— Хочешь ещё выпить? — предложил я.
— Да, да…
Сразу после полуночи мы вышли из дому. Диана храбрилась. Саймон накачал её оптимистическими байками из своего репертуара. В теологии «Нового царства» Второе Пришествие в традиционном понимании отсутствовало, не было и Армагеддона. «Спин» совмещал эти понятия и понимался как исполнение древних пророчеств. И если Господу угодно изобразить ещё что-либо по Своему усмотрению на холсте Творения, то нам надлежит принимать это с полным почтением, соответствующим моменту, не исключая страха Божьего из числа испытываемых эмоций, но и не предаваясь ему безоглядно, ибо «Спин», в итоге, есть акт спасения, последняя, и лучшая глава в истории человечества.
В общем, очень складно изложил какую-то подобную ахинею.
Мы вышли полюбоваться небом, потому что Диана вообразила, что это занятие весьма духовное и подчёркивает её храбрость. Небо оказалось полностью безоблачным, в воздухе висел запах хвои. Издали, с автострады изредка доносились вопли сирен и какофония автомобильных сигналов.
Небо то и дело освещалось вспышками то на севере, то на юге, и наши тени плясали по траве. Мы отошли на несколько ярдов от яркого света фонаря над крыльцом и уселись в траву. Диана опустила голову мне на плечо, я обнял её рукой. Оба мы изрядно поддали.
Несмотря на годы, проведённые порознь, несмотря на сдержанность, навеваемую нашими прошлыми отношениями, несмотря на её помолвку с Саймоном Таунсендом, «Новое царство» и «Экстаз», несмотря даже на вызванный ядерными взрывами небесный беспорядок, я ясно осознавал контакт с её телом. Меня удивляло то, что всё в ней казалось мне знакомым, что я не открывал новое, а как будто узнавал забытое: изгиб её руки под моей ладонью, давление её головы на моё плечо, даже ощущение её страха.
Странным казался свет этого неба. Не ровным светом светила эта вращающаяся Вселенная. Ровный свет её убил бы нас на месте. На небе мелькали кадры, полночь сменялась полночью, проблёскивая в течение микросекунд, оставляя на сетчатке послесвечение. Небо сейчас, небо через сотню и тысячу лет… Как будто последовательность кадров в сюрреалистическом фильме. И кадры разные: некоторые представляли собой наборы расплывчатых следов, как при длительной выдержке, звёздный и лунный свет оставлял на них сферы, кружки, дуги; другие отличались чёткостью. К северу линии становились короче, кружки мельче, экваториальные звёзды вели себя беспокойнее, плясали по громадным эллипсам. Луны и полулуны, серпы нарождающиеся и убывающие мигали бледно-оранжевым светом от горизонта.
Млечный Путь представлял собою россыпь флуоресцирующих точек, ярких и тусклых, новых и умирающих звёзд.
И всё это шевелилось.
Всё двигалось в таинственном танце. Небо видимое и невидимое билось в ритме какого-то непонятного пульса.
— Как живое, — сказала Диана.
Наш краткий миг сознательной жизни налагает на нас предрассудочное ограничение. Мы считаем то, что движется, живым, а неподвижное мёртвым. Живой червяк роется под неподвижным мёртвым валуном. Звезды и планеты движутся, но лишь подчиняясь мёртвым законам тяготения. Если камень падает, это не значит, что он ожил. А орбитальное движение — то же самое падение, только продлённое до бесконечности.
Но если продлить наше эфемерное существование, как это сделали гипотетики, привычное различие исчезнет. Окажется, что звёзды тоже рождаются, живут, умирают и питают своим погребальным пеплом новые звёзды. Сумма их движений не примитивна, а бесконечно сложна, представляет собою пляску притяжений и ускорений, прекрасную и устрашающую. Устрашающую потому, что, как и землетрясение, живая звезда оживляет то, что казалось мёртвым и неподвижным. Потому что наши глубочайшие органические тайны, наши совокупления и рождения, оказываются вовсе не тайнами. Звёзды так же кровоточат и рождают. «Ничто не пребывает, но всё течёт». Не помню, где я это вычитал.
— Гераклит, — вдруг выпалила Диана.
Оказывается, я произнёс это вслух.
— Все эти годы… Там, в «большом доме», все эти пропавшие, на хер, годы, я знала, знала…
Я прижал пальцем её губы. Я знал, что она знала.
— Пошли в дом, — сказала она. — Пошли обратно в ту спальню.
Окно мы не зашторили. Беспокойные вращающиеся звёзды бросали блики в комнату, на мою кожу, на её кожу, как городские огни сквозь мокрое от дождя стекло, безмолвно, беспорядочно. Мы не произнесли ни слова. Слова бы только мешали, любое слово было бы ложью. Мы занимались этим молча, и, лишь когда это завершилось, я обнаружил, что думаю: «Да пребудет. Только это. Пусть останется».
Небо снова почернело, когда мы уже заснули. Небесные фейерверки потускнели и исчезли. Китайская атака, по большому счёту, оказалась малозначащим жестом. Тысячи людей по всей планете погибли в результате глобальной паники, но прямых жертв не было ни на Земле, ни, полагаю, среди гипотетиков.
На следующее утро солнце взошло по расписанию.
Меня разбудил звонок домашнего телефона. В кровати я оказался один, Диана сняла трубку в другой комнате и пришла сказать мне, что звонил Джейс, что дороги свободны и они в пути.
Она уже приняла душ, оделась и пахла мылом и свежестью.
— И что теперь? — спросил я. — Вернётся Саймон, и ты уедешь? И эта ночь ничего не значит?
Она села рядом со мной:
— Эта ночь не означала, что я не уеду.
— Я думал, что она всё же что-то значила.
— Она значит для меня больше, чем я могу передать словами. Но она не стирает прошлого, не отменяет данных мною обещаний. Не отменяет моей веры и накладывает на меня определённые обязательства.
Звучало всё это неубедительно.
— Вера? Диана, не вешай мне лапшу на уши. Ты ни на грош не веришь во всё это дерьмо.
Она встала. Насупилась:
— Может, и не верю. Но, может, мне надо быть рядом с кем-то, кто верит.
Я упаковался до возвращения Джейса и Саймона. Диана с крыльца следила, как я захлопнул багажник.
— Я позвоню тебе, — сказал она.
— Позвони, — ответил я.
Четыре миллиарда лет от Рождества Христова
Вo время очередного приступа я разбил ещё одну настольную лампу. Этот случай Диане удалось скрыть от персонала. Постельное бельё она через день меняла у двери, не впуская горничную, чтобы та не заметила моего состояния и чтобы я не угодил в местную больницу, где запросто мог оказаться в эпидемиологическом отделении рядом с каким-нибудь холерным или малярийным пациентом.
— Меня беспокоит, что может случиться в моё отсутствие, — сказала Диана.
— Как-нибудь о себе позабочусь.
— А если приступ?
— Тогда останется надеяться на везение. Тебе надо куда-то?
— Обычные дела. Но мало ли что… Или я по какой-нибудь причине не смогу вернуться вовремя…
— Из-за чего, например?
Она пожала плечами:
— Мало ли… Не знаю, что может приключиться.
Но тон её выдавал: она прекрасно знает.
Однако я не настаивал. Единственно чем я мог улучшить ситуацию — быть паинькой, слушаться.
Пошла вторая неделя моей обработки. Приближался кризис. Марсианское средство накапливалось в крови и в тканях, достигая некоторого критического уровня. Даже когда приступы проходили, я чувствовал себя ослабленным, дезориентированным. Чисто физические воздействия тоже не сахар. Ломота в суставах, желтуха. Сыпь и зуд, если зудом можно назвать ощущение отдираемой кожи, снимаемой послойно, до мяса. Ночью я спал часа по три-четыре, пять часов — мой личный рекорд; просыпался в каше из частиц отслоившейся кожи, которую Диана отчищала от запятнанной кровью простыни, пока я отсиживался в прикроватном кресле, с трудом в него перебравшись.
Я уже не доверял и самым светлым своим моментам, потому что зачастую галлюцинации подсовывали мне иллюзию полной ясности, чёткости и определённости, а мысли, слова и образы памяти заклинивались, как рычаги потерявшего управление автомобиля.
Ох и худо же мне было… Но ещё хуже приходилось Диане, убиравшей за мной и выносившей судно, когда я был не в себе. В каком-то смысле она возвращала долг, потому что я дежурил возле неё, когда она переживала то же самое. Но это было много лет назад.
Чаще всего она спала рядом со мной, хотя как она это переносила… Она сохраняла дистанцию безопасности между нами, потому что иногда даже прикосновение простыни к коже заставляло меня стонать от боли. Сознание её присутствия, её близости, однако, приносило облегчение.
В самые буйные мои ночи, когда я метался, ничего не сознавая, и мог её ударить, она сворачивалась клубочком на цветастом диванчике возле балконной двери.
О своих блужданиях по Падангу она много не рассказывала. Я понимал, чем она занималась: налаживала контакты с казначеями, квартирмейстерами, экспедиторами, подбирала варианты транспортировки. Небезопасная деятельность. Нелегко мне было провожать её взглядом, когда она выходила, отправляясь в мир беззакония, вооружённая лишь карманным газовым баллончиком да личной храбростью.
Но даже повышенный риск лучше, чем опасность поимки.
Мы нужны были им — агентам администрации Чейкина или Джакарты — по нескольким причинам. Конечно, ради марсианских средств. Ещё важнее цифровые марсианские архивы, которые они рассчитывали у нас найти. И, разумеется, их интересовало, что говорил Джейсон в свои последние часы, его монолог, который я слышал и записал, о гипотетиках и о «Спине»; то, что знал лишь Джейсон.
Когда я проснулся, её не было рядом.
Час я лежал, следя за шевелением балконной шторы, за изменением угла наклона солнечных лучей, за видимой частью Арки, размышлял о Сейшелах.
Вам приходилось бывать на Сейшелах? Мне тоже не приходилось. Поэтому я вспоминал старый документальный фильм Пи-Би-Эс. Острова в тропиках, здоровенные черепахи, сейшельские пальмы с «двойными кокосами», десяток-другой пород редких птиц. Геологически Сейшельские острова представляют собой останки древнего материка, когда-то, задолго до появления человека, связывавшего Азию и Южную Америку.