бабка на репку. А супруги Сомовы — друг на друга. Трах-трах, гоп-гоп.
В начале октября на свиридовском мобильнике отобразился «частный вызов». Свиридов теперь боялся скрытых номеров — это мог быть Калюжный, могли менты, но оказался Панкратов.
— Что вам нужно? — грубо спросил Свиридов. Он дополнительно злился на него за свой страх.
— Поговорить, — сказал Панкратов.
— Говорите.
— Не по телефону. Сможете через три часа подъехать на Пушку? Под памятник?
— А в чем дело?
— Да вы не бойтесь, — сказал Панкратов дружелюбно. — Ничего такого.
— Это вы бойтесь, — рявкнул Свиридов. — А я пуганый.
— Да хорошо, хорошо. — Панкратов говорил мягко, чуть ли не заискивающе. — Вы совсем не то думаете. Подъезжайте, правда.
Свиридов не хотел никуда ехать, но превратился к октябрю в такого ожидальщика, что с жадностью хватался за любые дополнительные сведения. Если Панкратов что-то знал — а знать он мог, будучи приближен к седалищу, — пренебрегать им не следовало. На всякий случай, однако, Свиридов позвонил Вале:
— Если я не отзвонюсь до восьми, поднимай шум.
— Хочешь, я с тобой? — спросила она.
— Ладно, справлюсь.
Накрапывало, погромыхивало. Панкратов приехал раньше и нервно прохаживался под памятником. Вид у него был виноватый, но нагловатый — странное сочетание: он словно подмигивал Свиридову, просил у него прощения и вместе с тем намекал, что он ни в чем не виноват, подумаешь, так надо было. Свиридова это царапнуло. Предполагалось, что он с Панкратовым в заговоре.
Он смотрел на Панкратова в недоумении: чего я их боялся? Нормальный же пацан, ничего страшного.
— Ну, в общем, — сказал Панкратов, — я трудоустраиваться пришел. Вам человек на телевидении не нужен?
— Не нужен, — сказал Свиридов. — Я этим не заведую. А что, собственно…
— Будто вы не знаете, — сказал Панкратов и хихикнул. Ему казалось, что весь мир должен быть в курсе его делишек.
— Извините, не знаю.
— Поперли нас, — сказал Панкратов, оглянулся, словно их могли услышать, и подмигнул.
— Откуда?
— Из штаба. Вы что, не слышали? Столько шума, вся сеть на ушах.
Свиридов представил рыбачью сеть, наброшенную на уши Панкратова, и кисло усмехнулся.
— Я не туда хожу в сети, наверное.
— Да везде пишут. Сначала Гуся с Бобром, теперь меня. Дождались, чтоб из больницы, и тюк по темечку. Может, сходим куда? Я угощаю.
Они зашли в «Кофеманию», Свиридов заказал чизкейк, Панкратов долго объяснял, какой именно ирландский кофе должен быть ему сварен и каких типичных ошибок следует избегать при этом.
— Ну и вот, — сказал он, дружелюбно улыбаясь. — Олег повесился, неудачно. Руки не под то заточены, Бобер говорит. Сейчас в больнице. А Бобер думает — раз не можешь переломить тенденцию, надо возглавить. Будет переделывать клуб «Свалка» в клуб «Список».
— Почти то же самое, — сказал Свиридов.
— Ну где-то да, — еще шире улыбнулся Панкратов, радуясь, что клиент шутит. Шутит — значит, поддается, сейчас выжмем из него чего-нибудь… — Ему и денег дали. Модное место будет, а пускать только по списку.
— По нашему?
— Неважно, их еще много будет, наверное. В общем, люди потянутся.
— Погодите… А из-за чего же Гусев?
— Вы что, совсем ничего не знаете?
— Я же сказал.
И Панкратов принялся рассказывать, пересыпая речь множеством имен, названий и цифр, ровно ни о чем не говоривших стороннему человеку. Он уже привык думать, что его организация в ближайшие полгода станет царицей горы, а потому каждый встречный обязан быть в курсе ее грандиозных дел. Мелькали упоминания о политпоходе, первой пятерке, большой раздаче, восточном мосте (перекинутом, как догадался Свиридов, из Владивостока в Новосибирск), о групповом браке, объединившем двести активистов с таким же количеством активисток, и об акции у прибалтийских посольств, скромно называвшейся «Шпроты». Гусев играл в организации особую роль — он редактировал электронную газету, выпускал молодежные бестселлеры и мог твердо рассчитывать на место в Думе, но после попадания в список спикировал ниже плинтуса. Поначалу его успокаивали: все свои, никто тебя не подозревает, ничего страшного, — но вскоре выяснилось, что у Гусева хватает завистников, да и в прошлом у него были сомнительные порнопроекты; его вытеснили сперва из газеты, потом из молодежного издательства, а попытка рейда по Псковской области подорвала его позиции окончательно.
— Он как бы начал оправдываться. А это нельзя, понимаете?
— А вас тоже поперли?
— Я хотел в больничке перекантоваться. Ну, думаю, не тронут же больного? Сам врача и попросил, и стоило мне это копейки. Но меня пришел Каширин навещать. Ну этот, знаете, который по внутренним врагам.
— Откуда мне знать, кто у вас по внутренним врагам?
— Ну как же, они еще вам поводок вручали. Помните поводок?
— Поводок помню. А у вас что, был свой человек по внутренним врагам?
— Так это же нормально! — развел руками Панкратов. — Везде есть. У «Местных» есть, у «Дворников»… А «Свои» — это наши, вы не знали?
— В каком смысле наши? — Свиридов окончательно запутался во всех этих своих, наших, местных и здешних.
— Одна команда. Почечкин — человек Бараша, а Бараш сами знаете чей.
Свиридов на всякий случай кивнул.
— Ну и вот. Пришел Каш. Видит, я лежу. Помидоров принес, сволочь. — Панкратов рассказывал беззлобно — Каширин выполнял свой долг, и он на его месте повел бы себя точно так же. — Принес, значит, помидорчиков, а сам к врачу. Что у больного Панкратова? Тот ему: плановое обследование. Ну, он и смекнул. Я выписываюсь, а он уже все написал. И ребят опросил, и ребята вспомнили, как я однажды над планом смеялся.
— Над каким планом?
— Известно каким. План один.
— А, — догадался Свиридов. — Зачем же вы над ним смеялись?
— Все смеялись, — пожал плечами Панкратов. — Пели про план из Чуйской долины — что такого? Идейных-то нет, все реалисты.
— Я одного не понимаю, — Свиридов чувствовал себя все неуютнее, словно за столом с ним сидело иноприродное существо с непостижимой логикой, не злобное, не агрессивное, боже упаси, миролюбивое и симпатичное по-своему, но все атомы в нем были расположены поперек. — У вас нет идеологии, вы сами сказали. А доносы есть. Как это возможно?
— Так и возможно, — Панкратов тоже, кажется, недоумевал, как можно не понимать таких простых вещей. — Что такого-то? Не так сказал, присвоил бабки, выпил и матерился. У нас материться нельзя, все матерятся, конечно, но втихую. Да мало ли. Что, обязательно идея, что ли, нужна? Вон, у скинов идеология, пожалуйста. Вам скины больше нравятся? А мы антифашисты, боремся с ними. Если бы не мы, они бы вообще давно всех в капусту…
В эту секунду Свиридов с ужасом поймал себя на том, что со скином ему было бы проще: у скина были понятия о верхе и низе, добре и зле, и с ним еще можно было договориться. А Панкратов никогда не напал бы на Свиридова по национальному или идейному мотиву, но спокойно съел бы его с соевым соусом, окажись так надо для попадания в первую пятерку, или как там у них называлась головка организации; еще долго объяснял бы повару, как именно сготовить.
— Ладно, ладно. А как же тогда внутренние враги?
— А чего внутренние враги? — Панкратов, кажется, начинал подозревать, что этот длинный над ним издевается. — Вы чего, не видите внутренних врагов?
— Но идеологии-то нет.
— И что, если нет? Есть территория, она суверенна, в ней нефть, на нее посягают. Вы сами, что ли, не видите, как посягают? Вон Олбрайтиха сказала, что у России слишком много нефти, что ресурсы несправедливо распределены. Вы думаете, внутри так никто не думает?
— Думают, думают. — Свиридов не был настроен на дискуссии. Он не знал, зачем Панкратов затеял весь этот разговор. — Получается фашизм без идеологии, так?
Он думал, что Панкратов обозлится на эту формулировку, но он все улыбался.
— А что плохого? Если б не идеология, что бы такого в фашизме? Объединил нацию, работу дал всем. Промышленный рост был вы знаете какой? Если бы они не были антисемиты, это была бы великая страна. Но поскольку во главе стоял маньяк, то все и кончилось. А если бы адекватный менеджер, то и сейчас бы все стояло…
— Вы провоцируете меня, что ли? — спросил Свиридов. — Я со всем согласен, так и напишите. Хотят отнять нефть, посягают на суверенитет.
— Да ладно, — снова улыбнулся Панкратов. Он был совсем мальчишка, двадцать два года, не больше, чего мы боялись, Господи. — Я не по врагам. Я по любви и дружбе. Помните акцию с рукопожатиями? Конкурс, кто больше рук пожмет? Это я. Студенческие семьи — тоже я, когда гондоны надували.
— А вы надували?
— Да ладно, все знают. Это громкая акция была. Дуть, пока они не лопнут, чтобы люди размножались. Кто больше всего гондонов испортит, тому девушка из «Своих». Потом кинули, конечно.
У Свиридова закружилась голова.
— Хорошо, — сказал он. — Я-то чем могу быть полезен?
— Это деловой разговор, — кивнул Панкратов. — Это вы уже правильно. Давайте так: вы пишете для «Родненьких», я справки наводил. Дело хорошее. На базе «Родненьких» я вам берусь за три месяца сделать движение. Будут «Родненькие», даже лучше, чем «Свои». Все связи у меня, телефоны, вся сеть. Я восемьсот человек за час могу на улицу вывести легко.
— Зачем?
— Ну как зачем? Делаем общественное движение. Нагибаем каких-нибудь врагов. Приглашаем в программу и нагибаем. Потом марш, против семейного насилия. Знаете, сколько семейного насилия? Я проверял, каждая вторая семья, только скрывают. Это и вам пиар, и этим креатив, — он ткнул пальцем в потолок. — У них же нет совсем креатива. Я вам нарисую движение в пять минут вообще. Если Мутнов согласится, все в пополаме. — Мутновым звали генпродюсера «Спецпроектов», где делали «Родненьких». — Можем нацболов размазать, их запросто можно, никто не заступится. Потом Гусева можно. На него наверняка что-то есть, я знаю, он много наследил.