— Прекрасно! Мне импонирует ваше спокойствие. Вы никогда не теряете чувства юмора. Это указывает на твердость и мужественность вашего характера! — У Зураба Торадзе поднялось настроение. — Хочу сказать вам еще нечто, по-моему, очень значительное. С сегодняшнего дня я веду подробную фиксацию всех документов и событий, связанных с операцией, начиная с момента моего появления у вас. Весь наш разговор записан на магнитофонную пленку. Его размножат в пяти экземплярах и сохранят в пяти разных местах до тех пор, пока у нас не появится возможность обнародовать тайну.
— Мне нравятся ваши предусмотрительность и оперативность. Я верю, что операция пройдет успешно.
— Благодарю вас, батоно Давид, ваша уверенность придает дополнительные силы. С сегодняшнего дня вы становитесь исторической личностью, ваше имя прогремит на всю планету. Не огорчайтесь, но пересадка мозга принесет вам большую известность, чем ваши астрофизические открытия и теории.
— Я никогда не гонялся за славой. Меня привлекает то удивительное, невероятное превращение, которое последует за пересадкой мозга. Привлекает только и только с точки зрения науки.
— Я и не представлял иного. И, как видите, не ошибся в выборе. Пожелаю вам всего хорошего. В девять часов вечера мы встретимся. Я верю в вас. Заранее знаю, что вы согласитесь.
Давид Георгадзе закрыл глаза. Ему хотелось остаться одному. Он ни о чем не думал. Он ждал, когда затихнет шум шагов главного врача. Вот с жужжанием открылась тяжелая железная дверь и снова закрылась.
Больной облегченно вздохнул, кое-как перевалился на бок. Диковинный, невообразимый до сегодняшнего дня диалог, видимо, утомил его. Сон тут же сморил академика.
Зураб Торадзе сел в кресло. Уперся по обыкновению локтями в письменный стол и спрятал лицо в ладонях. Здесь же находились его верные друзья и коллеги, будущие участники секретной операции, двое мужчин и две женщины. Все четверо не сводили напряженного взгляда с главного врача. Они не пропустили ни одного слова, записываемого на магнитофон. Когда Торадзе появился в кабинете, всем хотелось броситься к нему, поздравить с почти окончательной победой, но у главного врача было такое усталое, осунувшееся лицо, такие запавшие глаза, что никто не решился произнести ни звука. Друзья его не ошиблись. Во время беседы с академиком Зураб Торадзе вкладывал в каждое слово, в каждую фразу столько энергии, душевного напряжения и эмоций, что, переступив порог кабинета, сразу почувствовал, как он вымотан и опустошен. Все тело казалось раскаленным, как выкипевший на огне чайник. Он даже не вспомнил о сигаретах. Он сидел и молчал.
Врачи как будто застыли на стульях. Никто не решался шелохнуться.
А Зураб Торадзе словно забыл о их существовании. Он сидел неподвижно, стараясь ни о чем не думать, чтобы дать отдых голове.
Вдруг зазвонил телефон. Четыре пары глаз, как пули, вонзились в белый аппарат. Только Торадзе пребывал в неподвижности.
Врачи растерялись — что делать, как поступить, снять трубку и протянуть начальнику или ответить самим? А может быть, положить ее рядом с аппаратом?
А телефон звонил и звонил. Каждый звонок заставлял всех вздрагивать.
Наконец телефон умолк.
Прошло еще несколько минут, несколько напряженных и отягощенных молчанием минут.
— Гия! — произнес вдруг главный врач, не поднимая головы.
— Слушаю, батоно Зураб!
— Надзор за академиком на вашей ответственности. С сегодняшнего дня всем, включая его супругу, отказано в посещении. А чтобы не пугать ее и близких друзей, причина должна быть сравнительно простой. Скажем, поднялось давление.
— Ясно, батоно Зураб.
— Сегодня в семь вечера всем быть в моем кабинете. Вам, надо думать, понятно, кому всем?
Врачи согласно закивали.
— Психологическая подготовка и тренаж у вас в порядке, но с сегодняшнего дня настраивайтесь на операцию. Вы, вероятно, слушали наш разговор. Я твердо верю, что сегодня в девять вечера Давид Георгадзе даст согласие на операцию. До великого шага остается несколько дней.
Главный врач поднял голову и оглядел единомышленников:
— Не испугались?
— Наоборот, батоно Зураб! — возразил Гия.
Остальные просто улыбнулись в ответ.
— В таком случае прошу вас удалиться и ненадолго оставить меня одного!
Все поднялись и на цыпочках вышли из кабинета.
Зураб Торадзе посмотрел на пульт управления и нажал зеленую кнопку. Медленно, с еле слышным шорохом раздвинулась стена. Главный врач выключил свет и прошелся взглядом по телеэкранам. Все было так, как он ожидал. Торадзе заранее знал, что напряженная беседа обернется определенной нервной нагрузкой для больного, которая, впрочем, не перерастет в существенные изменения организма. Предположение опытного врача подтвердилось, Давид Георгадзе сравнительно легко перенес большой эмоциональный и психологический стресс.
Зураб Торадзе выключил аппаратуру и взглянул на часы. Ровно одиннадцать. До окончательного решения академика оставалось десять часов.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Вы счастливы? — неожиданно спросила академика молоденькая журналистка.
— Неужели грузинских читателей интересуют даже такие подробности? — улыбнулся Давид Георгадзе.
— Представьте себе, интересуют, — девушка пригладила волосы, — когда личность популярна, штрихи ее жизни, отдельные детали и нюансы придают творческому портрету ученого более законченный вид.
Академик внимательно посмотрел на собеседницу, пытаясь понять, сию минуту родилась в ее головке эта ходульная фраза или, подхваченная еще в годы учебы в университетской аудитории, заученным предложением вылетела на божий свет.
Девушка, приложив ручку к губам, не сводила с академика испытующего взгляда.
— Мне представляется, что я счастлив. Видимо, потому, что я никогда не был несчастлив и, откровенно говоря, никогда не задумывался над подобным вопросом. Наверное, вечно не хватало времени. Или оттого, что пе смотрел на жизнь с философской точки зрения и не анализировал пройденные годы. Разумеется, я счастлив. У меня прекрасная лаборатория и превосходные условия для работы. Много, очень много радости приносили мне мои исследования и открытия. Что еще нужно ученому?
Давид Георгадзе закрыл глаза.
«Что еще нужно ученому?
Что еще нужно…»
Он никак не мог избавиться от этой назойливой фразы. И из головы не выходило лицо девушки-журналистки, посетившей его около полугода назад, чтобы взять интервью.
«Что еще нужно ученому?
Многое, очень многое.
Где сейчас мой сын? Где он скрывается? Может быть, его задержала милиция, а от меня утаивают? Сколь счастлива была моя жена, моя Ана. Как она вечно благодарила бога за доброту и покровительство. А теперь… Взорванной скалой рухнула ее жизнь. Потеряла единственного сына Дато. Потеряла мужа.
Самое большее я проживу три-четыре месяца. Даже если операция пройдет успешно, я все равно навсегда потерян для нее.
Жив ли Дато? Если жив и арестован, его, видимо, посадят лет на шесть, на семь. Может быть, скостят немного. Может быть, даже раньше выйдет. Хоть он будет с Аной.
Несчастная! — горько вздохнул академик, — Карточным домиком рассыпалась моя жизнь».
Он боролся с мыслями, лезущими со всех сторон. Отгонял их, пытаясь дать отдых голове, собраться с силами.
Это как будто удалось. Как будто сгинули рати черных вопросительных знаков.
«В некотором смысле одиночество хорошая вещь, никто не мешает думать и мечтать!
Но одинок ли я?» — Академик горько усмехнулся в душе. Он знал, что его сердце, легкие, вены и бог знает какие еще органы подключены к сложнейшей аппаратуре, чьи экраны мерцают за стенами палаты. Иногда его охватывало такое ощущение, будто его разъятое, расчлененное тело находится сразу в нескольких комнатах.
Единственным, что пока еще не отражалось на экранах мониторов, были его мысли, мысли, которых он сейчас бежал.
Обычно академик любил думать. Любил по совершенно естественным причинам. В мыслях он вступал в борьбу с головоломными проблемами, в мыслях находил средостение их запутанных дорог. А после инфаркта произошло нечто странное. Он воочию видел то, о чем думалось. Видел самую мысль. Когда он размышлял об абстрактных, бестелесных предметах, видел и эти бестелесные предметы. Что были они? Он, наверное, не смог бы рассказать, не смог бы описать их словами, но в процессе мышления действительно видел их.
Сейчас всеми фибрами души академик старался не думать ни о чем. Ни об осиротевшей жене, ни о бесследно пропавшем сыне, которого разыскивает милиция. Ему хотелось забыться. Хотя бы на несколько минут остановить тот неугомонный телетайп, который беспрерывно стучал в мозгу и безостановочно печатал на невидимой ленте непрекращающийся поток бессвязных, бессистемных мыслей.
На какие-то минуты ему это удалось. Он уподобился машине, отключенной от электросети. На какие-то считанные минуты он избавился от всего на свете. Потом невидимая рука снова включила его, снова в мозгу академика завертелась сложная система зубчатых колес. Где-то снова ожил вулкан, лавиной хлынули несметные черные вопросительные знаки. Они взмыли ввысь и рассыпались, как рассыпается во время салюта единый букет праздничного фейерверка. А затем, словно раздувшиеся, тяжелые бомбы, заскользили вниз.
Давид Георгадзе в испуге зажмурился. Он не хотел видеть миллионы вопросительных знаков, миллионами бомб сыплющихся на него.
Неожиданно он понял, что кошмарное видение исчезло и можно открыть глаза.
В палате пчелиными ульями все так же жужжали аппараты. Все вокруг было освещено их немногими красными и зелеными лампочками.
Академик несколько успокоился. Вытер ладонью влажный лоб и тяжело вздохнул.
«Вы счастливы?» — опять услышал он знакомый голос молоденькой журналистки.
…
— Вы счастливы? — неожиданно спросила академика молоденькая журналистка.
— Неужели грузинских читателей интересуют даже такие подробности? — улыбнулся Давид Георгадзе.