Сергей СмирновСПОКОЙНОЙ НОЧИ, НОЧЬ
СУБОТТА. СУБЙЕЛЛОРТ. АКВОНАТСО.
Ему нравилась эта игра. Он умел, не задумываясь, произносить слова наоборот. Даже длинные и сложные слова: ОВТСЕЧИРТКЕЛЭ, АКЙОРТСЕРЕП.
Он шёл по улице и выворачивал наизнанку всё, что попадалось на глаза. КИРАТС С ЙОМКУС. Вот АЦИВЕД С ЙОКЧАБОС. А вот бредёт, шатаясь, КИЛОГОКЛА.
Его взгляд перебирал прохожих, как карточную колоду и вдруг наткнулся на неё. Это была дама. Треф.
Её звали Ленкой. Или Иринкой. Эти два имени ему особенно нравились. АНЕЛ. АНИРИ. Эти имена и наоборот звучали, как музыка. У неё были светлые волосы. Очень светлые. Природная АКНИДНОЛБ.
Сначала она шла впереди, потом он обогнал её. Остановился, чтобы прикурить, косясь на неё. И тут же понял, что отныне и навсегда Анири (или Анеле) стала ЙОННЕВТСНИДЕ.
Он даже не стал задумываться над тем, плохо это или хорошо. Он ведь не хотел менять свою жизнь. Она ему нравилась и такой: работа, семья, отпуск у тёщи в деревне. Может быть, в тот момент ему просто надо было закрыть глаза, постоять несколько секунд, дождаться, пока Анеле не затеряется в толпе, — и продолжить свой беззаботный путь, своё плавание.
Эти мысли промелькнули и исчезли. Он стоял столбом и глядел на неё во все глаза. Блондинка тоже остановилась и тоже взглянула. Взгляд был очень серьёзным. Она глядела строго, как учительница. Нет, как завуч. Посмотрела— и пошла дальше.
Он понял, что она может исчезнуть, пропасть навсегда, и задохнулся от внезапного сердцебиения. Потому, что она может исчезнуть, а он останется жить здесь, в этом дне и в этом пространстве, навсегда, навсегда… И ещё он вдруг понял, что живёт не так, совсем не так, как надо. Вот уже много-много лет. Он живёт спокойно. Да, слишком спокойно. Он может спокойно прожить свою спокойную постылую жизнь, пока жизнь плавно не перейдёт в смерть.
(Спустя три недели, когда он ударил Анеле тяжёлой чугунной сковородкой в висок, он тоже ни о чём не думал. Всё происходило само собой. Он ударил, она отлетела к стене, ударилась головой, лицо её стало белым, как кафель, о который она ударилась. Она сползла на пол, легла на нелепо подвёрнутую руку. Голова откинулась. Будто сломалось что-то внутри. Как у куклы.
Он уронил сковородку и присел рядом. Сквозь шум в ушах он что-то говорил ей, пытался перекричать нараставший внутри него вой, а потом стал бинтовать ей голову. Руки ходили ходуном, он не смог перебинтовать толком, и когда взял её на руки и понёс к дивану, конец бинта, чёрный от крови, чертил по полу тонкую полоску. Будто трещина прошла сквозь дом. Нет, сквозь жизнь, разломив на две половины, как хлеб, время и пространство. Анеле лежала на диване, всё в той же безжизненной позе, а он стоял рядом. Стемнело за окном. Он стоял по пояс в тёмной воде Ахеронта и обеими руками держал вырывавшуюся узкую лодку, прямоугольную, из досок. Анеле была в белом платье. Глаза были закрыты. Она должна была плыть. А он не пускал, хотя течение рвало лодку из рук, прямо выворачивало руки, но он крепко стоял, и чёрные волны не могли сбить его с ног.
А потом стемнело совсем, и ему казалось, что вокруг, на тёмной воде, качается множество похожих дощатых лодок, и в каждой лежал то старик, то юнец, то женщина, то ребёнок. Они плыли во тьму, к тому берегу, на котором кончаются воспоминания. И тогда он отпустил её. Пусть она плывёт с миром. Кто он такой, чтобы нарушать законы жизни и смерти?.. Он сказал: «Плыви!»).
В тот субботний день он пришёл домой, побросал в чемодан одежду и кое-какие книжки и сказал жене:
— Я пошёл.
Она не ответила. Она сделала вид, что ей наплевать. Она часто так делала. Так часто, что ему и в самом деле стало казаться, что ей на него глубоко наплевать.
Потом он, конечно, пару раз возвращался. Один раз даже ночевал — полночи ждал, когда жена соизволит подойти к нему — он спал отдельно, на кресле, — но она не подошла. И вообще не говорила ни слова. Она была гордая, как сам Сатана.
И тогда он ушёл окончательно. Он жил на квартире знакомого, уехавшего в какую-то дурацкую экспедицию — интересно же людям кормить гнуса два месяца, копаясь в болоте! Квартира была однокомнатная, на девятом этаже. К вечеру она накалялась до того, что нечем было дышать. Не помогала открытая настежь балконная дверь и плотно задёрнутые тяжёлые шторы. К тому же вода редко доходила до девятого, только ночью. Но это его не очень беспокоило: всё равно спать в такой духоте он не мог. По ночам он наливал воду в ванну и в кастрюли, и подолгу стоял на балконе, глядя на город и звёзды.
Он познакомился с Анеле. Это оказалось проще, чем он думал. Всё вообще оказалось намного проще. Она приходила к нему, а он — к ней. Почти две недели они вели жизнь странную, полную неожиданных радостей, жизнь двух влюблённых, из тех, что живут долго и счастливо, а если и умирают, то обязательно в один и тот же день.
Но к концу второй недели радости поубавилось. Он вдруг обнаружил, что им совершенно не о чем говорить. Они молчали часами, а если что-то и говорили, то только такое: «Есть хочешь?», «Пора спать», «Дождь собирается». — в таком духе. Она ничего ему не рассказывала и ни о чём не спрашивала. Приходила, когда хотела. Он даже не знал, нравится ли ей быть с ним в постели.
Природная блондинка. Анеле-Елена.
Она не позволяла провожать себя. А когда он приходил к ней — никогда не предлагала остаться на ночь. Она просто говорила: «Скоро уйдёт последний трамвай». И начинала чистить зубы.
Она даже не хотела знакомить его со своими родителями.
И тогда в его душу, измученную разлуками-встречами, стало закрадываться смутное подозрение.
Она не отвечала на его вопросы. Кто ты? Откуда ты? Чем зарабатываешь на жизнь? Откуда у тебя квартира?..
И ничего не мог добиться. Она молчала. Не обидно молчала. Улыбалась и качала головой.
Когда она улыбалась, у него замирало сердце. Он понимал, что это плохо. Что такой любви нет. А если есть — то скоро пройдёт. Или обернётся кошмаром.
Кто она? Откуда появилась в его жизни? Кто послал её, такую нездешнюю, к которой не прилипает никакая грязь, которую не касается теневая сторона жизни. Больше того — она не бывала в тени. Он видел её всегда освещённой ярким летним солнцем.
— Я хочу жить с тобой, — говорил он.
Она кивала и молчала.
— Я не могу так — то здесь, то там. Я хочу с тобой засыпать и с тобой просыпаться. Готовить завтрак. Сделать всё, чтобы тебе жилось лучше.
— Мне хорошо, — она опять улыбалась.
Тогда он начинал с другой стороны:
— Я бросил детей. Мне очень их жаль. Я беспокоюсь о них. Ты вспоминаешь о них?
Она молчала.
— Меня это мучает, понимаешь?
И не получил ответа.
Он понял, что, если так будет продолжаться — он должен будет уйти. Но одна мысль об этом приводила его в ужас. То, что он испытывал с ней в постели, он не испытывал никогда в своей жизни. Он боготворил её, её тело, её волосы, её глаза, руки — всё. Она была совершенством. Совершенной статуей. Безмолвной, но безумно притягательной. Жена подала на развод. Он сказал ей, что ни на что не претендует. Пусть живёт, как хочет. Он будет помогать. А сам снимет угол. Или квартиру, если повезёт.
Это его не волновало. Когда жена сказала, что нужны деньги, чтобы отправить детей в лагерь, он отдал ей всю зарплату.
Занял на работе, питался кое-как.
Анеле знала. Но ничего не говорила.
Дети уехали. Но жена стала часто звонить ему, требуя денег, устраивая истерики по телефону.
Он подрабатывал, брался за всё подряд, но денег было мало, мало.
Анеле иногда кормила его. Очень вкусно. Не говоря ни слова, давала деньги на обед.
Так прошла ещё неделя. Он смотрел на неё украдкой, когда она выходила от него, шла по залитой солнцем улице, сворачивала в скверик и исчезала. И в этот момент он испытывал острое чувство потери.
Однажды он даже побежал за ней. Но она исчезла, растворилась. Быть может, успела уехать на автобусе или троллейбусе.
Когда жена заболела и попала в больницу, он пришёл к ней. А она сказала:
— Иди к ней, к этой своей Анеле. Пигмалион несчастный.
Жена была начитанной женщиной. С ней иногда интересно было поговорить. Но теперь он уже полюбил молчание.
Молчание должно было стать абсолютным.
С каждым днём он терял её. И с каждым днём всё больше любил.
И не видел выхода.
Ему негде было жить. У него не было даже своего стула, на который бы он мог сесть с твёрдой уверенностью, что никто и никогда не сгонит его с места.
Всё, что у него было — это она, Анеле-Елена.
Статуя. Кукла. Бессловесная и бессердечная. Но любимая больше всего на свете. В том-то и дело.
Командировка друга подходила к концу. На работе всё шло наперекосяк.
И тогда-то, в один из вечеров, всё это и случилось. Он добивался от неё ответа. Хоть какого-нибудь. А она как будто играла в детскую игру: «да» и «нет» не говорить.
— Ну скажи же хоть что-нибудь! — закричал он. — Ну, прогони меня!
— А зачем? — она пожала плечами и отвернулась.
И тогда что-то взорвалось у него в голове. Солнце погасло и чёрная полуженщина-полуптица взглянула на него горящими бессонными глазами.
(Он оставил её лежащей — белую мраморную статую, прекрасную, как никогда. Он целовал её ещё тёплые ноги, живот, голову. Он не видел крови. Он даже мог бы подумать: разве у неё, у Анеле, есть кровь? Она же каменная. Фарфоровая. Прекрасная и холодная, и кровь в ней давно уже окаменела.
Наступала ночь.
Он зачем-то вышел на улицу. Ему нужно было куда-то. Он не помнил, куда. Он сел в полупустой троллейбус, а пассажиры почему-то стали отворачиваться и отодвигаться от него. Он в растерянности посмотрел по сторонам, наткнулся на чей-то заинтересованный, как ему показалось, взгляд, и сказал:
— Я, понимаешь, только что убил человека.
Тот продолжал смотреть. Верил? Нет?
— Я убил человека. Вот только что. Да.