Никита поведал обстоятельства случившегося.
– Ну, так-то умно, – признал Нурислам. – Проявил смекалку, перехитрил врага. Но я повторяю свой вопрос…
Осталось першение в горле, иногда кружилась голова. Но это не мешало жить и работать. Бориса Лаврентьевича Дворского временно изолировали в гостиничном номере, у двери выставили охрану. Номер обыскали – на предмет колюще-режущих и прочих опасных предметов. Иногда заходили с проверками. Выпрыгнуть в окно Борис Лаврентьевич не пытался, вел себя смирно. «В чернухе гражданин, – сообщила охрана. – Не ест, не пьет, права не качает. Но радуется, что жив».
К Инге Валерьевне вопросов не было. Кроме одного – но вопросами морали органы не занимались. Командировка закончилась, ее никто не держал. В случае необходимости можно вызвать в Комитет и в Москве. Гражданка Медянская улетела в столицу первым же рейсом. На следующий день Никита с Зинаидой взошли на борт. Майор любезно пропустил вперед Дворского. Борис Лаврентьевич был бледен, но держался. На руки, скованные наручниками, был накинут плащ. Ему досталось «козырное» место – у иллюминатора. И все же пассажиры посматривали с опаской – шила в мешке не утаишь. Во время полета Дворский не вымолвил ни слова, с тоской смотрел в окно, много думал – видимо, выстраивал линию защиты. При сходе с трапа задержанного приняли на руки московские товарищи.
– Поздравляю, Никита Васильевич, – Зинаида смотрела как-то странно, – вот и закончилась наша боевая командировка. Вы вели себя просто как Спартак, окруженный римскими легионерами…
– Ты тоже проявила себя с положительной стороны, – похвалил Никита. – Сделала подножку, потом всех построила и со мной нянчилась. Спасибо, Зинаида. Послезавтра не забудь прийти на работу.
Остаток вечера, ночь и все последующее воскресенье он провел дома, спал как сурок, слонялся из угла в угол, снова спал. Раскупорил бутылку коньяка, подаренную на день рождения щедрыми коллегами, выпил пару стопок. Подумав, махнул третью. Больше пить не стал, убрал бутылку в тумбочку. Отношения с алкоголем у майора госбезопасности сложились приятельские, но не любовные. Не за горами была депрессия, чувствовалось ее опустошительное приближение. Вечером он сидел у голубого экрана, следил за судьбами членов семьи Савельевых. Бесил некто Алейников из НКВД, подозревающий всех и каждого. С этим вопросом создатели фильма перемудрили. Хотя кто сейчас упомнит, как там было на самом деле?
Коллеги смотрели на Никиту странно, словно это был не он, а его неудачная копия.
– Физкультпривет, командир, – неуверенно поздоровался Белинский. – Ты как, нормально? Выглядишь, честно говоря, хреново.
– Не приставай к человеку, – проворчал Олежка Яранцев, опасливо следя за траекторией движения начальства. И добавил, понизив голос: – Все там однажды будем…
Дворский, съежившись, сидел в комнате для допросов. Последние двое суток изменили человека. Ему было что осмыслить и переосмыслить. Мятый, заросший щетиной, с запавшими глазами. Никита заполнял «шапку» протокола, украдкой посматривая на задержанного.
– Спасибо вам, что спасли жизнь мне и Инге Валерьевне… – выдавил из себя Дворский. – Не знаю вашего имени, простите… Вы успели вовремя, нас бы убили…
– Не уверен насчет Инги Валерьевны, но вас бы убили, Борис Лаврентьевич. Пустяки, не надо благодарности. Я делал свою работу. Зовите меня просто – гражданин майор.
– Хорошо, я понял… – Дворский с усилием сглотнул. – Вы можете не афишировать, что застали нас с Ингой… Валерьевной в одной кровати? Товарищ Медянская давно замужем, у нее взрослые дети, уважаемый муж…
– Серьезно? – удивился Платов. – Это все, что вас беспокоит? Измена Родине, работа на иностранные спецслужбы – это как бы не в счет? Вы странный человек, Борис Лаврентьевич. Разбирайтесь сами со своими женами и любовницами. Если обнародование данного факта не потребуется в интересах следствия, то нам нет до него никакого дела. Не в мусульманской стране живем, где за подобные вещи забивают камнями.
– Хорошо, спасибо… Подождите, гражданин майор… – Дворский стал усердно растирать лоб. – Я не изменял Родине и никогда не работал на иностранные спецслужбы. Это чистая правда, можете у любого спросить…
– У кого? Может быть, у гражданина Старчоуса Федора Григорьевича? Впрочем, не уверен, что он представлялся этим именем.
Дворский побледнел. Все правильно – неважно, какой фамилией тот представлялся, арестант понял, о ком речь. Никита положил на стол старую фотографию Старчоуса, наблюдал за реакцией Дворского. Последняя не заставила ждать. Лицо собеседника меняло оттенки – от темно-серого до пунцового.
– Нам известно о событиях сорок четвертого года, – добавил Платов, – когда у вас была похищена, а затем возвращена жена. Нам известно о ресторане «Красная застава», где с этим господином – постаревшим, но стоящим в строю – встречались вы, а также ныне мертвые Гаранин и Лисовец. Давайте опустим ту часть, где вы запираетесь, негодуете и бьете себя кулаком в грудь. Сразу перейдем к чистосердечному признанию. Оно смягчит вашу участь и поможет быстрее обезвредить опасного преступника, от которого вы не скроетесь даже в тюрьме. Последние события это подтверждают. Повествуйте, Борис Лаврентьевич. В события сорок четвертого года можете не углубляться, нам не интересна история вашего грехопадения. Вас завербовали – с дальним, так сказать, прицелом. Чем вы так насолили Старчоусу, что он решил вас троих убить? А также помогите нам его найти. Обещаю, это зачтется.
– Что со мной будет? – пробормотал помертвевшими губами Дворский.
– Вас не расстреляют – если это то, что вас волнует больше всего. Но отвечать за прегрешения придется.
– Подождите… – Ученый сильно волновался. – Да, я дал слабину, подписал согласие, позволил себя скомпрометировать… А если бы у вас похитили любимую жену? Я готов был на все – это же не значит, что я в реальности стал бы сотрудничать непонятно с кем…
– Стали бы, Борис Лаврентьевич, – вкрадчиво произнес Никита. – Не вы первый, не вы последний. Чего не сделаешь под страхом смерти или угрозы разоблачения. Но не стоит это обсуждать, история не терпит сослагательного наклонения. Если в этом состоит ваша линия защиты, то срочно ее меняйте.
– Но я действительно не совершал ничего предосудительного… – Создавалось впечатление, что Дворский искренне в это верит. – В ту минуту проявил преступную слабость, согласен, но это единственный мой грех… Больше никто не приходил, тем более этот демон… – Дворский непроизвольно покосился на фотографию. – Я хотел явиться в органы и все рассказать, честное слово, хотел… Но шли годы, ничего не происходило, я решил, что Старчоус мертв, – ведь шла война, многие умирали… Ну хорошо, в том, что я не сообщил органам, я тоже виноват… – Похоже, Дворский окончательно запутался. И вдруг осмелел, поднял голову. – Но зачем, объясните? Отправился бы в лагеря, сгинул бы там через несколько лет… Но я окончил институт, стал ученым – хорошим, уверяю вас, ученым… Я принес Родине колоссальную пользу, участвовал в создании оружия, которое надежно защищает страну… Это прорыв в микробиологии, мы сделали то, что еще никто не делал на Западе… А какая польза была бы от моих костей на Колыме? Разве я не искупил свою вину честным трудом на благо Родины? Я не сотрудничал ни с какими разведками, поднимал отечественную науку…
Дворский закашлялся, упустил нить повествования. Самое печальное, что в его словах имелась логика. Даже больше – с его арестом и посадкой советская наука понесет серьезный урон. Но не Платов выдумывал все эти законы.
Не дождавшись реакции на свои слова, ученый бессвязно повествовал дальше. Старчоуса он боялся пуще огня, это было заметно без микроскопа. Вздрагивал при каждом упоминании, отчаянно хотел перекреститься. Пару раз вырвалось из горла: «Демон, сущий демон…» Сначала был звонок, незнакомый женский голос: «С вами хотят встретиться». Почувствовал беспокойство, отправился на встречу – на Пушкинскую набережную столицы. Никакой женщины там не было, а был Старчоус… Весь мир перевернулся, охватил лютый ужас. Тот понятливо усмехался, поедал глазами.
«Думали, про вас не вспомнят, Борис Лаврентьевич? А вы неплохо поднялись за эти годы, стали уважаемым ученым…» – Старчоус к нему присматривался, делал выводы. Конкретных предложений в тот день не поступало, но намекал весьма отчетливо: мол, не за горами тот день… Откуда он взялся в Москве? Столько лет прошло. Не умер, не заболел, не сменил сферу деятельности… Но вместо гитлеровской Германии теперь работал на британскую МИ‐6. Второй раз встретились в Кунцевском сквере. Старчоус усмехался, мол, не вижу, чтобы нас агенты КГБ окружали. Боитесь сесть, Борис Лаврентьевич? Правильно боитесь, непременно посадят, и не за такое сажали. Привычный мир, устоявшаяся жизнь – все полетит в тартарары. Придется поработать – если не хотите всего лишиться. Пока, мол, подумайте, чем можете быть полезны. Дело благое – ослабить бесчеловечный коммунистический режим… Третья встреча была в том самом ресторане «Красная застава». Борис Лаврентьевич не знал всех этих людей. Зачем их свел Старчоус? Повязал всю компанию?
«Вы теперь сплоченная группа, господа, – заявил он. – Один за всех, и все за одного, как писал Александр Дюма. Не забывайте, что за преступную деятельность в группе дают больше…» Вроде как шутил. Никто не посмел отказать в сотрудничестве. История у всех аналогичная: завербовали в смутные сороковые, много лет никто не трогал, все трое добились высот, трудились в оборонной сфере и на приличных должностях. И никто не хотел работать на британцев! Нормальную жизнь прожили, образцовые советские люди. А что было, то быльем поросло. Но понимали, что Старчоус не отвяжется и все закончится плачевно. Сошлись во мнении, что Старчоус в Москве один, живет на птичьих правах. Сдать его в КГБ – сами туда же загремят. А если ликвидировать? Несчастный случай, кто докажет? Позднее встретились, инициатором выступал Гаранин: мол, есть у него один человечек. И на встречу в «Красную заставу», как выяснилось, Гаранин пришел не один, а с этим человечком, но тот глаза не мозолил, ждал на улице, последовал за Старчоусом и теперь знает, где тот обитает…