прохаживался по берегу — до моста Риальто и обратно, к площади Святого Марка. Он написал леди Люси. Его уже хорошо знали здесь — официанты «Флорианс» и голуби на площади: официанты, когда он входил, печально покачивали головами, голуби строй за строем взлетали перед ним под звуки арии из «Аиды». Пауэрскорт подумывал, не заказать ли ему в Лондоне какие-нибудь ноты — для расширения здешнего репертуара. Джонни Фицджеральд доставил бы их сюда за пару дней. Он снова написал леди Люси.

Синьор Панноне, управляющий «Даниэли», был встревожен. Он ощущал нараставшие в Пауэрскорте беспокойство и возбужденность. Он тоже, думал Панноне, наблюдая, как лишившийся сна Пауэрскорт расхаживает взад-вперед по темно-красным коридорам отеля, подхватил американскую болезнь, неспособность усидеть на одном месте.

Синьор Липпи, метрдотель «Флорианс», пришел на совещание, состоявшееся в расположенном на втором этаже кабинете Панноне, из которого открывался вид на лагуну и остров Сан-Джорджо Маджоре. Синьор Липпи был человеком худым и высоким, на пальцах его мерцала целая коллекция серебряных колец.

— Ничего не понимаю, лорд Пауэрскорт, — сказал Панноне, горестно озирая родной город. — Мы ищем его каждый день. Каждый день мы можем сказать, где побывали вы. Еще до того, как вы вернетесь. Мы знаем все. Но где же лорд Грешем?

— Возможно, он, как и думает лорд, уехал, — синьор Липпи прижимал к груди кипу своих заново отпечатанных меню.

Он воскресает, думал Пауэрскорт. И в третий день воскреснет и будет судить живых и мертвых.

— Я не думаю, что он уехал. Не знаю почему. Вот вы, лорд Пауэрскорт, прежде думали, что он уехал. Теперь вы не уверены. Это так?

— Это так, — печально ответил Пауэрскорт.

Официант, войдя, вручил Панноне стопку бумажных листков.

— Видите, лорд Пауэрскорт. Видите, у нас новые донесения. Мы получаем их каждые несколько часов. Каждый раз просматриваем их. Всегда просматриваем. И никогда ничего. Ничего, — Панноне перебирал листки в поисках хоть чего-то обнадеживающего. — Он на Бурано, говорится в одном, прогуливается вдоль моря. Он в церкви Санта-Мария Формоза. Он в Академии, осматривает картины. Он завтракает на Лидо. Он повсюду. И нигде.

— Вот еще. Он на острове Сан-Джорджо, гуляет со священником у маленьких маяков. Это было лишь час назад.

— Со священником, говорите? — Пауэрскорт с вновь пробудившимся интересом наклонился вперед.

— Да, со священником. И что с того? В Венеции, как и в Италии, полным-полно священников.

Пауэрскорт рассказал им о знакомстве с отцом Гилби и его загадочных прощальных словах.

— Вы думаете, он приехал сюда с лордом Грешемом? Отец-исповедник? — синьор Панноне поднялся из кресла и подошел к окну, выходящему на построенную Палладио церковь Сан-Джорджо Маджоре.

— Думаю, это возможно. Но постойте, джентльмены, постойте, — Пауэрскорт говорил медленно, стараясь придержать пустившиеся вскачь мысли. — Возможно ли остановиться в Венеции, не останавливаясь при этом в отеле? Вы можете, конечно, поселиться в чьем-то доме или палаццо, однако я не уверен, что у Грешема есть в Венеции близкие друзья.

Но предположим, что вы священник. Разве не селитесь вы в семинарии или в монастыре? Привозя с собой, в обстоятельствах исключительных, и гостя? И кормитесь вы в этом случае в трапезной монастыря или где-то еще. Такой визитер не посещает кафе, отели, рестораны. Ни один официант его не видит. И ваша великолепная служба разведки попросту не работает. Никаких новостей вы при этом получить не можете.

Наступило короткое молчание. Теперь уже все трое стояли у окна, глядя на постройки острова.

— На Сан-Джорджо есть монастырь, — негромко сказал синьор Липпи, — прославленный. Дома, трапезная, библиотека — все построил Палладио. Однако желающих осмотреть эти шедевры туда не пускают, даже американцев.

Мысль о том, что существуют места, в которые не пускают американцев, явно утешила синьора Панноне.

— Все это правда, — сказал он, — все правда. Значит, нам следует выяснить, кто присутствует на острове. И кто, возможно, гостит. Как нам это сделать, синьор Липпи?

И эти двое быстро затараторили по-итальянски, резко подчеркивая каждое слово взмахами рук. Время от времени Пауэрскорт гадал, не дойдет ли у них дело до драки, настолько ожесточенным выглядел их разговор.

— Bene. Bene. Итак, лорд Пауэрскорт, вот что мы предлагаем. — Точно так, подумал Пауэрскорт, предлагает вам меню официант во Франции. — План, возможно, несовершенный, но мы думаем, он сработает. Да? — Панноне бросил быстрый взгляд на синьора Липпи, и тот с силой закивал. — Время у нас еще есть. Сейчас четверть восьмого, это не слишком поздно, чтобы заглянуть в монастырь, пока там не начали молиться на ночь или чем они еще занимаются.

Наш управляющий поставками, здесь, в «Даниэли», — он широко повел рукой, охватив этим жестом и свой кабинет, и ту часть Венеции, какая виднелась в окне, как будто и она была частью его отеля, — он ведет дела и с монахами Сан-Джорджо. — Не с монахами, прошу прощения, а с их экономкой. Она проработала там долгое время. И знает все. Знает всех. Очень много говорит. Возможно, потому, что монахи все больше молчат и с ней не разговаривают. Видит Бог, женщины не могут не говорить. — Он покачал головой, вспомнив, возможно, о болтливости собственных женщин. Пауэрскорт подумал, что, кроме жены, у него, пожалуй, имеются и дочери. — Я сейчас же переговорю с ним. Мы пошлем его на остров. Он побеседует с этой женщиной, с экономкой — или, возможно, просто послушает ее. А после вернется сюда и все нам расскажет.

Однако я еще не сказал вам о лучшей части нашего плана, лорд Пауэрскорт. Нам придется дождаться здесь его возвращения, вам и мне. Иногда эта экономка говорит часами. Не думаю, что долгое ожидание понравится нам — вам и мне. Поэтому мы пошлем туда лучшего гондольера Венеции, самого быстрого в городе. Вот он перед вами, синьор Липпи! Каждый год он побеждает в гонках гондол. Каждое воскресенье упражняется на Канареджио. Эти гонки — подобие вашего Хенли[74]. Вам ведь нравятся гонки в Хенли, это так?

Пауэрскорт заверил его, что это так.

— Ну вот, он именно тот человек, который нам нужен. Он, может быть, и не привык управлять гондолой в таком сюртуке, но будет счастлив помочь нам. Что ж, нам надо идти. Мы не можем терять время.

И двое итальянцев торопливо направились к выходу из комнаты.

— Не забудьте фотографию! — крикнул им вслед Пауэрскорт. — Фотографию лорда Грешема.

— Мой Бог, мой Бог, мы едва не забыли ее. Боюсь, нам все же не следует так спешить.

Пауэрскорт выглянул в окно. Под ним стояли на своем посту ночные швейцары «Даниэли» в просторных, накрепко застегнутых во избавление от холода плащах. Справа сидел на высокой колонне довольный лев Святого Марка, все еще ожидающий случая предупредить горожан о вторжении с моря. Правее Сан-Джорджо различались на острове Джудекка огни другого огромного собора Палладио, храма Спасителя, построенного, как и Санта Мария делла Салуте, в благодарность за избавление от чумы. У берега покачивались на воде гондолы. Голуби еще суетились на площади Святого Марка, где одинокий оркестрик напитывал ночной воздух звуками «Сельской чести» Масканьи.

Внезапно у гондол поднялась суматоха. Синьор Липпи, переодевшийся в белую, с короткими рукавами рубашку, готовился, с поблескивающими под береговыми огнями серебряными кольцами, к плаванию — на корме гондолы уже сидел упитанный человечек.

Пауэрскорт наблюдал за их отплытием, за гондолой, стремительно рассекавшей воду лагуны, становившейся все меньше и меньше, пока она не достигла ступеней Сан-Джорджо. Пауэрскорту казалось, что он видел, как пухлая фигурка скрылась за дверью справа от пристани.

Он продолжал наблюдение. Не это ли и есть конец его пути? Пути, начавшегося несколько месяцев назад в принадлежащем Роузбери маленьком замке Барнбоугл с рассказа о неведомых негодяях, шантажирующих принца Уэльского. Он думал о людях, которых повстречал на этом пути, о неправдоподобных придворных, о распорядительном майоре Дони, о флотском историке мистере Симкинсе с его стремянками и архивом, о стряхивающем крошки с бородки лорде Джордже Скотте, бывшем капитане корабля Ее Величества «Вакханка». Думал о людях в беде — о принцессе Александре, оплакивающей еще одного сына, о краснолицем мужчине, который велел ему убираться прочь, о сыне этого мужчины, зарытом на дорчестерском кладбище, о леди Бланш Грешем, горделивой старухе, оставшейся наедине со своими предками посреди огромных просторов Торп-Холла. Думал о лорде Джонни Фицджеральде, сидящем на дереве невдалеке от клуба гомосексуалистов в Чизике. Думал о леди Люси.

Он нес дозор. Никакого движения на ступеньках. Пауэрскорт вроде бы видел, как синьор Липпи размахивает, пытаясь согреться, руками. Воды оставались спокойными. Он вспоминал леди Люси, такую взволнованную у Круглого пруда в Кенсингтон-Гарденз, такую счастливую и страстную, когда она рассказывала в Национальной галерее о «Сражающемся "Темерере"», такую лучезарную в ее напоминающей об Анне Карениной шубке на Сент-Джеймсской площади.

Он все еще стоял в дозоре, не отрывая глаз от темных ступеней перед фасадом островного собора. Быть может, когда-нибудь я привезу леди Люси в Венецию, думал он. Быть может, нам удастся приехать сюда на наш медовый месяц. И поселиться в «Даниэли», у синьора Панноне.

— О чем вы размышляете здесь, лорд Пауэрскорт? Здесь, у окна? — в комнату неслышно вступил Панноне.

— Я размышляю о женитьбе, синьор Панноне. Я, правда, еще не испросил у молодой леди согласия. Но, возможно, скоро сделаю это.

— Какая прелесть, лорд Пауэрскорт. Подобная перемена пойдет вам на пользу. Это дело с лордом Грешемом, оно было очень трудным?

Пауэрскорт стоял в дозоре. Надо же, нашел себе занятие — помышлять о женитьбе на леди Люси в такое-то время. А это там не гондола отплывает от Сан-Джорджо, разворачиваясь, чтобы вернуться к отелю? Нет, всего лишь тень на воде.

Прошло уже двадцать минут. Он снова сверился с часами.

— Да, мистер Панноне, дело оказалось трудным. Я буду рад, когда оно завершится.

Панноне умолк, словно поняв, что Пауэрскорту не до разговоров. Он вытащил откуда-то бинокль, но вскоре убрал его, сказав, что все видно и так.

Темное облако укрыло молодой месяц. Теперь собор был еле виден, лишь белые верхушки маяков ясно различались двумя замершими у окна наблюдателями. Сколько же может говорить эта женщина? Или в монастыре успели раскрыть истинный характер задания, с которым прибыл на остров их человек? И посланца Панноне уже допрашивают некие монахи? А может быть, его бросили в подземную, лежащую ниже уровня воды келью, чтобы он дожидался в ней более искусного допросчика-иезуита, который прибудет на остров утром?

Пауэрскорту показалось, что он различает на ступенях какое-то движение. Он протер глаза, протер, чтобы лучше видеть, оконное стекло. Нет, ничего.

— Смотрите! Смотрите! — воскликнул синьор Панноне. — По-моему, они возвращаются.

Гондола шла по лагуне другим путем. Она резко, зигзагами, забирала к Таможенному мысу.

— При тамошних течениях это наибыстрейший путь назад, лорд Пауэрскорт.

Теперь он уже различал их: Липпи мощно работал веслом, белая рубашка его мерцала в ночи, пухлый человечек неподвижно сидел на корме.

— Сколько нам еще ждать? Сколько? — терпение Пауэрскорта было на исходе.

— Всего лишь несколько минут. Последний участок пути они пройдут очень быстро. Подождите здесь, я принесу вам новости. Мой управляющий поставками не говорит по-английски.

Панноне поспешил на берег. После торопливых переговоров, состоявшихся там, все трое мужчин скрылись в отеле.

Пауэрскорт еще раз оглядел загадочный фасад Сан-Джорджо — никакого движения там видно не было. Внизу голосила, как в преисподней, направлявшаяся к ресторану большая компания американцев, намеревавшихся отпраздновать последний свой день в городе.

Панноне вернулся с откупоренной бутылкой и двумя бокалами.

— Думаю, после нашего долгого бдения нам следует выпить, лорд Пауэрскорт. Чтобы успокоить желудок, как у нас говорят. Мы были правы. Но также и ошибались. В монастыре действительно остановился священник. И он привез с собой гостя. Больше того, он англичанин. Однако на этом хорошие новости и кончаются.

Панноне разлил кьянти по бокалам и перенес их к окну.

— Это не отец Гилби. И не лорд Грешем. Священник прибыл из Лидса, по-моему, это в Йоркшире. Отец Ричардс. Он очень старый человек, этот отец Ричардс. А гость — его брат, Леопольд Ричардс. Леопольд Ричардс смертельно болен. Он приехал в Венецию умирать. Священник же прибыл, чтобы соборовать его. И после похоронить.

21

Туман. Туман по всей невидимой в шестом часу утра Венеции. Пауэрскорт, чтобы полюбоваться им, выскользнул из отеля через боковую дверь и обнаружил, что двигаться почти не может.

Лев Святого Марка на его огромной колонне, гондолы, мерцающие купола собора — сгинуло все. Осталась только вода. Слышно было, как она монотонно бьет о причалы. Венеция исчезла, думал Пауэрскорт. Да оно и не удивительно. Прежде всего, этот город был слишком фантастичен, чтобы существовать на самом деле. Венеция, ее поразительная красота, каменный ажур Дворца дожей, провозглашающий, что здание это на века останется единственным в своем роде, — Венеция была лишь иллюзией, сценической декорацией. Бог решил прекратить представление и разобрать декорации, и сонмы ангелов ожидают сейчас приказа унести их на крыльях.

День обратился в ночь, ночь тумана, белую ночь. Колоссальное утреннее движение запнулось о мрак, и отовсюду — вблизи и издали — понеслась итальянская ругань. Далеко, в море, сирены испускали ноты опасности и тревоги.

Он протянул руку и прикоснулся к успокоительной колонне Дворца дожей. Может быть, Дворец как раз сейчас уносят вверх. Нечто черное ритмично покачивалось вверх-вниз футах в пятнадцати от него — гондола, замершая на самом краю видимости. Голуби, стаями набившиеся, сложив крылья, в углы здания, начали на пробу облетать площадь Святого Марка. И когда Пауэрскорт повернулся к морю, вернее, туда, где, по его представлениям, находилось море, перед ним повис в тумане Мост вздохов, зловеще паря над незримыми водами канала под ним.

Пауэрскорту хотелось, чтобы и мозг его очистился, как очищается от тумана воздух. Он ощущал себя выжатым, события последних двух дней изнурили его. Не стоит ли просто уложиться и уехать домой? Сколько еще сможет он дожидаться здесь человека, который, быть может, никогда и не появится? Не следует ли ему находиться сейчас во Флоренции, на площади Синьория, или заступать на долгую стражу в колоннаде римского собора Святого Петра?

Кот из «Даниэли», гладкий и довольный, приступил к неспешному обходу стоявших у причала лодок. Похоже, Бог передумал. Венецианские декорации опять вернулись к жизни, ангелы разлетелись по новым заданиям, расставив мраморные и каменные блоки по прежним местам.

Пауэрскорт просто не мог ни на что решиться. Он запутался.

Спасение пришло в пору ленча. Утро Пауэрскорт провел во «Флорианс», без какой-либо системы попивая кофе, потом попытался освежить свою латынь с помощью надписей на гробницах дожей в церкви Святых Иоанна и Павла. Сколько же сражений они провели, думал он, в сотнях и сотнях миль от дома, морских сражений с турками, киприотами, греками и снова турками — адмиралы с триумфом возвращались в Венецию, чтобы упокоиться под черным мрамором этого венецианского некрополя, где гордые, кичливые эпитафии на стенах наделяли этих воителей подобием вечной жизни.

Он еще раз написал леди Люси. Написал о своей надежде на то, что когда-нибудь они смогут вместе приехать в Венецию. Написал о впечатлении, которое неизменно производит на него этот город на воде, надгробный монумент великой некогда морской державе. Возможно, в будущем, когда дни королевского флота будут сочтены, схожий облик обретет и Лондон, писал он, поглядывая на голубей площади Святого Марка, на уходящие в воду стены дворцов, на распад, облекающий огромные памятники подобно истлевшей перчатке.

— Лорд Пауэрскорт! Лорд Пауэрскорт! — Панноне поймал Пауэрскорта на входе в его отель. — Скорее! Скорее! Вы должны немедленно пройти в мой кабинет! У меня есть новости!

Маленький человечек, улыбаясь широко и лучезарно, притащил Пауэрскорт туда, где оба они прошлой ночью ожидали возвращения гондолы.

— Я видел его! Грешема! Наконец-то! Наконец-то!

— Где, мистер Панноне? Вы видели его лично? Во плоти?

— Я же вам говорю. Какой удачный день! Хорошо, так? А теперь дайте мне собраться с мыслями, — он снял со стола очередную стопку листков. — Этим утром донесений к нам поступило больше. О да, донесения поступают безостановочно. И будут поступать, пока я, Антонио Панноне, не скажу свое слово. Среди донесений было вот это, от половины одиннадцатого.

Он помахал одним из листков, и Пауэрскорт увидел, что тот исписан тонким, неразборчивым итальянским почерком и усеян множеством восклицательных знаков. Возможно, они и пишут, как говорят, сказал он себе, — сплошные подчеркивания и размашистость жестов.

— Это донесение, оно говорит, что Грешем в городе, поселился в отеле «Пеллегрини» у вокзала железной дороги. Не очень хороший отель, «Пеллегрини», ему следовало прийти сюда, в «Даниэли». Гораздо лучше, гораздо удобнее, — Панноне грустно покачал головой, словно скорбя о неразумии утраченных им клиентов. — Однако этот официант из «Пеллегрини», он очень умный человек, так я думаю. Он заглянул в книгу регистрации постояльцев. И пожалуйста. Лорд Эдуард Грешем из Уорикшира, остановился на три дня.

Лорд Пауэрскорт, я вам так скажу. Я был взволнован, очень взволнован. Быть может, молодой человек распаковывает вещи, думаю я. Быть может, отдыхает с дороги. Я всегда поступаю так, когда сам путешествую! Скорее в «Пеллегрини»! И вот он! Как раз выходит из парадных дверей, в твидовом костюме и широком плаще!

Пришла новая пачка донесений — молодой лакей, принесший их, почтительно пятясь, отступил к двери кабинета.

— Ага! Ага! Как видите, система работает, лорд Пауэрскорт! Вот он в книжной лавке, покупает путеводители по Венеции и религиозные книги! А вот — во «Флорианс»! У самого синьора Липпи!

Пауэрскорт улыбнулся, вспомнив свое вчерашнее знакомство с быстрейшим из гондольеров Венеции. Как эти сообщения доставляются из одного места в другое? — гадал он. Официанты ли, столь же скорые на суше, сколь синьор Липпи в море, спешно высылаются в город? Или они используют голубей? Птицы, наверное, радуются перемене — не все же им слушать дурацкие арии на площади Святого Марка. Нет, лучше не спрашивать.

— И он только что заказал ленч! Паста, бифштекс, немного картофельного соте, его во «Флорианс» готовят превосходно. Это я говорю вам конфиденциально, лорд Пауэрскорт. Соте во «Флорианс» лучше, чем у нас. Невероятно, но это так. Постойте, а это что? Послание от самого синьора Липпи! «Если желаете, я могу продержать его у нас два часа. Прошу вашего совета».

— Думаю, вам необходимо обдумать дальнейшие ваши действия, мой лорд. Возвращаясь из «Пеллегрини», я размышлял над тем, что мы взялись за это дело не с той стороны. Мы не запоздали с поисками лорда Грешема, как всем нам казалось. Мы поторопились с ними! Возможно, он путешественник обстоятельный. Возможно, он приехал сюда из Вероны с ее любовниками и Виченцы с ее построенной Палладио ратушей. Возможно, заезжал в Падую, посмотреть Джотто в Каппелле Скровеньи. Все возможно.

Пауэрскорт весьма и весьма сомневался в том, что Грешем успел побывать в Вероне. Навряд ли Ромео и Джульетта обладали для лорда Эдуарда Грешема большой притягательностью.

— Мистер Панноне, это просто чудо! Чем я могу отблагодарить вас?

Пауэрскорт обнаружил вдруг, что уже вскочил из кресла и обнимает маленького итальянца. Объятия завершились поцелуями в обе щеки.

— Так вот. Следующий этап будет трудным. Трудным для меня, — Пауэрскорт отошел к окну. Сан-Джорджо был виден теперь очень ясно, яркое солнце играло на воде. Прямо за углом, невидимый отсюда, лорд Эдуард Грешем, должно быть, уже приступал к бифштексу, заедая его великолепным картофельным соте «Флорианс». Не пойти ли и не переговорить с ним сейчас? — Мистер Панноне, я думаю, мне снова понадобится ваш совет.

— Лорд Пауэрскорт, дорогой мой лорд Пауэрскорт, я не стремлюсь узнать, в чем состоит ваше дело. Однако я вижу, как тревожно у вас на душе. Этот разговор, я думаю, очень важен для вас. Скажите, молодому человеку так же не терпится увидеть вас, как вам его?

— Очень и очень сомневаюсь в этом. Уверен, что он вообще видеть меня не желает.

— Я так и полагал. То есть встречаться с ним сейчас вам не хочется. Во «Флорианс».

— Пожалуй что нет. Там слишком много людей.

— И приглашать его отобедать с вами нынче вечером вам тоже не хочется. Я имею в виду — сейчас. Вы опасаетесь, что он может почуять неладное и ускользнуть.

— Да, вот именно. Он может почуять неладное и ускользнуть.

— Я извещу об этом запиской синьора Липпи. Итак, лорд Пауэрскорт, мы прошли большой путь. Мы отыскали нужного вам человека. Теперь нам следует придумать способ свести вас с ним. Мы могли бы схватить его во «Флорианс» и доставить сюда, чтобы он волей-неволей побеседовал с вами. Однако это может сильно настроить его против вас. И, возможно, он вообще не пожелает разговаривать с вами.

Панноне направился к двери, чтобы послать записку синьору Липпи.

— Я через миг вернусь. Донесения будут поступать по-прежнему. У нас есть три дня до его отъезда из Венеции — если, конечно, он не решит, что «Пеллегрини» слишком ужасен, и не уедет раньше. Итак, за эти три дня нам надлежит составить план.

Пауэрскорт беспокойно расхаживал по кабинету взад-вперед. Снаружи поблескивала под зимним солнцем Венеция, приезжие выстраивались в очередь у Дворца дожей или рассаживались по баркасам, чтобы отплыть по синим водам к далеким островам Бурано и Точелло. У меня есть лишь один шанс, думал Пауэрскорт. Лишь один. Если он не сработает, надежда раскрыть тайну почти умрет. Он способен высказать очень правдоподобную догадку о том, кто убил принца Эдди, однако она так догадкой и останется.

— Лорд Пауэрскорт! По-моему, нам сегодня очень везет! Смотрите, еще одно донесение от самого синьора Липпи! Во «Флорианс» вокруг вашего лорда Грешема подняли великую суету. Они послали к нему старшего официанта, который лучше всех говорит по-английски, и тот под конец ленча побеседовал с молодым человеком. Этот их старший официант некоторое время работал в Нью-Йорке. Так что говорит он по-американски. Но неважно. Наш старший официант, здесь, в «Даниэли», он успел поработать и в Лондоне, и в Париже. Это, я думаю, намного лучше.

Как бы там ни было, этот старший официант, он спросил лорда, не желает ли тот заказать на вечер столик, чтобы отобедать. И лорд пожелал! Он вернется туда в семь тридцать! Это всего в двухстах ярдах отсюда!

Пауэрскорт не разделял энтузиазма маленького человечка. Нежелание предпринимать что бы то ни было накатывало на него, подобно сонной болезни.

— Вы понимаете, мой лорд? Я уже довольно давно думаю — отдельный номер, вот что нам нужно. Обед на двоих, свечи, хорошие вина, изысканные блюда, горит камин, и все счастливы. Я думаю, в такой обстановке у людей развязывается язык. Надеюсь, мне удастся устроить это у нас, в «Даниэли». Здесь немало изысканных отдельных кабинетов для джентльменов, появляющихся с дамами, которые не приходятся им супругами, — Панноне пожал плечами, словно снимая с себя какую бы то ни было ответственность. — Впрочем, такие кабинеты имеются и на верхних этажах «Флорианс». Итак, вы, словно бы случайно, сталкиваетесь с лордом Грешемом на пьяцца. Небольшая беседа. Не пообедать ли нам вместе? Да, но я заказал во «Флорианс» столик на одного. Закажем на двоих. Что может быть проще? Нет?

Пауэрскорт задумался. Нет, не хотел он связывать себя какими ни на есть обязательствами. Не сейчас. Не в это время. А может быть, и ни в какое иное.

— Или же, мой лорд, мы можем оставить за вами отдельный кабинет здесь. И вы пригласите его отобедать с вами. Разве это не хороший план?

Пауэрскорт по-прежнему выглядел как человек, ничего решительно предпринимать не желающий. Он беспомощно улыбнулся Панноне. Маленький итальянец улыбнулся в ответ.

— Вам требуется время, чтобы обдумать все, мой лорд. Я покину вас ненадолго. Устрою все во «Флорианс». Устрою все здесь. Да и в отеле у меня имеется несколько мелких дел. Но я вернусь, мой лорд. Поразмыслите надо всем как следует.

Дело не в том, что я боюсь, сказал себе Пауэрскорт. Однако он так долго обдумывал все это, а теперь оно навалилось на него с великой поспешностью. Взяв его врасплох. Ошеломив.

И все-таки Пауэрскорт решился. Два воспоминания подвигнули его на это. Обещание, данное им мертвому Ланкастеру, — обещание быть навек верным его памяти. И прозвучавший в его ушах голос Джонни Фицджеральда: «Никогда не сдаваться, Фрэнсис, никогда не сдаваться. Ты сам так всегда говорил. Даже у подножия той чертовски высокой горы в Индии».

Всю вторую половину дня Панноне приносил Пауэрскорту новые донесения о перемещениях лорда Эдуарда Грешема по городу.

Тот побывал в соборе Святого Марка, разглядывал там потолки. Побывал во Фрари[75] — смотрел Тицианово «Успенье Богородицы». Обошел береговой участок между Дорсодуро и островом Джудекка. Теперь направляется к мосту Риальто.

— Отлично. Отлично, — сказал в половине пятого Панноне. — Думаю, это означает, что он возвращается в отель. Возможно, немного отдохнет там перед обедом. Итак, лорд Пауэрскорт. Вы уверены, что хотите исполнить наш план? Да?

— Совершенно уверен, — ответил Пауэрскорт. — Лучшей возможности нам не представится.

— Мне кажется, вы приобретаете сходство с игроками нашего казино. Ставите все на красное.

Золотое солнце садилось над Большим каналом, омывая красками купол Салюте. За куполом сверкала в закатном свете вся остальная Венеция. Для Пауэрскорта она вновь стала городом черно-белым — гравюрой, ожидающей возможности обратиться в писанное маслом полотно.

— Давайте посмотрим, лорд Пауэрскорт, чем мы можем помочь вам. Этим вечером мы на недолгое время расставим кое-кого из наших официантов по улицам. Пусть подежурят под открытым небом. Боюсь, обслуживание в некоторых ресторанах отчасти замедлится. Сюда, сюда, — он увлек Пауэрскорта к висевшей на стене карте Венеции. — Вот здесь у нас пьяцца Святого Марка — огромное пустое пространство внизу карты. На южном краю площади, в середине его, мы видим «Флорианс». За углом от него, вот здесь, у воды, стоит «Даниэли». Выше — к северу, за площадью, находится «Пеллегрини». Мы надеемся, что лорд Грешем придет отсюда. Ну-с, лорд Пауэрскорт, всякий, кто знает Венецию и направляется от «Пеллегрини» к «Флорианс», пойдет мимо Риальто и затем здесь, по Мерсери, — палец Панноне прошелся по воображаемому маршруту Грешема, — и выйдет сюда, к верхнему северному концу площади. Однако людям свойственно то и дело сбиваться с пути. Поэтому он может пойти по Калле Спечиери и выйти на площадь в точке еще более высокой. А может пройти по Калле деи Фаббри и оказаться вот здесь, — Панноне вновь ткнул в карту пальцем, — почти напротив «Флорианс». — Он может даже забрать еще дальше на запад и выйти на площадь в противоположном от Мерсери углу.

Однако взгляните, лорд Пауэрскорт. Каким бы путем он ни шел, он выйдет на противоположную от «Флорианс» сторону площади. И потому ему придется пересечь пьяцца. Так что мы расставляем наших официантов у каждого из северных выходов на площадь. И они подают сигнал еще одному официанту, который займет позицию вот здесь, перед кампанилой. На нем будет шляпа гондольера, так что вы легко его узнаете, да? Этот человек, который в шляпе гондольера, посылает сигнал вам. Вы, мой лорд, стоите сбоку от Святого Марка, у двери Дворца дожей. Вам видна вся площадь. Маловероятно, что человек, подходящий с севера, через один из прикрытых официантами проходов, заметит вас. Вы получаете знак, выходите на пьяцца и встречаетесь с лордом Грешемом. Мы все будем молиться за вас, да? И предполагаем молиться всю ночь.

Маленький человечек рассмеялся.

Пауэрскорт разглядывал свой скромный гардероб. Надо было выбрать что-то подходящее еще в Лондоне, что-то умеренное, успокоительное. Только не этот темный костюм, в нем он будет походить на полицейского. И не этот серый — тот же полицейский, только не на службе. Остается коричневый. У него хотя бы вид не слишком угрожающий. И синяя сорочка. Синюю сорочку может носить кто угодно. Так, а его-то он с собой взял? Взял. Галстук старого итонца, разменная монета, все еще сохраняющая ценность, даже в Италии. Особенно на площади Святого Марка, где можно рассчитывать на встречу с бывшим однокашником. Быть может, директор школы обрадовался бы, узнав, что прежние его ученики то и дело сталкиваются один с другим по всему этому городу.

Шесть тридцать. Скоро пора будет выходить. А плана у него все еще нет. Правда, он продумал разговор — такой, что может, как ему казалось, стать не самым острым и опасным. Ваша матушка, леди Бланш Грешем. Я не так давно виделся с ней. Она хорошо выглядит. Этого всегда хватает на минуту-другую — люди рассказывают друг другу всякие страсти о своих матерях. Вера. Дорога в Рим. Собственно, я и сам нередко об этом подумываю. Луиза. Мои соболезнования человеку, также, как и я, лишившемуся жены. Да простит меня Бог, Каролина.

Шесть сорок. Стук в дверь.

— Он еще не покинул отель, наш лорд Грешем. По-прежнему в «Пеллегрини», — Панноне выглядел почти таким же озабоченным, как Пауэрскорт. — Официанты расставлены по местам. Ночь ясная. Значит, им все будет видно. Иногда тут бывает так сумрачно, что лорд Грешем мог бы пройти вплотную к вам, а вы бы его даже не узнали. Я осмотрел во «Флорианс» номер, отведенный для вашего обеда. Он не столь хорош, как наш, однако вполне приемлем. Вы постараетесь убедить его прийти сюда, лорд Пауэрскорт? Я чувствовал бы в этом случае, что все под контролем, понимаете?

Пауэрскорт заверил управляющего, что приложит все усилия, чтобы вернуться в «Даниэли». Без пяти семь.

— Не пора ли мне выходить, мистер Панноне? Как вы считаете?

— До вашего поста, лорд Пауэрскорт, всего две-три минуты ходьбы. Однако запаздывать не стоит. Во всяком случае, сегодня, я так думаю.

Семь. Как громко ударили колокола. Пауэрскорт даже подпрыгнул. Ну конечно, вспомнил он. До них, до этих колоколов, висящих по другую сторону собора Святого Марка, отсюда всего сотня ярдов.

За спиной его располагались Дворец дожей, пьяцетта, соединяющая площадь Святого Марка с берегом, и темные воды лагуны. Слева лежал огромный прямоугольник площади, пустынной в этот час, лишь несколько туристов сидели на ней за столиками в ожидании ужина. С моря поддувал холодный ветерок. Справа возвышался очередной лев, на сей раз ученый, с Евангелием между лапами. Pax Tibi Магсе. Мир да пребудет с тобой, Марк. Аминь, подумал Пауэрскорт, слегка подрагивавший от холода и нервозности.

Десять минут восьмого. Без всякого предупреждения объявился мистер Панноне. Должно быть, он прошел вдоль собора, там, где света было меньше всего.

— Все готово. Он еще не покинул «Пеллегрини». Возможно, он из быстрых ходоков. Видите человека вон там, у кампанилы? В шляпе гондольера? В шляпе-то вся и суть, мой лорд. Когда он будет знать, что лорд Грешем вот-вот выйдет на пьяцца, Сандро, так его зовут, махнет шляпой. Махнет направо, значит, Грешем придет по Мерсери, перед собой — лорд Грешем выйдет посередине, с Калле деи Фабри, налево — выйдет в самом низу площади. Хорошо?

— Хорошо. Очень хорошо, — ответил Пауэрскорт.

Праздно застывшие на маленьких мостах, переминающиеся в ожидании у витрин магазинов в концах улиц, читающие меню в освещенных окнах ресторанов, официанты мешкали в ожидании своей добычи. Взмах рукой, посланный на другой конец улочки, приподнятая шляпа, иногда посвист — и по извилистым венецианским улицам полетит заветное слово. Лорд Грешем приближается. Таким-то путем.

Двадцать минут восьмого. Площадь Святого Марка практически опустела. Даже голуби, безжалостные пожиратели отбросов дня, покинули ее. Это сцена, думал Пауэрскорт. Как назвал эту площадь Наполеон? Изящнейшая гостиная Европы, вот как. Однако сегодня она была не гостиной. Сегодня она была самой большой в Венеции сценой, ожидающей спектакля, который разыграют на ней двое мужчин. Актеры уже на подходе. Зрители ждут, вглядываясь сквозь окна закопченных домов, во «Флорианс» и «Квадрис», стоящие по другую сторону площади, — в ложах еще остались свободные места, стоячие только на крыше собора, рядом с четверкой львов. Хороший обзор. Холодновато, правда. Зато дешево.

Панноне исчез. Гондольерская шляпа Сандро неподвижно маячила под колокольней. Лишь подойдя совсем близко к нему, можно было заметить, что глаза его раз за разом описывают дуги, пробегаясь по дальнему краю площади, — совершенно как луч маяка, только быстрее. Почти не моргая при этом.

Семь тридцать. Может быть, он вообще не придет, думал Пауэрскорт. Взял да и струсил. Или слишком устал. Или учуял неладное. И решил поужинать в «Траттории Мадонны» или в «Приюте гондольера». А то и в своем отеле.

Дирекция театра весьма сожалеет. Деньги, уплаченные за билеты на спектакль, можно получить в фойе театра. Примите наши искреннейшие извинения, леди и джентльмены, но представление отменяется.

Мистер Панноне ждал, сидя за письменным столом своего кабинета. Он уже вынюхал немалую понюшку табаку. Он был генералом, ожидающим известий с поля сражения. А никаких известий не поступало. Известия выдохлись. Он подошел к окну, глянул поверх вод лагуны, мысленно обшаривая улицы и окольные подходы к площади Святого Марка. Где же лорд Грешем? Или лорд Пауэрскорт оказался все-таки прав? Вон он стоит под львами, замерев в ожидании, напряженный, почти больной. Как там писал Роузбери? У него очень трудная работа. Прошу вас, позаботьтесь о нем.

Без двадцати восемь. Может, мне следует помолиться? — думал Пауэрскорт. В конце концов, до собора, заполненного пиратской добычей, отсюда рукой подать. Нет, решил он, Бог этого не одобрит. Стайка престарелых монахинь переходила площадь, сгибаясь под ветром, как если б грехи мира были этим вечером особенно тяжки. Голуби расступались перед ними. Морщинистые пальцы монашек медленно перебирали четки в запоздалых вечерних молитвах, произносимых в самом сердце Венеции.

Шляпа гондольера! Она наконец пришла в движение! Шляпа Сандро, стоящего под кампанилой, указывала направо. Стало быть, Грешем подходит все же по Мерсери. Наконец-то. Пауэрскорт обнаружил, что ноги его дрожат. Спокойнее, сказал он себе, спокойнее. И пошел к центру площади Святого Марка, навстречу лорду Эдуарду Грешему, прежнему конюшему убитого принца Эдди, покойного герцога Кларенсского и Авондэйлского.

За собой он услышал топот бегущих ног. Сандро, Сандро-шляпоносец на полной скорости несся к отелю «Даниэли». К мистеру Панноне, чтобы сообщить ему — спектакль начинается. С пятнадцатиминутным — всего только — опозданием.

22

Занавес поднимается, думал Пауэрскорт. Зрители расселись по местам. Суфлер ждет за кулисами. Если я возьму чуть вправо, то, меньше чем через минуту, смогу заговорить с Грешемом. Превосходная, должно быть, картина откроется зрителям — два главных действующих лица в самой середине площади. Весь мир театр, все мужчины и женщины — просто-напросто актеры.

— Лорд Грешем? — спросил Пауэрскорт, словно бы неуверенный, что узнает мужчину в длинном черном плаще.

Молодой человек окинул площадь отчаянным взглядом. Он еще успел краем глаза приметить Сандро-шляпоносца, скрывающегося за углом Дворца дожей.

— Лорд Грешем! Это вы! Как мило встретиться здесь с вами. Надо же, какой приятный сюрприз.

Не страх ли мелькнул в глазах Грешема? Тот снова огляделся, как бы помышляя о бегстве. Площадь велика, спрятаться негде.

Грешемы не плачут. Грешемы не убегают.

— Лорд Пауэрскорт! Боже мой! Да еще и здесь, посреди Венеции. Рад снова видеть вас.

Не уверен, сказал себе Пауэрскорт, совсем не уверен. Дядюшка, подумал он, я — дядюшка, старый друг семьи. Так значится в пьесе.

— Вы, полагаю, приехали, как и я, чтобы отдохнуть, лорд Грешем. Венеция всего прекраснее зимой.

Я отдыхаю, думал Пауэрскорт, я здесь не по делу, какое там. И уж определенно не провожу расследование, не ищу убийцу — не здесь же, на площади Святого Марка искать его.

— Но пойдемте, мой дорогой Грешем, я рад, что мне не придется сегодня обедать лишь в собственном обществе. А то чувствуешь себя немного одиноко. Вы не присоединитесь ко мне? Я остановился в «Даниэли» — это там, за углом.

— Вы очень добры, лорд Пауэрскорт. Но я уже заказал столик во «Флорианс». Заказал на одного, однако не сомневаюсь, у них найдется место и для двоих.

— Вы уверены? «Даниэли» очень приятный отель и кухня у них хорошая…

— Видите ли, я сегодня завтракал во «Флорианс» и все были так милы со мной. Не хочется их подводить.

Спустя пару минут они уже входили во «Флорианс». Грешем, едва войдя, резко повернулся на каблуках, снова оглядывая и оглядывая пустую площадь.

Пока все идет хорошо, думал Пауэрскорт.

Еще один посланец скрылся за углом, направляясь к морю. Служба вестовых синьора Панноне работала в полную силу.

— Лорд Грешем, — в дверях их встретил сам синьор Липпи, чьи серебряные кольца выглядели этим вечером особенно яркими. Гондольер. — За ленчем вы были один. И вот вас уже двое! — он испустил смешок. — У нас здесь сегодня большое семейное торжество. Будь вы один, мы разместили бы вас в круглом кабинете, там, в глубине зала. Но раз уж вас двое, отведем другой кабинет, наверху. Там вас не будет тревожить шум, поднятый семейством Морозини. К тому же, оттуда открывается вид на площадь.

Кабинет был обит темно-синей тканью с золотой искрой. По стенам его висели изображения венецианских церквей. Шторы были раздернуты, за окном уходила в ночь огромная площадь. Возможно, зрителей там поприбавилось, подумал Пауэрскорт, особенно на лучших местах.

Он внимательно вглядывался в молодого человека, лицо которого освещалось теперь свечами. Это был не тот Грешем, с которым Пауэрскорт познакомился и побеседовал в Сандринхеме. Венецианский Грешем выглядел так, точно он того и гляди развалится на части. Воротничок был пристегнут криво. Побрился он без особого тщания, оставив на горле пучок щетины. Глаза казались диковатыми.

— Вам приходилось прежде бывать в Венеции, лорд Грешем? — светским тоном осведомился Пауэрскорт.

— Приходилось. Правда, всего лишь раз. Но я так полюбил ее, что всегда хотел вернуться сюда.

Это он был здесь с матерью, сказал себе Пауэрскорт, в шестнадцать лет.

— А вы часто наезжаете сюда, лорд Пауэрскорт? Хорошо знаете город?

— Готовы что-нибудь заказать, джентльмены?

При появлении официанта с меню Грешем вздрогнул.

— Пожалуйста, не торопитесь, прошу вас.

В голосе главного официанта, кружившего вокруг их стола, слышалось эхо Манхэттена. Это, должно быть, тот, что ездил в Америку, подумал Пауэрскорт, уступавшую, по мнению мистера Панноне, Лондону и Парижу.

— Джованни! — лорд Грешем улыбнулся. — Рад видеть вас снова. Это лорд Пауэрскорт. Он тоже англичанин.

Официант поклонился. И принял заказы.

«Antipasto di Frutti di Маге», несколько минут спустя читал у себя в кабинете Панноне, салат из даров моря, в виде начальной закуски. Мозг его автоматически переводил все итальянские меню на английский. Затем «Brodo di Pesce», рыбный суп, «Risi е Bisi», ризотто, приправленное горохом и ветчиной, два «Faraona con la Peverada», цесарка с особой подливой. Бутылка «Шабли» для начала. Вдогон ей лорд Пауэрскорт заказал две бутылки «Шатонеф-дю-Пап». К цесарке в самый раз. Панноне припомнил свой разговор с синьором Липпи, состоявшийся в начале этого вечера.

«Эти англичане, по-моему, пьют намного больше нашего. Я давно к ним приглядываюсь. Вам тоже стоит приглядеться к ним, синьор Липпи. Так вот, я думаю, в молодого человека неплохо бы влить побольше вина, и с самого начала. Быть может, это развяжет ему язык. И, быть может, он расскажет лорду Пауэрскорту все, что тот хочет узнать».

— Вы спросили, хорошо ли я знаю Венецию, лорд Грешем. Я бывал здесь множество раз. И все же не решусь утверждать, что знаю ее хорошо. Я и поныне, гуляя по городу, раз за разом сбиваюсь с пути. Не думаю, что кто-либо способен хорошо узнать Венецию. В ней слишком много сюрпризов.

— Я понимаю, о чем вы, — отозвался Грешем, вглядываясь в украшающую морской салат большую клешню омара. — Однако я думаю, что и устать от нее невозможно. О, большое спасибо.

Джованни, американский официант, второй раз наполнил бокал Грешема. «Шабли» так хорошо идет под рыбу.

— Вы побывали во всех этих церквах? Я о тех, что висят здесь по стенам, — Пауэрскорт неторопливо продвинул по доске свою религиозную пешку.

— Я отстоял мессу в Святом Марке. Это потрясающе. И заходил сегодня после полудня в деи Фрари, — Грешем не отрывал глаз от зеркала, висящего над головой Пауэрскорта.

— Простите мой вопрос, — сказал Пауэрскорт, расчленяя ярко-красного краба, — вы верующий? Я хочу сказать — католик? Мне всегда казалось, что для человека, принадлежащего к этой вере, службы ее должны означать нечто куда больше, чем для других.

— О да, о да, — ответил Грешем, расправляясь с последними креветками. — Я действительно верующий, католик то есть. Я принял эту веру пару лет назад. Она многое для меня значит.

— Я часто размышляю о ней, — сказал Пауэрскорт. — В наши дни столь многие совершают путешествие в Рим. Это трудно? Я насчет обращения.

— В общем и целом — да, — с выражением ветерана веры ответил молодой человек. Тарелки уже унесли. Разложили чистые приборы. От «Шабли» почти ничего не осталось. — Но с другой стороны, нельзя ожидать, что истинная вера дастся тебе легко, не правда ли? Я страшно поссорился с матерью. Она не могла понять, зачем мне это нужно. И не пришла на церемонию моего посвящения в новую веру. Священник сказал, что, в конце концов, она все поймет. Я же думаю, что конец этот еще очень не близко.

Грешем мрачно усмехнулся. Остатки «Шабли» переместились в его бокал. Ризотто и рыбный суп пришли на смену скелетам морских тварей. А он так все и вглядывался в зеркало.

— Со мной это произошло после смерти жены. Тогда я и начал подумывать о переходе в католичество, — на сей раз Пауэрскорт передвинул по доске коня — или это был слон? — Ужасное было время. Мне и вправду требовалось тогда то, что принято называть утешениями веры. Я посещал тогда службы, самые разные, по всему городу. И во множестве англиканских мне казалось, что священники просто произносят слова, не более того. Нет, слова-то были прекрасные, по-настоящему прекрасные. Однако я думал в ту пору, что для людей, которые их произносят, слова эти мало что значат. Как вам суп?

Соблюдение приличий прежде всего. Хорошие манеры — вот наш последний оплот. Мы же британцы, не так ли? Старые итонцы, все до единого.

— Суп великолепен. Да и ризотто, заказанное вами, тоже выглядит превосходно. Но скажите, лорд Пауэрскорт, давно ли скончалась ваша жена?

Стая голубей пронеслась мимо окна, устремляясь в места поспокойнее. Поднявшийся ветер гнал по площади дневной сор.

— Каролина? — произнес Пауэрскорт, катая по тарелке последние горошины ризотто. — Каролина умерла семь лет три месяца и пять дней назад. — Молчание повисло над столом. — Она погибла при крушении судна. Утонула. И наш сын вместе с ней. Ему было всего два года.

На краткий миг Пауэрскорт возненавидел себя. Возненавидел за то, что использует все это как силки, расставленные на молодого человека, не сознающего, что доверительность отрепетирована, что душевные признания — это не более чем тактический ход. Он взглянул на площадь, теперь уж совсем пустую. Я написал большую часть этой пьесы, сказал он себе. Я сам сочинил ее и должен идти до конца.

— И после стольких лет вы все еще помните тот день, — произнес, откидываясь в кресле, Грешем. Официанты вновь убирали со стола посуду и приборы.

— Лорд Грешем, лорд Пауэрскорт. Теперь у нас цесарка, овощи и немного салата. Мы же ненадолго покинем вас. Прошу вас, не забывайте о красном вине. Оно слишком хорошо, чтобы оставить его невыпитым, — Джованни низко поклонился и закрыл за собой дверь.

Новое послание понеслось в «Даниэли». С первыми двумя переменами блюд покончено. Серьезный разговор. Далеко не веселый. Молодой человек слишком быстро пьет. Панноне добавил это послание к пачке других и мрачно уставился на море.

— Да, верно, тот день я помню, — печально произнес Пауэрскорт. — Думаю, и вы не забыли бы такое. Просто не смогли бы.

— У меня тоже умерла жена, лорд Пауэрскорт. В прошлом году. Четырнадцатого июня. И этот день я буду помнить всегда.

— Простите, простите, — мягко сказал Пауэрскорт, подливая Грешему красного вина.

— Мы были так счастливы с Луизой, — Грешем рассеянно пережевывал цесарку. — Она тоже была католичкой. Я потому и перешел в эту веру. Луиза сказала, что родители благословят ее замужество, только если она выйдет за католика. Какая она была красивая, лорд Пауэрскорт, какая красивая. В первую же минуту, едва увидев ее, я понял, что она должна стать моей женой. Знал, что мы будем счастливы вместе, — Грешем, сам того не замечая, прихлебывал красное вино, взгляд молодого человека был теперь устремлен вовнутрь, в какие-то его глубоко личные воспоминания.

— Как вы потеряли ее? Если, конечно, вопрос мой не представляется вам бесцеремонным? — Пауэрскорт старался говорить по возможности мягче. Именно сейчас все может сложиться плохо. Очень плохо.

— Это долгая история. Вы не против долгих историй?

Пауэрскорт взмахнул рукой, обведя ею кабинет и вид за окном. Пожалуйте в исповедальню, подумал он. «Да смилостивится Господь над грехами вашими».

— Мой дорогой лорд Грешем, ночь только еще началась. А время в Венеции почти ничего не стоит. Его здесь скопилось уже так много. Продолжайте, прошу вас.

Молодой человек наполнил свой бокал.

— Незадолго до нашей женитьбы мы, я и Луиза, познакомились с принцем Эдди. Не помню, где это было. Да теперь оно и не важно. Совсем не важно. Как бы там ни было, после нашей женитьбы он часто у нас появлялся. Просто сваливался нам на голову. Иногда оставался на несколько дней. Думаю, он тоже немного влюбился в Луизу. Я к тому, что все влюблялись в нее. Она была так прекрасна.

Пауэрскорт подлил себе «Шатонеф-дю-Пап». Не это ли вино использовали они многие годы при своих службах — авиньонские Папы? Тело и кровь Христовы, возросшие на папских виноградниках. Когда только будете пить, в Мое воспоминание[76].

— Временами он приезжал, когда я был в полку. Ну, вы знаете, маневры, учебные лагеря и тому подобное, — Грешем слегка содрогнулся. Он продолжал уничтожать ногу цесарки, не отрывая при этом глаз от стенных обоев. — Вот так он приехал пожить у нас и в прошлом году, в мое отсутствие. У меня ушло четыре месяца на то, чтобы выяснить, что же тогда произошло — я хочу сказать, что произошло на самом деле. Понимаете, в то время в доме у нас жил, кроме Луизы, только один человек. Когда все это случилось. Горничная. И она сбежала. Скрылась. Исчезла с поверхности земли, словно ее и не было никогда. Я искал ее повсюду. Искал в доме ее родителей, в йоркширской деревушке, из которой она происходила. Смешно, но ее тоже звали Луизой. Луиза Пауэлл. Из Йоркшира.

Грешем замолк, уставившись в огонь. Снаружи, на площади, замерли зрители. Они зачарованы, думал Пауэрскорт. Сам он молчал.

— Потом я в один прекрасный день столкнулся с ней на Тоттнем-Корт-Роуд. Совершенно случайно. Она переменила имя. И не удивительно. После того, что произошло, никто не захотел бы зваться Луизой. Она рассказала мне все в одной из маленьких чайных, которых немало в тех местах. Кошмарные булочки. Жуткий, помнится, чай, просто жуткий. Мне пришлось пообещать ей пятьдесят фунтов. Господи, да я бы и пятьсот отдал.

Пауэрскорт наклонился, пополнил бокал Грешема — выражая сочувствие по поводу выпавшей тому необходимости пить жуткий чай. Он так и не произнес ни слова.

— А произошло вот что. Это рассказ Луизы, Луизы Пауэлл, Луизы из Йоркшира. Не Луизы прекрасной. Не девушки, на которой я женился. Моей Луизы.

Пауэрскорт подумал, что молодой человек того и гляди расплачется. Впрочем, Грешемы не плачут, вспомнил он. Им не положено.

— Эдди несколько дней увивался вокруг нее. Думаю, он не знал, что Луиза носит ребенка. Дом, в котором мы жили, стоял на склоне холма. И на задах его, там, куда выходила дверь гостиной, была длинная ведущая в сад лестница. Луиза так любила сады. Она многое знала о цветах и иных растениях. Между ними случилась ссора, между Луизой и Эдди. Другая Луиза слышала, как они кричали друг на друга. Моя Луиза повторяла «нет», очень громко, не один раз. Другая Луиза пошла, чтобы посмотреть, не удастся ли ей их успокоить. Знаете, «не перед слугами» и так далее.

Она видела, как Эдди с силой толкнул Луизу. И толкнул еще раз. Служанка думает, что слышала, как Эдди кричал на нее. Моя Луиза разбила голову о последние ступени — так, что у нее треснул череп. Вот и все. Она погибла. Ребенок тоже погиб. А Эдди сбежал. И другая Луиза сбежала. Да я и сам бегу. С тех пор. Со дня, когда Эдди убил ее. «Зато его распутство — это бездна». «Макбет», слова Малкольма из четвертого акта. Я играл его в школе. Я лишь немного переменил их, так будет точнее:

…повинен

Во всех грехах, имеющих названья.

Зато его распутство — это бездна.

У вас не хватит жен и дочерей,

 Матрон и дев, чтоб доверху наполнить

Сосуд моих нечистых вожделений.[77]

Вот только к списку принца Эдди, подумал Пауэрскорт, можно добавить еще сыновей и мужей. Право сеньора. Эдди столько лет видел перед собой пример отца. Бери то, что хочешь взять. Шагом марш в постель принца Уэльского, таков королевский приказ.

Вся-то и разница, что в сосуде принца Эдди бултыхались еще и мужчины.

Пауэрскорт думал о молодом Грешеме, выходящем на сцену, — на сцену самого большого в Венеции зала. Думал о двенадцатилетнем Ланкастере, читавшем строки Байрона о павших. Ланкастер тоже оказался в их числе. Как много мертвых тел!

Молодой человек уставился теперь на Пауэрскорта. Глаза его опять стали дикими. Потом он перевел взгляд на площадь. Молчание затопило маленький кабинет с темно-синими, обрызганными золотом стенами.

— А знаете, лорд Пауэрскорт, за мной ведь присматривают с той минуты, как я оказался в Венеции. Вон там, за зеркалом над вашей головой, сидит кто-то и следит за каждым моим движением.

Пауэрскорта спасло возвращение Джованни.

— Вы позволите убрать все это? Понравилась вам цесарка? Прекрасно. А теперь, джентльмены, через несколько секунд — фрукты и немного шоколадного десерта? У нас нынче вечером очень хороший лимонный торт, это специальность нашего повара. А следом кофе? И по капельке траппы к нему?

— Зеркало, лорд Пауэрскорт, — официант еще не успел закрыть дверь. — Человек, который следит за нами. Мне кажется, я разглядел его лицо, когда нам принесли первое блюдо. На нем беспощадные глаза — на лице, хотел я сказать. Как будто нынче Судный день.

И там их тоже хватает, — Грешем подскочил к окну и распахнул его, испугав стайку пролетавших мимо голубей. — Там их еще больше. И все следят за мной. Только не говорите, что мне все это чудится, лорд Пауэрскорт. В моем маленьком номере — в отеле «Пеллегрини» — есть такой альков. Так и в его глубине тоже сидят какие-то люди — высматривая, вслушиваясь. Я накричал на них, когда уходил. Но, думаю, им это решительно все равно. Они по-прежнему там.

Боже милостивый, подумал Пауэрскорт. Бедняга сходит с ума. Он и до того-то, как приехать сюда, был не в себе. А официанты Панноне и вовсе подтолкнули его к самому краю безумия.

— В Венеции, лорд Грешем, любому человеку что-нибудь да привидится. Я бы на этот счет не тревожился. Пойдемте, я провожу вас до отеля.

Пока они выходили на площадь, Грешем говорил безостановочно, как будто сдержать себя был уже не способен. Говорил о зеркале, о лицах, которые следуют за ним по улицам Венеции, о золотых крапинах на обоях, свивающихся в шипящих на него змей. Когда они вышли, наконец, под открытое небо, холодный ночной воздух вроде бы немного успокоил его. Площадь была пуста, кампанила парила в ночи, четверка львов на соборе Святого Марка приготовлялась отправиться по крышам города на ночную охоту.

Боковым зрением Пауэрскорт приметил двух официантов, ускользавших на другой стороне площади по Мерсери и Калле деи Фаббри. Грешем же крикнул вслед их исчезающим силуэтам:

— Вот они! Вот! Я же говорил!

Он понесся по камням площади, стены отзывались эхом на дробь, выбиваемую его ногами. Пауэрскорту удалось отыскать его лишь несколько минут спустя — задыхающимся у двери отеля.

— Удрали, ублюдки. Ублюдки. Ничего, я с ними сквитаюсь. Сквитаюсь. И еще как.

Вдвоем они медленно пошли по узкой улице. В конце ее был поворот налево, маленький мост, за ним другая улица, Калле деи Фаббри. Они уже прошли три четверти пути, когда из проулка неторопливо выставилось чье-то лицо. Увидев приближающихся мужчин, оно исчезло.

Грешема опять прорвало.

— Вернись! Вернись! — отчаянно завопил он, понимая, что поймать удравшего ему не удастся. Он вихрем помчался вперед, заглядывая в кривые проулки, уходящие в Большому каналу.

— Лорд Грешем, перестаньте, перестаньте. Думаю, вам следует отдохнуть. Вот, наконец, и отель «Пеллегрини». Почему бы вам не заглянуть ко мне завтра утром, в «Даниэли», часов в одиннадцать? Утро вечера мудренее. И мы придумаем, как нам провести день.

Пауэрскорт смотрел, как Грешем входит в отель, как заботливый ночной портье снимает с него пальто и провожает молодого человека до номера.

Возвращаясь назад, к морю, он вспоминал огромное кирпичное здание в Морпете, стоящее наособицу от домов города и заполненное изолированными палатами для безумцев. «Приют умалишенных графства Нортемберленд», битком набитый людьми, которых посещают видения — змеи в стенной обивке, зеркала с глазами. Набитый Грешемами, грустно думал он, бродящими по длинным коридорам, и докторами со смирительными рубашками в руках, докторами, стремящимися защитить несчастных от демонов, поселившихся в их головах.

Это забег на скорость, сказал он себе.

Забег между моей способностью добиться от Грешема исповеди. Если у того есть в чем исповедоваться. И способностью Грешема спятить.

23

Назавтра, совсем ранним утром, Пауэрскорт прокатился в принадлежащей «Даниэли» гондоле по морю.

— Куда плыть, мне все равно, — сказал он гондольеру, — просто привезите меня назад через полчаса. Я должен подумать.

Гондольер повез его в сторону Лидо — огромная береговая дуга, Рива дельи Шиавони, названная так в память о торговавших здесь когда-то славянских купцах, постепенно съеживалась за спиной Пауэрскорта до ширины проведенной по карте карандашной линии.

Прошлой ночью, думал он, лорд Грешем почти сказал мне кое-что. Но то было ночью, когда вино и вестники Панноне стакнулись и едва не свели его с ума. Пауэрскорт сомневался, что между ними еще состоятся такие тяжелые, исповедальные разговоры. Если он не скажет мне еще чего-то этим утром, придется все же задать ему некий вопрос.

Хватит и одного.

План кампании сложился у него как раз тогда, когда гондольер последним театральным взмахом весла возвратил гондолу на место стоянки. Только тут Пауэрскорт сообразил, что возничий его последние пятнадцать минут пел, не закрывая рта. До этого он не слышал ни звука.

Вернувшись в «Даниэли», он прямо из отеля послал в Лондон телеграмму своему зятю, Уильяму Берку, попросив его сколь возможно скорее доставить содержащееся в ней послание Джонни Фицджеральду. Ответ требовался к 10.30.

В номере Пауэрскорта на втором этаже были произведены разнообразные перестановки. В середине его воздвигся большой письменный стол, украшенный всякого рода перьями и карандашами. Со стен удалили три картины, заменив их тремя лучшими зеркалами мистера Панноне — золоченые рамы их превосходно смотрелись на красных стенах. Репродукция «Мадонны с младенцем» заместила собой «Вид на канал Сан-Марко» Каналетто. У окна, прямо напротив того, кому предстояло усесться перед письменным столом, висело теперь большое серебряное распятие. А пустой участок стены над кроватью заполнила репродукция «Распятия Христа» Тинторетто, полотна, источающего отчаяние и муку.

Не уверен, что мне понравится спать здесь и дальше, мрачно думал Пауэрскорт. Однако я нуждаюсь в любой поддержке, какой могу заручиться.

Мистер Панноне сновал по комнате, рассыпая советы касательно того, как наилучшим способом достичь желаемого эффекта. Распятие было его идеей. Он предложил также устроить шествие священников, которые непрестанно прохаживались бы за окном — так, чтобы их было видно сверху. Эту мысль Пауэрскорт отверг.

— Итак, лорд Пауэрскорт, — мистер Панноне решил уточнить последние приготовления. — Сейчас половина одиннадцатого. Он должен появиться здесь в одиннадцать. Нас, как обычно, известят, когда он выйдет из отеля, ваш лорд Грешем. Вам нет нужды встречать его внизу, у входа. Я сам приведу его сюда.

Через пять минут после его прихода я принесу вам записку. Полагаю, записки у вас пока еще нет. А, уже есть. Однако в ней еще осталось пустое место. Вы ведь ждете ответа из Лондона, это так?

Лорд Джонни Фицджеральд запаздывал. Возможно, ему не удалось найти ответ. Возможно, Джонни и в Лондоне-то нет. Возможно, его не было дома, когда ему принесли телеграмму, — хотя Пауэрскорт не сомневался, что он все еще завтракает. Лорд Джонни не любил вылезать из постели ни свет ни заря.

— Он вышел из «Пеллегрини»! Лорд Грешем! Он приближается! — Панноне нервно порхал между телеграфной и конторой отеля. — Все время оглядывается. Но идет быстро. Будет здесь через десять минут.

Пауэрскорт окинул свой номер последним взглядом. Этим утром у нас сцена поменьше, сегодня на театре дают пьесу характера более интимного.

— Он проходит Риальто!

Пауэрскорт подвигал напоследок перья на письменном столе. Проверил, хорошо ли видны три зеркала из кресла у стоящего при окне кофейного столика.

— Вышел на площадь Святого Марка! Вы не хотите, чтобы я задержал его немного внизу, пока мы будем ждать телеграмму? Нет?

Пауэрскорт выглянул в окно. День стоял серенький — ветер, хлещущий по набережной дождь; туристы спешили укрыться где-нибудь, те же, что похрабрее, упорно вышагивали к местам, которые наметили посетить сегодня. В картинных галереях нынче будет много посетителей.

— Лорд Пауэрскорт! — в номер ворвался Панноне. — Вот она!

Он вручил Пауэрскорту телеграфный бланк. Лорд Джонни не поскупился на слова, подумал Пауэрскорт. Впрочем, телеграмму, скорее всего, оплатил Уильям Берк.

«Есть ли покой на этом свете? — гласила телеграмма. — Не успею я решить, что могу отдохнуть несколько дней, как появляется твое послание. Оставят меня когда-нибудь в покое или не оставят? Нужное тебе имя таково: генерал Джордж Брук. Дейзи он родней не приходится. Остерегайся куртизанок. Фицджеральд».

Что ж, теперь в написанную заранее записку можно было подставить три слова. Пауэрскорт уже слышал на лестнице шаги лорда Грешема. Он отдал записку покидающему номер Панноне.

— Лорд Грешем! Рад вас видеть!

— С добрым утром, лорд Пауэрскорт.

Выглядел Грешем нисколько не лучше вчерашнего. На подбородке так и остался неопрятный пучок щетины. Шейный платок весь перекручен. Сорочка та же, что вчера. Волосы нерасчесаны, глаза дикие.

— Они продолжают следить за мной, лорд Пауэрскорт. Теперь уже и при свете дня.

Взгляд Грешема прошелся по зеркалам, по распятию, по Мадонне с младенцем. И с выражением ужаса вернулся к зеркалам. Что он там видит, гадал Пауэрскорт, — змей, глаза, лица убитых венецианцев? Двух дожей, вдруг вспомнил он, прикончили некогда в паре шагов отсюда, за ближайшим углом.

— Присядем, я распорядился о кофе. Мы сможем обговорить наши планы.

В дверь постучали. Вошел Панноне — поднос с кофе и записка для Пауэрскорта.

— Для вас только что доставили вот это, лорд Пауэрскорт. Особым посыльным. Благодарю вас, мой лорд, — Панноне в пояс поклонился распятию и удалился.

— Нет, вы только подумайте, только подумайте, — говорил Пауэрскорт, пробегая глазами слова, которые сам же и написал три часа назад. — В город прибыл британский военный атташе при итальянском правительстве. Приехал вместе с послом на какую-то конференцию. Спрашивает, не присоединимся ли мы к нему за ленчем. Человек по имени Брук, генерал Джордж Брук. Вы его знаете, Грешем? Этого Брука?

Грешем побледнел, и побледнел сильно. Он взирал на зеркала, и вид у него был при этом такой, словно за ними-то генерал Брук и прячется.

— Я его знаю. Знаю, — очень тихо ответил он. — Брук был моим непосредственным командиром. В течение четырех лет.

Он умолк. Пауэрскорт вглядывался в серебряное распятие.

— Я не смогу встретиться с ним. Просто не смогу. Мне нужно идти.

Грешем обвел комнату взглядом — казалось, он подумывает, не выскочить ли ему прямиком в окно. Над кроватью медленно истекал кровью распятый Христос Тинторетто. Мадонна и Младенец мрачно смотрели в пол, Дева уже много столетий знала, что сыну ее суждено умереть на кресте.

— Лорд Пауэрскорт, прошу вас, помогите мне. Я должен уехать. Должен выбраться отсюда.

Пауэрскорт молча ждал.

— Вы согласитесь отвезти в Англию письмо от меня? Не думаю, что я когда-либо вернусь туда.

— Я буду только рад доставить его. Конечно, Грешем, дорогой мой. Присядьте, напишите ваше письмо. На столе довольно бумаги и прочих принадлежностей. Мне нужно ненадолго уйти, уладить все с этим ленчем. Генералу Бруку придется подыскать других гостей для своего увеселения.

Внизу, в вестибюле, толклась очередная партия американцев, только-только прибывших из Вены. Панноне расторопно руководил их приемом: распределял багаж, выкликал носильщиков — добро пожаловать, заокеанские гости, и примите наилучшие наши пожелания. Пауэрскорту бросился в глаза гостиничный кот, мирно спавший на стойке портье, обвив своим телом горшок с каким-то растением. Снаружи все шел дождь, струйки воды криво стекали по оконным стеклам отеля.

Интересно, додумались ли уже и они до этого? — спросил сам себя Пауэрскорт. — Отец Гилби, монсиньоры, кардиналы. Исповедь в письменном виде. Не нужно ничего говорить в темных исповедальнях — просто оставляешь записку, просовываешь ее сквозь решетку. А попозже являешься за ответом.

У венецианцев, вспомнил Пауэрскорт, вглядываясь в портрет зловещего обличия дожа, висевший над головой Панноне, система была несколько иная. Они веровали не в исповеди, а в доносы, почтовые, так сказать, доносы, опускавшиеся сквозь пасть льва, bocca di leone, в почтовые ящички. Ящики опорожнялись каждую ночь. И во Дворце дожей их было несколько. Обличали врагов, или друзей, или мужа, или ближайшего соседа. Только и нужно было, что написать письмецо и забросить его в львиную пасть. Или в логово льва. Все остальное делала тайная полиция.

Пятнадцать минут, думал Пауэрскорт. Он уже наверняка дописал письмо. Когда Пауэрскорт начал на цыпочках подниматься к своему номеру, Панноне ободряюще похлопал его по плечу.

Номер был пуст. Грешем исчез.

— Панноне! Панноне!

Никто еще и никогда не призывал к себе маленького человечка криком столь отчаянным.

— Он ушел! Птичка упорхнула! Грешем сбежал!

— Не волнуйтесь, лорд Пауэрскорт. За ним же следят официанты. Очень скоро мы будем знать, куда он направился. Однако взгляните, он оставил вам письмо.

На конверте значилось: лорду Фрэнсису Пауэрскорту, отель «Даниэли». Пауэрскорт вскрыл его ножом для разрезания бумаги.

Дорогой лорд Пауэрскорт.

Я хотел бы, чтобы Вы, по возвращении в Англию, написали моей матери. Сообщите ей, пожалуйста, что у меня все хорошо и что я скоро напишу ей. Мне следовало сделать это пораньше. Думаю, она тревожится, когда меня нет рядом.

Я уезжаю во Флоренцию. В Венеции я больше оставаться не могу. Мне кажется, что я схожу здесь с ума. Зеркала не оставляют меня в покое ни на минуту. Потом отправлюсь в Перуджу. Быть может, дорогой заеду еще в Ареццо, а оттуда в Рим. В Риме — или по пути в Рим — я исповедуюсь.

После этого мне придется нарушить некоторые из заповедей. Я думаю застрелиться. Католическая церковь не допускает самоубийства. Однако она и не узнает о нем, пока не будет слишком поздно. Я собираюсь соединиться на той стороне с Луизой, с моей Луизой. Надеюсь, меня допустят к ней.

— Он вернулся в «Пеллегрини», лорд Грешем, — Панноне быстро просматривал самые свежие донесения. — Укладывает вещи. Возможно, направится на железнодорожный вокзал. Там у нас официантов хватает.

И последнее, лорд Пауэрскорт. Уверен, Вы уже все знаете. Это я убил принца Эдди. Вам известно, почему. Я перебрался по крыше в его комнату. Думаю, Ланкастер слышал, как я топтал каблуком фотографию принцессы Мэй. Он мог также увидеть, как я выбираюсь из окна, не знаю.

Я не сожалею о содеянном. Но знаю, что должен принять наказание после того, как исповедаюсь в моих грехах.

Жаль, что Вы не знали Луизы. Она была такая красивая. И я желаю Вам встречи с Вашей покоящейся на дне морском Каролиной. Моя Луиза. Какая же она была красивая, моя Луиза…

Время вышло. Прощайте, лорд Пауэрскорт. Прощайте.

Грешем.

Пауэрскорт еще раз перечитал письмо, руки его немного тряслись. Он сложил последнюю волю, завещание Грешема, и спрятал его в карман. Ради него он и приехал в Венецию. Ради него четыре дня строил интриги и планы, расставлял официантов по улицам города, перевешивал картины, условился, что ранним утром гондола якобы примчит по лагуне им же состряпанную подложную записку. Ему следовало бы ликовать, ощущать довольство собой. Однако никаких «аллилуйя» в душе его не звучало, ее наполняла лишь великая грусть и мысли о новой смерти, об англичанине, которого вскоре найдут мертвым где-то в Италии, о еще одной преждевременной кончине.

— Лорд Пауэрскорт? Думаю, вы нашли, что хотели найти. Однако находка вас опечалила. Так что же, отыскали вы то, ради чего приехали?

— Я отыскал то, ради чего приехал, мистер Панноне. Я не рассчитывал, что, когда я найду это, найденное мне понравится. Однако я его нашел. И оно понравилось мне даже меньше, чем я думал. Однако, — продолжал он, — без вашей поддержки я и вовсе ничего не нашел бы. Спасибо вам за помощь, которую вы с такой расточительностью оказывали мне с самого моего появления здесь. Я ваш вечный должник.

Панноне улыбнулся.

— У нас тут, в «Даниэли», теперь новая поговорка, лорд Пауэрскорт. Раньше мы говорили: любой из друзей лорда Роузбери должен быть другом и для «Даниэли». А теперь говорим: любой из друзей лорда Роузбери и лорда Пауэрскорта должен быть другом и для «Даниэли»!

Пауэрскорт поклонился в знак благодарности. Придется опять обниматься с ним, подумал он. И, пожалуй, расцеловать в обе щеки.

— Но скажите мне одно, лорд Пауэрскорт, если, конечно, вы не против такого вопроса. Этот ленч с генералом, с генералом, которого не существует. Итальянского генерала я бы для вас отыскал, не сомневаюсь, может быть, и французского тоже. Насчет немецкого не уверен. Но вот английского генерала я вам предоставить не смог бы. Что оно значит, это имя, присланное из Лондона? Почему оно было столь важным?

— Имя было столь важным, дорогой мой Панноне, потому что оно принадлежит генералу, который когда-то состоял в командирах лорда Грешема. Я был уверен, что Грешем не захочет встречи с ним. Поэтому я и отправил в Лондон запрос. Чтобы выяснить имя.

— Так он был комманданте лорда Грешема? И вы были уверены, что это имя заставит лорда Грешема отказаться от ленча? Даже от ленча в «Даниэли»?!

— Я был уверен.

Они обнялись. Пауэрскорт расцеловал маленького управляющего в обе его пухлые щечки. Все кончено, думал он. Почти кончено.

— Вы должны снова вернуться к нам, лорд Пауэрскорт. Возможно, с той молодой леди, на которой вы думаете жениться? Медовый месяц в «Даниэли» — да он же лучший в мире!

Вокзал Санта-Лючия. Поезда имени леди Люси. Поезда имени леди Люси ждут его, чтобы доставить назад, в Лондон.

Назад, к леди Люси.

Домой.

Часть четвертая