На станции Оредеж и мы не досчитались двух трактористов. Их убило прямым попаданием бомбы.
Чтобы добраться до Хвойнинской МТС — конечного пункта нашего следования, мы должны были переправиться на пароме через реку Волхов. Невдалеке шли бои, до нас долетали их отзвуки. Пытаясь прорваться к переправе, немцы бомбили и сам город, и реку. Едва мы успели переправиться, как паром взорвался. Назад страшно было оглянуться. Над городом Чудово занималась заря пожаров, и казалось, что мы ощущаем жар, который доносил до пас ветер вместе с черным дымом и пеплом.
Как ехали вместе, так и останавливались на ночлег, устраивались все рядом, одной семьей. Как могли сооружали палатки, разводили костер и в большом котле готовили еду на всех.
Пока добрались до Хвойнинской МТС, наступила осень, время уборки. Нас распределили по колхозам. Трактористов к этому времени уже осталось меньше, чем тракторов. Умеешь руль держать — работай. Так я стала трактористкой, фактически не имея на это права. Хорошо еще, что отец работал на соседнем поле. Чуть что случится — бегу к нему за помощью.
А в октябре нам пришлось покинуть и Хвойнинскую МТС. Немцы подходили к Тихвину. Второй переход был еще тяжелее. Осенние дожди размыли дороги. Вязли не только лошади, но и машины. Горючего не хватало, а то, что доставалось, было плохим. Двигатели то один, то другой глохли. Приходилось, хлюпая по грязи, доходившей чуть ли не до колен, заводить мотор рукояткой.
С наступлением зимних холодов, а они в сорок первом году были ранними и особенно лютыми, дороги стали лучше — подмерзли, но теперь в радиаторах застывала вода. Радовались, если в день проходили пять километров, а чаще стояли на месте. Тракторы не заводились, их засыпало снегом. Один раскопаем, другой уйдет под снег.
Уже не было тех общих сборов у одного костра, как осенью. Каждому работающему выдавали по 400 граммов хлеба. Все, у кого были семьи, делили небольшую краюху со своими близкими. Правда, когда мы шли через деревни, колхозники из своих скромных запасов давали нам хлеб. Часто мне приходилось ездить за ним и в соседние деревни.
Особенно тяжело было возвращаться: запах хлеба буквально преследовал. Он пробивался из мешков, заполняя все мое существо. Я уже ничего не видела перед собой, кроме серых, наполовину замерзших буханок. Они вырастали перед глазами до гигантских размеров, закрывали собой заснеженные поля. Кусок темного хлеба казался самым большим лакомством на свете. Я представляла, как отламываю его от буханки, вгрызаюсь в него зубами и медленно, с наслаждением жую. Но я не могла этого сделать. Знала, что там, в палатках, сидят не менее голодные люди и с нетерпением ждут моего возвращения. Я молча глотала слезы, но не поддавалась соблазну.
Зима 1941 года выдалась не только суровой, но и снежной. Выходили целыми деревнями расчищать дорогу. Огромные сугробы по обочинам запомнились мне надолго. Однажды нам пришлось догонять основную колонну. Нас было трое — отец, еще один парень и я. Тракторов же было шесть. У каждого по одному на буксире. Неровная снежная дорога, как волны, то поднималась, то спускалась. И вдруг на одном из подъемов заглох двигатель у моего трактора. В баке кончилось горючее. Втроем мы пытались найти выход из создавшегося положения — переливали горючее, пытались завести двигатель. Дело подвигалось медленно, окоченевшие пальцы плохо слушались. Не заметили, как подступила темнота. Зимой она приходит рано и поэтому всегда неожиданно. Темно, а мы не знаем, где находимся. Близко ли, далеко деревня? А тут вдобавок ко всему чувствую, что с отцом творится что-то неладное. Он ни на что не жалуется, но видно, как еле передвигает ноги, как тяжело дышит, с каким трудом помогает мне сдвинуть трактор с места.
Мы торопились, хотели успеть до ночи выбраться к какой-нибудь деревне. Но это уж такой закон: чем больше спешишь, тем меньше успеваешь. Замерзший мотор упорно не хотел слушаться. В это время по дороге, навстречу нам, вышла колонна военных машин. Мой застывший трактор загородил проезд, и головная машина остановилась. За ней остальные. Солдаты, выскочив из машин, не долго думая, сбросили трактор с дороги.
Колонна прошла. Наступила тишина. После грохота машин она показалась особенно гнетущей. И темнота обступила нас со всех сторон.
Папе стало совсем плохо. Он уже и идти не мог. Положили мы его в сугроб на ватники. Парень остался с ним, а я отправилась на разведку — далеко ли до деревни. На наше счастье она оказалась близко. Взяли отца под руки, тракторы бросили и по сугробам медленно побрели к деревне. Добрались, а оно не легче. В деревне расквартирована военная часть. Прошли мы вдоль и поперек — ни одного свободного дома. Пришлось всю ночь на скамейке просидеть на КП.
Девять дней мы провели в этой деревне. Ждали, пока поднимут мой трактор. За это время отец поправился, и мы снова двинулись в путь.
Весна застала нас в Череповце. Я и не заметила, как она пришла. Весна — мое любимое время года. Я всегда с нетерпением жду ее. Мне нравится слушать журчание вешних вод, чувствовать, как набирают тепло солнечные лучи. Весна для меня — обновление жизни. С ее приходом я жду приятных неожиданностей, приятных изменений в жизни.
Но первая военная весна была суровой и жестокой. Организм отца, ослабленный голодом, бесконечными простудами, не выдержал, отец слег. Его положили в больницу. Целый месяц был он на грани жизни и смерти, а я не могла быть все время рядом. После зимнего перехода тракторы пришли в самое плачевное состояние: шесть совсем пришлось разобрать на запасные части. Вместе со мной на ремонт стал ходить и Вельтан. Мы с ним как рабочие получали карточки. Мама же с Юлечкой полностью зависели от нас.
Летом пришел приказ о возвращении пашей тракторной колонны снова в Хвойнинскую МТС. Тихвин освободили.
Папа к этому времени уже поправился. Жизнь постепенно начала налаживаться.
Возвращались мы по железной дороге. Тракторы погрузили на платформы, мы с отцом ехали вместе с ними. Договорились, что на следующей станции мама с Вельтаном и Юлечкой будут нас ждать. Какой же объял пас ужас, когда состав прогромыхал на полном ходу мимо этой станции! На краю платформы я увидела своих родных. Маленькой группкой стояли они, прижавшись друг к другу. Рядом — жалкие узелки с пожитками. Они растерянно искали нас глазами в мчавшихся мимо вагонах.
— Мама, мама! Мы здесь, мы вернемся, жди! — я кричала изо всех сил, но стук колес заглушал мои слова. Уже и платформу давно не было видно, а я все кричала:
— Мама, мамочка!..
Отец сидел рядом и молчал. После болезни он чувствовал себя еще очень слабым. Его всегда такое спокойное лицо с ласковой улыбкой было непривычно печальным. Я, чтоб он мог меня лучше слышать, кричала ему в самое ухо:
— Мы должны за ними вернуться! Папа, ты слышишь? Должны! Они пропадут без нас. Мы потеряем их так же, как Магду и Минду.
Отец не ответил. О чем он думал в эту минуту? Может, о том, что он плохой отец, плохой муж, не смог уберечь детей, о том, что так мало дал маме? Прошло ужо больше года с начала войны, а мы ничего не слышали ни о Магде, ни о Минде. Где они? Что с ними?
У нас не принято было в семье жаловаться на судьбу. Все испытания, которые выпадали на нашу долю, мама принимала покорно, как ниспосланные свыше. А теперь и отец, обычно никогда не унывавший, все неприятности сводивший к шутке, стал вздыхать все чаще и чаще.
Поезд уносил нас от родных, и я представила на какое-то мгновение, что никогда их больше не увижу. Мне стало страшно, и я заплакала. Заплакала навзрыд, сотрясаясь всем телом. Прижалась как можно ближе к отцу, а он, как бывало в детстве, осторожно и нежно гладил меня по голове.
Но все обошлось благополучно. На следующей станции папа сошел и отправился пешком за мамой и детьми. Целую неделю я прожила в страхе — вдруг они не вернутся и я останусь совсем одна? Только работа в MTС по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки спасала меня от горьких мыслей. Прошла неделя, и мы снова собрались все вместе.
Началась уборочная страда. Только хлебá уже нельзя было сравнить с теми, какие мы убирали в августе сорок первого. Тогда они стояли высокие, полновесные. Сердце сжималось от жалости, когда проезжали мимо неубранных полей. Сейчас, наоборот, старались подобрать каждое зернышко, но урожай все равно был никудышний.
В уборочной 1942 года мы участвовали всей семьей. Папа — комбайнером. Мама — у него помощницей. Вельтан — трактористом. Работа в Хвойнинской МТС не прошла для моего брата бесследно. Нам же в паре с одной девушкой доверили агрегат — трактор с молотилкой.
Работа у нас не клеилась. Я знала мало, а она — еще меньше. Машина как будто чувствовала мою беспомощность, то и дело выходила из строя. Начинала ремонтировать — инструмент падал из рук. Однажды сильно поранила палец. Шрам сохранился у меня до сих пор. Он — как воспоминание о моей первой самостоятельной работе, о моих первых неуклюжих шагах.
Было трудно, приходилось все делать самой (отец работал в дальних колхозах), но эта вынужденная самостоятельность заставляла преодолевать робость перед машиной, неумелость, учила понимать, чувствовать ее. Я словно начинающий пловец, которого бросили в воду на середине реки и сказали: «Плыви»! — училась плавать не постепенно, шаг за шагом, а сразу.
В те военные годы многим приходилось начинать, как мне. Без подготовки женщины, дети садились на тракторы, вставали к станкам, спускались в забои шахт. Иначе было нельзя. Мы хорошо понимали это. Понимали, что не имеем права чего-то не уметь, не справиться, отступить. Знали, что не только наша жизнь, наша семья, наш дом в опасности, — наша страна требует защиты. И мы забывали об усталости, собирали все свои силы в кулак.
Весну 1943 года я встретила уже более уверенно. Во-первых, я окончила курсы механизаторов. Во-вторых, прибавилось опыта. Правда, удостоверения мне так и не выдали/ но знаний прибавилось.
Нас в МТС было всего восемь девчат-трактористок. Перед посевной Дуся Иванова, самая решительная и смелая из нас, как-то к концу работы обошла всех девушек. Подошла и ко мне.