– И быть потом должной? Не мой вариант.
– Значит, все сама?
Здесь, на открытом пространстве, где перпендикулярно встречаются две дороги, ветер бушует особенно сильно. И бьет в лицо. И, забираясь за ворот, холодит позвоночник, сковывает движения. Я настырно иду вперед, поворачиваюсь к нему спиной – так и мне лучше, и девчонку прикрою.
– Не боишься, что плечи не выдержат такого груза? Может, стоит хотя бы иногда позволить себе…
– Стой ты! – Вижу испуг в ее глазах, не договариваю, когда она хватает меня под локоть, потому что руки спрятаны в карманах, и резко тянет к себе.
Я чуть не сношу ее своим весом. Мы несколько шагов балансируем на грани падения, но все-таки удерживаем равновесие. Быстро оборачиваюсь назад – там дорога, и только что мимо на полной скорости промчалась машина, под колесами которой в теории я мог бы испустить последний вздох. Девчонка спасла меня, как мило.
– Просто скажи, что хотела пообниматься.
– Мне больше нравилось, когда ты молчал и смотрел на всех этим своим взглядом, – поправляя куртку, говорит она.
– Каким взглядом?
Я внимательно оглядываюсь по сторонам, стоя на тротуаре, вижу вдалеке тусклый отблеск фар и, схватив девчонку за руку, быстро перебегаю дорогу, пока ее сумка сильно бьет в бок и по ногам.
– Больной, – запыхавшись и вырвав ладонь, шипит на меня. – Зачем бежать? Нам горел зеленый!
– Не заметил. И как ты таскаешь этот телевизор с собой?
Поправляю лямки на плече, но лучше не становится. Издевательство. Не надо мной – над девчонками вроде нее и Лизы, которых обделили ростом.
– Еще и слепой. – Она игнорирует мои слова. – Прекрасный мне достался сообщник. Какой сделаем конкурсный номер? Прогноз погоды с сурдопереводом?
– Сурдоперевод – это же для глухих?
– Не важно, – отмахивается от меня. – Что ты вообще пристал ко мне? Там кто-то из второкурсниц праздновал, что ты вдруг попросил ее отойти с прохода в вестибюле, а мне за что столько слов в минуту? Я от тебя уже устала.
– Читаешь чат?
Я сам не читаю и не состою в нем, но мне обязательно обо всех новостях докладывает мама. Или Тим. Или Лиза на крайний случай.
– Нет. Если ты так много болтаешь, лучше расскажи, зачем надел розовую футболку? Никогда не видела тебя в них, обычно белые же. Почему обыскивали вашу с Тимом квартиру? Откуда у тебя на лбу этот шрам?
– Я мало общаюсь с посторонними людьми, но не вижу смысла молчать, если мы с тобой повязаны одним делом.
– Ложью, ты хотел сказать?
Неприятно слышать это слово, я сознательно его избегал. Потому что ненавижу лгать, но по факту… мы с Лариной никому же не врем, они сами додумывают. Ложь для слабаков вроде моего отца, и я обещал себе, что не стану уподобляться ему.
– Вот почему я разговариваю с тобой, – будто не слышу ее замечаний. – Это нормально.
Она так не считает, поэтому я продолжаю говорить:
– Футболку испортила Лиза, ее нельзя подпускать к технике. Квартиру обыскивали, чтобы изъять ноутбук Тима, потому что он влез туда, куда не следовало…
– Значит, ты не торгуешь наркотиками? Уже легче.
О, неужели я вижу улыбку? Блондинка с покрасневшим носом и румяными от злого ветра щеками пытается не улыбаться, но ее явно что-то веселит. Я, что ли?
– По секрету… пришлось смыть все запасы в унитаз, чтобы ничего не нашли, но…
Она знает, что я шучу, толкает меня в плечо.
– А шрам? – Распахнув глаза, начинает с воодушевлением перечислять: – Это была перестрелка? Кастет? Ножевое ранение? Кот?
– У меня никогда не было кота.
– Ах да, ты же собачник. Лиза рассказывала насчет твоего питомца. Мне жаль.
Невольно трогаю место под сердцем, где осталась татуировка на память.
– Лили', да. Волшебное было создание. Никого преданнее в жизни не знал.
– Ну ладно, если ты так любишь животных, совсем пропащим человеком быть не можешь. Здесь направо. – Лиля указывает в узкий переулок.
Я, признаться, думал, она живет в одной из высоток, к которым мы направлялись: хороший район, одинаковые дома, множество детских площадок и фонарей, подсвечивающих дорогу. Там, куда мы идем сейчас, почти кромешная темнота. По крайней мере луна и редкие столбы с мигающими лампочками точно не справляются с задачей осветить нам путь.
Резкий контраст от смены картинки меня удивляет. Мы вроде бы все еще в центре города, лишь свернули с главной аллеи, а здесь… ну, скажем так, идеальными окрестностями, которые показывают чиновникам, катая их по красивым проспектам, и не пахнет. Покосившиеся заборы, неровный асфальт, оборванные электрические провода, заброшенные на вид дома, в которых горит свет и даже можно разобрать двигающиеся силуэты. Если она живет где-то здесь…
– Нам туда, – кивает прямо из-под капюшона чуть дальше. Уже лучше.
– И как ты собиралась идти домой одна?
– Как и всегда. – Она пожимает плечами, не понимая вопроса.
– Не самый лучший район для прогулок в одиночестве, тебе так не кажется?
– Принцесса испугалась? – Слышу тихую ухмылку, потому что… только сейчас замечаю, что здесь нет ветра и вообще как будто теплее. – Не переживай за свою задницу, ты со мной. Со мной не тронут.
Смелое заявление. Особенно в подобных декорациях. Потому что, когда мы наконец заходим во двор, где, по всей видимости, она живет, я будто попадаю в сериал про бандитские девяностые. Три трехэтажных дома, время вокруг которых застыло. На первых этажах выбиты стекла, фасады зданий разрезают широкие трещины. В том, что ближе к нам, расположился магазинчик с кривой вывеской, в котором за двести рублей можно еще и стрижку сделать – так написано ручкой на тетрадном листке, что приклеен к входной двери.
– Не суди по одежке, – без улыбки говорит девчонка, что-то считав с моего лица. Она скидывает капюшон, потому что здесь и правда безветренно, оглядывается вокруг, будто пытается посмотреть на все моими глазами. Тяжело и с щемящей грустью вздыхает, а потом говорит: – Лет двадцать назад здесь и правда был опасный район. Но в начале нулевых сюда стали селить сотрудников милиции – приезжих, без связей и с желанием служить Родине. Родители с моей старшей сестрой перебрались из области, чтобы «у детей было больше возможностей», – папа так считал. Им выдали здесь служебные квартиры – не хоромы, но хоть что-то.
Она много говорит, а я слушаю.
– Дома́ на самом деле старые, годов шестидесятых вроде бы. Родители, когда заселялись, с нуля делали ремонт. И не просто обои клеили: входные двери меняли, потому что те с щелями огромными были, куда можно кулак просунуть, в потолке дыры зияли – с соседями над нами каждое утро здоровались. Колдовали над домом как могли. Избавлялись от сырости, плесени и мышей. Здесь поначалу даже печки были – раньше топили ими. Их по итогу убрали, но во дворе, вон, – она указывает в сторону обветшалого деревянного сооружения, – сарай остался. Сейчас там устроили склад. Кто-то велосипеды хранит, кто-то санки – в общем, кто на что горазд. Папа мне из досок оттуда недавно мольберт сколотил. Я нечасто пользуюсь им, но все равно…
Она трясет головой и возвращается к теме:
– Первое время местные хулиганы пытались снимать колеса с автомобилей, крали магнитолы. У участкового угнали новую кредитную «десятку». Папа на каждом застолье вспоминает, какое шоу устроили: провели рейд, приезжал ОМОН. Хватали на улице всех подряд и объясняли, кто тут теперь живет. С тех пор и расползлись слухи, что это «ментовской район». Так что лет двадцать здесь уже тишина и покой: дети одни гуляют во дворе допоздна, пикники летом, на веревках между железными столбами сушат белье, которое никто не крадет. И со мной ничего не случится.
Я все это слушаю с четким ощущением, что история мне знакома.
– Точно, – вспоминаю я. – Тут недавно хотели торговый центр строить. Была демонстрация протеста, да?
Лиля не успевает ответить, потому что нас отвлекает звон разбившегося стекла: кто-то швырнул пустую бутылку в стену дома. Шуму-то наделали. Не нравится мне все это. На инстинктах хочу притянуть девчонку ближе, спрятать подальше, но хватаю лишь воздух, потому что она уже несется впереди планеты всей прямо в лапы шатающемуся мужику.
– Отработанный материал, значит? – кричит тот на весь двор, чуть заплетаясь языком в словах. – Тридцать пять лет отдал им и…
– Папа! – Голос Лариной, который разносится по двору, не узнать совсем. Если я и полагал, что со мной она говорила жестко, то ошибся. Сейчас в ее голосе одна сталь.
– Ляля… – Мужик смотрит расфокусированным взглядом на дочь, а я подхожу ближе, но держусь на расстоянии, готовый в любой момент прийти на помощь. – Ты как тут… они снова приходили, представь. Я только домой вернулся, а они у подъезда меня окружили. Сказали, устроят проверку и признают дом аварийным. Угрожали, что лучше не сопротивляться. Говорили, мы больше ничего не можем. Я больше не служу и… мы незаконно…
– Тише, пап, ты всех напугал! – Ее голос звучит так грозно и с таким укором, что у меня кровь в жилах стынет.
– Столько лет… и на улицу… Ляля, девочка моя.
Он обнимает ее. По небритой щеке скатывается скупая мужская слеза. Со стороны кажется, что практически висит на девчонке: она слишком сильная для хрупкого тела, в которое ее поместили.
– Помоги мне, – внезапно слышу тонкий хрип Лили.
На автомате делаю несколько быстрых шагов вперед. Не знаю, чего она от меня хочет, но успеваю подхватить ее отца под плечо, когда тот заваливается вбок.
– Сюда, – указывает она на подъезд самого старого на вид дома. – Он вообще-то не пьет. Не то чтобы часто. Нет. Мой папа не пьяница, но…
Я хватаюсь за ручку массивной подъездной двери, которая поддается со скрипом петель и скрежетом по асфальту. За ней вторая дверь, тоже без замка. Толкаю внутрь ее отца, от которого пахнет как от ликеро-водочного завода. Попадаю в подъезд: с потолка валится штукатурка, лестничные пролеты поросли паутиной, мутные лампочки ни черта не освещают, как и те, что на улице, поэтому я оступаюсь и едва не валюсь вместе с Лариным-старшим назад.