– Ты дурак, если думаешь, что она, – отец стреляет глазами в сторону коридора, – ничего не знает. Нашел святую невинность.
Выдерживаю его взгляд, никак не комментируя. Сейчас он может говорить что угодно, лишь бы задеть. Не дергаюсь, бровью не веду, но улыбаюсь, когда все возвращаются к столу.
– Что может быть прекраснее, чем семейная поддержка, не правда ли? Разве что спокойный сон, когда в двери не ломится налоговая, да, пап?
Отец сжимает кулаки, но молчит, а я его не боюсь – он, может быть, и промышляет психологическим насилием, но руку никогда не поднимет. По крайней мере раньше мне не доводилось ощутить на себе ничего серьезнее подзатыльника. За дело – угнал в четырнадцать отцовский байк и чуть не разбились с соседской девчонкой. Глупый был, даже спорить не буду.
– На этом я, пожалуй, откланяюсь. Нужно готовиться… к конкурсу. Все никак не могу решить, спеть мне или станцевать.
Мама ловит меня уже на пороге, когда беру в руки обувную ложку.
– Спасибо, – не посмев обнять, тихо произносит она, отгоняя ногой псину, которая…
– Твою налево! То есть прости, но…
Переворачиваю кроссовок, из которого на пол льется привет от чудовища.
– Фифа, место! – командует мама. Хрен псина ее слушается, конечно. – Она еще маленькая, – оправдывается мама, как вечно делает за отца.
– Ты говорила это год назад.
Не хочу больше задерживаться здесь, поэтому, наплевав на неприятные ощущения и запах, что источает кроссовок, обуваюсь и открываю дверь.
– Правда, спасибо, Дань. Это для меня много значит, – летит в спину.
И вот хочется развернуться и прокричать маме в лицо, что это не для нее, а чтобы подгадить отцу, наорать, чтобы лучше следила за тем, как питается Лиза, и выгнала из университета придурка, который так с ней поступил. Чтобы снова стала той, кем я гордился, когда она поставила на колени рак груди, как бы странно это ни звучало. Не хочу верить отцу. Не хочу думать о ней хуже, чем уже думаю. И скандалить тоже не буду. Смысл? Стоит признать, что все равно согласился на авантюру в первую очередь ради нее, пусть меня и использовали.
– Ты ведь не лгал? Ты действительно примешь участие? Мне важно знать.
Крепче стискиваю пальцы на ручке двери, чтобы смолчать. В этой семье все давно используют друг друга – пора бы уже привыкнуть. Но никак не привыкается.
– Ага, присматривай за Лизой. Пожалуйста, – добавляю я, прежде чем выйти за дверь и бездумно пнуть бетонную перекладину, из-за которой еще несколько часов будет болеть нога.
Глава 6ОнаЧто может существовать в вечной мерзлоте
Ненавижу пятницу. а все почему? Потому что по пятницам у нас скульптура. И дело не в самом уроке, который проходит в сыром полуподвале. И не в том, что помещение плохо отапливается, видимо, чтобы глина не затвердела, а я не могу сосредоточиться на задании, если у меня мерзнут пальцы. И даже не в том, что абсолютно всем на этот полугодичный курс плевать: мы не скульпторы, вылепим носы (да, опять они, слишком много носов в моей жизни), сдадим работы и забудем о них. Проблема в том, что занятия проходят в старом корпусе на другом конце города, а ехать в набитом до отказа транспорте в утренний час пик – то еще приключение.
Чтобы понятнее обрисовать мои, так сказать, затруднения: я должна впихнуть в уже полный автобус себя с огромными планшетами. Потому что могу успеть до физкультуры, которая проходит в новом футбольном манеже университетского городка, подбить хвосты – сегодня, например, поколдовать над натюрмортом с пропущенного занятия. С фотографии вышла полная ерунда. Нужно спасать положение, а по пятницам в классе живописи заправляет Сухожилина, она мой фанат с тех самых пор, как я нелестно высказалась о творении профессора-сноба на майской выставке Союза художников России, куда нас возили в рамках внеучебной культурной программы.
И вот лучше закрыть глаза, чтобы ярче представить: я ростом чуть больше полутора метров, сумка с планшетом и инструментами размером примерно шестьдесят на девяносто и надписью «Я несу искусство»… Тут бы я, конечно, поспорила, потому что по ощущениям ношу кирпичи: помимо всякой мелочи, что занимает два кармана, в сумке каждого юного творца можно найти гигантский пенал с кистями, гвоздодер, кусачки и строительный степлер. И когда открываются двери нужного автобуса, а там все уже и без того стоят на ступенях и видят такого неповоротливого слона, я вижу страх в глазах людей. Ну, привет всем! Я вхожу.
В этот раз, правда, удача оказывается на моей стороне: мне удается удобно приткнуться в углу, и все обходится лишь парой отдавленных ног и толчком локтя в ребра парню, который откровенно смеется надо мной. С занятием тоже везет: преподаватель, выдав речь о важности курса скульптуры в жизни любого дизайнера, удаляется «по делам» через двадцать минут после начала. Безвозвратно, насколько мы понимаем. Поэтому я, соорудив что-то более-менее похожее на нос, прошу старосту, если вдруг что, прикрыть меня на второй паре. А в итоге она сбегает вместе со мной – какие-то дела в студсовете. Я же говорю, всем плевать на скульптуру, да простит меня Микеланджело. Разве что Роме интересно бросаться глиной в мольберт – ну, сегодня он хотя бы не стал лепить вместо носа гениталии.
Выйдя на улицу, с радостью вдыхаю колючий воздух, лишь бы избавиться от земляного запаха, который меня преследует. Хотя это я, скорее всего, вру – глина вроде бы не пахнет, потому что у нее плотная структура и она не проводит воду. Но если бы вы видели эту советскую ванну с кривыми ножками, наполненную клейкой массой, которой на протяжении года пользуются все студенты, ваш мозг точно бы додумал скверный запах, что стоит у меня в носу. Слепить себе новый, что ли?
Когда через пару остановок удается еще и сесть в конце автобуса, я уже ищу в происходящем подвох. Ну не может быть у меня такой удачный день! Я опускаюсь на одинарное сиденье перед нашей старостой Любочкой – так ее вечно дразнит Рома: «Синенькая юбочка, ленточка в косе». Ставлю сумку с планшетом в ноги, чтобы не мешала ни мне, ни другим, и смотрю в окно, хотя бы сейчас не думая ни о чем. Я так устала. Может, поэтому, выковыривая глину из-под ногтей, неожиданно отключаюсь, уткнувшись лбом в стекло. Я не собиралась спать! Но истощенный организм, видимо, ищет любой повод для подзарядки.
Как заснула, так и просыпаюсь – очень внезапно. И, к моему собственному удивлению, от адской боли. Какая-то сумасшедшая злая старушка изо всех сил тянет меня за волосы с криком уступить ей, несчастной пенсионерке, место. Крайне радикальным способом добивается желаемого, чтоб ее налево. ОНА МНЕ СЕЙЧАС СКАЛЬП СНИМЕТ!
Пытаюсь отвоевать волосы обратно и параллельно дергаю сумку с планшетом на себя, но она, черт возьми, застряла, зацепилась, видимо, лямкой за крепления кресла в полу, но волос я вот-вот лишусь, если не вытяну ее.
– Наша остановка, сюда! – оборачиваюсь на спасительный голос старосты.
Стиснув зубы, с каким-то жутким звуком отрываю себя от старушенции и, слава богам, с сумкой протискиваюсь на выход, путь к которому пробивает Люба. Все еще рвано дышу, когда автобус сбавляет скорость, подъезжая к остановке. Боюсь трогать голову, чтобы не расплакаться – от боли и отчаяния: если мне придется носить парики, я точно разорюсь. Через стекло в двери вижу, как нас подрезает такси. Водитель автобуса, ругаясь на весь салон, сигналит бесконечное число раз, отчего трещит в висках. Из припарковавшегося на остановке авто, кстати, выходит подозрительно знакомый тип в джинсовке. Хм. Я знаю только одного городского сумасшедшего, который в минусовую погоду носит их. Встаю на носочки, чтобы разглядеть его в заднем окне, а двери очень кстати открываются. Я теряю равновесие и в прямом смысле вываливаюсь из автобуса: сумка летит вперед, потому что, видимо от веса содержимого, дорывается лямка, а я приземляюсь на нее сверху коленями. Кажется, прямо под ноги Рафу, если это он передо мной. По грязи в белых кроссовках ходить – это туда же причуды, к джинсовым курткам.
Я не двигаюсь. Секунду, две, три пытаюсь пережить позор, свыкнуться с мыслью, что не забуду об этом до конца своих дней, и пробую втянуть слезы обратно по слезным каналам. А когда поднимаю глаза, меня слепит солнце. Не разберу черт лица, но вижу протянутый мне гвоздодер и слышу ухмылку в голосе:
– Набор юного маньяка?
Выхватываю у Рафа из рук видавший виды инструмент, который незаменим в особо бедные времена, когда на скобы для степлера денег нет и, чтобы закрепить бумагу на планшете, приходится использовать старые добрые канцелярские кнопки, стирающие пальцы в кровь. Кладу в карман сумки… черт, с дырой. Кажется, лямку вырвало с корнями, и теперь в основном кармане дыра размером с пропасть. А на мерзлой и грязной земле лежит перепачканный пенал.
– Чего тебе? Тачку модную угнали, и ты теперь ходишь, достаешь всех, кого не лень?
Собираю свои богатства, беру сумку в руки и… неудобно-то как.
– Эвакуировали. Тебя не заметить с этой штукой, – он, глядя на меня сверху вниз, как самый настоящий великан, кивает на сумку, – очень трудно. А я как раз хотел с тобой поговорить.
– А вот я с тобой не очень. – Резко встаю и жмурюсь от внезапной вспышки боли. Пытаюсь игнорировать ее, отряхиваю руки, беру удобнее планшет, но… черт. Больно адски. – Ты можешь глянуть, не выдрали у меня клок волос? Вот здесь.
Я чуть наклоняю голову, чтобы показать где, потому что руки заняты вещами. Раф, кажется, удивляется просьбе. Но мне, честно, плевать. Хочу знать, к чему быть готовой. По ощущениям там ранение первой степени, бывают же такие?
Вздрагиваю, когда он вдруг касается холодными пальцами моего лба и заправляет прядь волос за ухо. Ничего не говорю, когда трогает подбородок, толкает пальцами чуть вверх и внимательным взглядом знающего дело доктора осматривает мою голову. Не хочу, но смотрю на него в ответ. Вынуждена смотреть. Почему его глаза кажутся ярче, чем обычно? Из-за того, что в кафе искусственный свет? Не подумайте, я не заглядываю ему в глаза, этим и без меня половина университета занимается, просто сейчас они кажутся неестественно голубыми – я бы заметила подобное раньше. Это точно из-за солнца, хотя мама сказала бы, что цвет глаз может меняться от настроения. Да-да, конечно. Вот сейчас я зла, значит, карий, по ее логике, должен стать красным, как цвет гнева?