Я развеселилась, подхватила ее под руку.
— Эля, это невероятно! Это все равно, что верблюда лишить его горбов! —Я поцеловала ее в щеку, чтобы она не обиделась.
Эльвира засмеялась.
— Шут с ним. Хуже, я думаю, не будет. Некуда!
— Ладно,— одобрила я.— Посмотрим, что из этого выйдет.
5
АЛЁША. Всю ночь по очереди стерегли печку, чтобы не погас огонь. Было жарко и холодно одновременно, и ребята спали неспокойно, урывками, то и дело переворачиваясь с одного бока на другой. Кто-то встревоженно вскрикнул в темноте, кто-то застонал...
Закидав печку дровами, я вышел к реке. Стояла полночь, глухая, безлунная, к черному небу крошечными льдинками примерзли звезды. Пробиваясь сквозь тьму, тускло белел снег на реке. Над ней нависали, сдавливая, молчаливые, мохнатые от лесов берега. Тишина обнимала мир, чуткая, сторожкая. Лишь изредка, как бы невзначай, лопнет лед вдалеке, и унылый звук медленно замолкает, закатившись в полуночную темень. Тихо похрустывал снег под ногами... «А Москва сейчас еще шумит,— подумал я.— Мчатся во всех направлениях такси. Улицы полны народа: ведь нынче суббота. Там светло и не так холодно...»
Человек, если он настоящий, цельный, совершив поступок, не должен сожалеть о содеянном и однажды принятое решение обязан считать единственно правильным. И я ничуть не раскаиваюсь, что приехал сюда. Наоборот, во мне все более крепнет чувство не то что превосходства или тщеславия, но достоинства. Уважать в себе человека — это надо заслужить. Каждый, оставаясь наедине с собой, обязан признаться, чего он стоит в жизни...
Мысли — о чем бы я ни думал — неизменно приводили меня к одному и тому же, к исходному в моей жизни — к Жене. Что она сейчас делает? Может быть, собирается на вечеринку, стоит в своей комнатке перед зеркалом, прихорашивается, воюет со своими волосами, которые ей не подчиняются. Или готовит учебные задания. Или отправилась в «культпоход», как она именовала посещение театра, выставки... И наверное, не одна, и, конечно, он пойдет её провожать, и, возможно... Что-то обожгло внутри до мучительной боли... Нет, нельзя думать об этом, на чувства эти наложен строжайший запрет. Иначе не сладишь с собой: ревность изгложет душу, обессилит. Но ведь мы женаты. Дает ли нам право быть свободными в своих поступках расстояние, разъединившее нас? Не знаю.
Я вернулся в палатку и подбросил в печку дров. Потом разбудил Петра Гордиенко, передав ему утомительную роль истопника...
Под утро Трифон,- дежуривший у печки, задремал. Он сидел на пенечке, склонив голову на койку, где спала Анка, и всхрапывал. И мороз по-хозяйски завладел нашим жилищем, раскидал повсюду горсти изморози. Она лежала на одеялах сизым ворсистым плюшем, от нее исходило ледяное дыхание.
Встали все сразу, как только «судья» Вася воскликнул:
— Трифон дрыхнет, печка замерзла!
Трифона едва растолкали, он пробормотал, покачиваясь, не в силах разлепить глаза:
— Вот жрет дрова, проклятая! На минуту только и забылся, а она уже пустая... Сейчас.
— Влепить ему три наряда вне очереди!—подсказал Серега Климов.— Пускай знает на будущее, как морозить товарищей но освоению сибирских рек! Петр, распорядись...
Илья Дурасов выполз из дальнего угла, развязал тесемки наушников под подбородком.
— Видим твои старшинские замашки, Серега! Выходи на улицу...
Трифон растопил печку, сразу стало веселей от шума огня и треска поленьев.
Выходить не хотелось, мы не выспались, холод еще бил крупной дрожью.
Петр вытащил из-под подушки полотенце, потом сбросил с себя пиджак, свитер, рубашку — разделся до пояса. Сделал это молча, сосредоточенно и стремительно. Выбежав из палатки, он не торопясь, но и не медля черпал в пригоршни снег и натирал им себе грудь, лицо, руки, плечи. Вернулся в палатку, бодро покрякивая и смеясь, схватил полотенце.
— Вот как надо начинать день! — сказал он, подмигнув нам темным озорным глазом; вытерся досуха, наскоро оделся и стоял перед нами какой-то обновленный, точно искупался в живой воде.
Анка сидела на койке, одетая, закутанная в платок, сонная, с припухшими веками.
— Не простудись, Петя,— сказала она заботливо и тут же испуганно замахала руками.— Трифон, что ты делаешь?! Вернись!
Мы не заметили, когда тот разделся. Мы увидели только, как он метнулся из палатки, как, хватая снег, кидал на себя, ухая, подпрыгивая и хохоча.
— Братцы, не снег, а угли — так и жжет! Не плачь, Анка, твой муж закаляется, как сталь. Запишусь в моржи, зимой буду купаться!..
Ох эти примеры, эта рисовка друг перед другом! Конечно же, мы поскидали с себя одежду, конечно же, выбежали натираться снегом...
В палатке стояла толкотня, от обнаженных тел шел пар. Петр, одеваясь, посмеивался над нами: не устояли. Я чувствовал, как в каждую пору вливалась будоражащая душу сила, она рвалась наружу, и мы звучно хлопали друг друга ладонями по упругим спинам.
— Если не захвораю,— сказал «судья» Вася,— то каждое утро стану принимать снежные ванны. Надо поправить пошатнувшееся здоровье.
— Дохляк ты, Вася,—сказал Трифон,—Тебе пора подаваться в моржи. Для закалки. Подождем, не станешь ли кашлять.
Мы были готовы начинать рабочий день и ждали, что скажет Петр.
Он сидел на койке задумчивый и как будто немного растерянный, он как будто не знал, что делать.
Елена лежала, закрывшись одеялом с головой. Иней на одеяле растаял, свернувшись в крупные капли. Елена словно и не слышала нашего шума, нашей возни и оживленности — ни разу не пошевелилась, не взглянула.
Петр сказал нам:
— Идите к Кате Проталиной, она вас покормит. Я скоро буду...
Возбуждение наше улеглось, мы вышли из палатки тихо, с ощущением неловкости, как из дома, где лежит тяжелобольной. Молча шли меж палаток к Катиному вагончику. Пахло в утренней свежести дымком, хвоей, морозом...
Я отстал от группы и вернулся в палатку.
Петр все так же удрученно сидел на койке, с несвойственным для него выражением раскаяния и мольбы. Елена плакала, билась на койке в судорожных рыданиях, невнятно бормоча что-то, выкрикивая сквозь стиснутые зубы:
— Зачем? Зачем мне все это? Почему я? О господи!.. Ненавижу... презираю... Себя презираю!..— различал я отдельные слова.
— Что с ней? — Я присел рядом с Петром.
Он приложил палец к губам — молчи, мол,— и беспомощно развёл руками. Елена услышала мой вопрос; Она широким взмахом откинула с себя одеяло и вскочила, в расстегнутом пальто, шерстяной платок съехал набок, из-под него выбились белыми клоками волосы, лицо бледное, глаза на нем расширились, как у безумной. Мы встали, готовые ко всему. Смотреть на нее было жутковато.
Елена, как слепая, протянула перед собой руки и шагнула к Петру, повисла у него на шее, вдруг ослабев. Долго стояла так, замерев, поддерживаемая Петром. Потом глубоко и шумно вздохнула, отстранилась, и мы увидели ее лицо, омытое слезами, и улыбку, застенчивую и виноватую,- так улыбаются люди, перенесшие кризис, слабо и. жалобно.
— Прости, Петр,— сказала она.— Я сама по знаю, что со мной было, ничего не помню. Но так должно было случиться — подкатывало под самое сердце. Всю дорогу, все дни. И вот... Ты меня не спрашивай ни о чем, ладно?
— Я и не спрашиваю,— ответил Петр, поправляя на ее голове платок, пряча под него белые пряди.
— Идите, ребята,— сказала Елена.— Мне хочется побыть одной.
В вагончике Кати Проталиной мы наскоро перехватили кое-чего и разошлись. Петр направился к тому месту, где устанавливалась пилорама и где шоферы и бульдозеристы, разложив под машинами костры, разогревали моторы.
Я собрал свою бригаду и повел ее на холмы валить лес. Вскоре туда приполз бульдозер. Прибежал быстрый на ногу, нетерпеливый подрывник; он, должно быть, привык, подпаливая взрывчатку, отбегать в укрытие, и движения его были только по прямой, скользящие, как стрелы; он будет рвать корни.
Это была кромка тайги, срезанная обрывистым берегом реки, с величественным строем сосен, с упавшими от старости деревьями, с валежником, с путаницей засыпанных снегом мелких кустов, похожих на шалаши, скупо и жиденько позолоченных солнцем. Мы не раз в пути вторгались в такие дебри и знали, как с ними расправляться...
Я подозвал Леню Аксенова. От холода он подрагивал и сутулился, переминаясь с ноги на ногу.
— Для такой работы пальто твое едва ли пригодно,— сказал я.— В полах запутаешься, упадешь.
— Я их заткну за ремень.— Он подобрал полы и концы их засунул за пояс.— Вот так. По-солдатски.
— Если по-солдатски, то сойдет,— согласился я.— Идем покажу, как обращаться с пилой.
— Уже видел. Не раз.
— Тогда держи ее.— Я передал ему пилу.— Держи крепче, а то вырвется из рук. Начнем вот с этой березы. Трудненько будет нагибаться-то. Пилить начнем с этой стороны, а с обратной сделаешь надрез. Треугольничком. Понял?
— Вполне, сэр. Я парень способный. С воображением. Во мне мятежная душа, в ней поселилось нечто рискованное. Никто не знает, что я могу совершить в следующую минуту, и сам я не знаю. Как видите, мне авторитетного руководителя не хватает...— Он опустился на колено и снизу вверх взглянул на меня, сощурясь, с нескрываемой издевкой, потом поднес пилу к белому стволу, и руки его напряглись, плечи будто окаменели. Береза попалась высокая, но не толстая и была срезана одним прикосновением.
— Что скажет бригадир? — Леня поднялся с колена.
— Для первого раза сойдет, попробуем другую, потолще.
Срезав и эту, он попросил:
— Если позволите, подберусь вон к той красавице.
— Только осторожно, с умом...
— Спасибо за совет.
Мы пролезли по снегу к сосне. Взглянули на комель, а затем невольно — взгляд скользнул по стволу, все выше, выше, запрокинулась голова — к зеленой вершине, врезавшейся в самое небо. Ствол был покрыт бронзовой, сверкавшей на солнце чешуей. Аксенов уже смелее и как-то сноровистее вошел полотном пилы в древесину, от сырых опилок тек смоляной аромат.