Иногда мне ставят в укор, что я несправедливо не ценю современной Москвы. Ответить мне на это есть что. В качестве опорной точки я возьму всего один эпизод центра Москвы — мое любимое в ней место. Речь идет о Покровском бульваре и прилегающих к нему Трехсвятительских переулках, Хохловском, Ивановской горке — и скользим вниз к Хитровке. Обожаю этот район, знаю там каждый камень. Так вот — почему эта красивейшая точка Москвы вызывает последние годы боль и ярость? Там есть знаменитый Морозовский скверик, откуда открывается один из лучших видов на самый центр города. Во время восстания поповцев здесь стояла пушка, из которой они обстреливали Кремль, поджидая, когда к ним приедет Дзержинский на переговоры. В этом скверике Достоевский и Толстой коротали время до назначенного часа приема в редакции «Русского вестника». Над сквером на склоне холма высится Морозовская усадьба — перешедшая во владения Кулакова, ставшая гостиницей, а в советское время жилым домом, полным коммунальных квартир. Именно тут, в подвале, содержался в заложниках у поповцев Дзержинский. Потом здесь был детский садик — кто помнит фильм «Усатый нянь», пусть знает, где он снимался. Неподалеку в палатах Шуйских скрывался Борис Годунов.
Сейчас это сакральное, можно сказать, место Москвы принадлежит неизвестно кому — некоему фонду, сведений о котором не добыть. В скверик пускают публику только в дневное время, и находится она там под присмотром. Всё. Можно сказать, важнейшая историко-культурная точка в сердце Москвы экспроприирована неизвестными темными силами. И так повсеместно и всюду.
Теперь ответьте: как это можно любить? Ибо лучшее пространство Москвы сейчас похищено, принадлежит серым властным структурам. И они теперь и есть городская плоть Москвы. Они то ломают памятники, то присваивают их. Сейчас отдают на откуп частникам реставрацию подмосковных усадеб. Это значит, что так или иначе они перестанут быть народным достоянием. Тем или иным путем. В обход всех ограничительных мер.
К подобным экспроприациям, делающим большой вклад именно в то самое городское уродство, о котором шла речь, — в уродство, калечащее внутренний мир людей, — невозможно относиться ровно.
В завершение еще пример: во дворе Морозовского дома стоит флигель, в котором долго жил и умер Исаак Левитан. Флигель этот находится в аварийном состоянии, с покосившимися стенами, и скоро рухнет.
Другая дорога(про главное)
Помните извилистую дорогу, по которой вдоль океана Майкл Дуглас гонялся за Шарон Стоун в «Основном инстинкте»? Место действия происходит в Сан-Франциско и окрестностях, и кто жил в этом городе, легко поймет, что автопогони в этом фильме смонтированы аляповато — алый «Мустанг» выпрыгивает, скажем, с пригорка на О’Фаррел, а приземляется в другом конце центра города у Эмбаркадеро. Но речь о дороге. Первый хайвей идет вдоль берега в сторону Санта-Барбары, и это одна из самых живописных и опасных дорог США. Пытаться по ней добраться до Лос-Анджелеса могли бы всерьез попробовать только Бонни и Клайд, им было всё равно: влюбленные часов не наблюдают. Дорога в одном из мест пролегает через ландшафтное чудо света, Биг Сурф — по мосту над прибрежной пропастью в полторы сотни метров. Сочетание отвесных скал, океанского прибоя, вересковых холмов и неба отпечатывается на сетчатке. По Первой надо ездить, глядя в оба: она извилистая и увлекающая по сторонам видами; здесь часты туманы, вызванные холодным течением, вплотную подходящим к побережью. Заливы полны живности — прохладная вода насыщена кислородом и, следовательно, планктоном и другим кормом, так что китам, касаткам и сивучам тут приволье. Из-за столкновения холодных и теплых масс воздуха с холмов в сумерках и на рассвете струятся молочные реки. В одну из них я влетел уже в потемках: капота собственного не вижу, а на спидометре 60 миль в час.
Вообще Первая — большое удовольствие. По ней в субботу хорошо проехаться подальше, найти на самом берегу ресторанчик на сваях, в котором нет меню, только винная карта, ибо подают то, что поймали прямо сейчас, а улов непостоянен. Можно смело заказывать суп-пюре из гребешков, шардоне и, пока жарят на углях палтуса, смотреть, как дышат занавески на бухту цвета тучной сирени.
Однажды я прокатил свою грустную бабушку по Первому хайвею и украдкой поглядывал, нравится ли ей вокруг. А потом не выдержал, спросил: «Ну, как, ба, красиво?» И услышал: «Когда-то в молодости я ездила по Военно-Грузинской дороге из Владикавказа в Тифлис… С тех пор мое сердце занято».
Карта и мистика(про пространство)
На втором курсе, в 1989 году, мы всерьез обсуждали, что, если всё вернется на круги своя, закроют приоткрывшиеся границы и т. д., мы подадимся в Катманду или вслед за Гамовым на байдарке в Газмит. Ни тот, ни другой путь не мог окончиться благополучно, но мы вчитывались в интервью Славы Курилова, трое суток карабкавшегося вплавь по тихоокеанским волнам-горам ради свободы, — и укрепляли тем самым веру свою в божество побега. Мы часами с линейкой и циркулем исследовали страницы «Атласа мира». Выцарапывали кальку и с помощью миллиметровки раздували масштаб. Всегда обожал карты именно за это: за возможность покинуть действительность. Карта — вообще, вероятно, первое упражнение человечества в нарушении границ, в абстрагировании. С точки зрения мага — карта есть графическое заклинание страшной силы, ибо позволяет попасть туда, куда пожелаешь. Если взять в одну руку первые мистические трактаты, а в другую первые карты, — надмирность последних перевесит откровения первых. Ибо я до сих пор удивляюсь картографии и тому моменту, когда самолет, набрав высоту, опрокидывает в иллюминаторе ландшафт в линзу карты, когда мир вокруг становится обозрим и прозрачен. Этот же эффект придает воображаемой стране мансард и обжитых крыш уникальное свойство отстраненного покоя, из которого возможно жречески проследить путь солнца за горизонт и встретить первую звезду. Карта — это зрительный нерв пространственного воображения, с помощью которого Млечный Путь всматривается в наше глазное дно.
Лишние мысли(про главное)
Недавно Стивен Хокинг удивил всех тем, что перед каким-то конгрессом на четырех страницах изложил новую астрофизическую концепцию черных дыр. Я попытался с этим разобраться — и оказалось, во-первых, что идея совсем не новая, ей около тридцати лет. Во-вторых, одним из требований сохранения унитарности Вселенной (это иная формулировка требования сохранения информации) является существование наблюдателя, возраст которого превышает возраст Вселенной на 65 порядков (sic: десять в шестьдесят пятой степени) и который бы существовал и после гибели Вселенной, да еще бы отдавал себе отчет, что с ней, Вселенной, произошло. Только тогда концептуальная математика Вселенной встанет на свои места и станет изящной.
Всё это не только наиболее строгое «доказательство существования Бога», о котором не мечтали ни теологи, ни философы. Это еще один аргумент в пользу идеи, что мир — эмуляция, результат вычислений (мыслей) некоего сверхъестественной мощности вычислительного аппарата. Напомню: математики давно раздумывают о том, что многие парадоксы, с которыми они имеют дело, были бы сняты, если допустить, что мы «в Матрице».
«О, облака!»(про героев)
Облако — важная топологическая опора художественного мышления. Я убежден, что образное мышление оперирует прежде всего элементами геометрическими, и с необходимостью использует облако как главный трансформирующий и переносящий предметы в процессе мышления метод.
Кажется немаловажным и метеорологическое соображение. Оказывается, «попасть в облако» — это может быть столь же катастрофично, сколь и уникально. Мне рассказывал мой товарищ-дельтапланерист, как его приятеля восходящим потоком засосало в грозовой фронт: «Во мгновение ока его планер устремился вверх, стал размером с пылинку и пропал в густой смеси белых и серых валов. Труп его нашли два дня спустя в шестидесяти километрах — обмороженный из-за дождевого конденсата, обгоревший из-за молниевых разрядов, обернутый рамой дельтаплана из-за страшного ураганного потока, закрученного в туче».
Облачность(про главное)
На Манхэттене у меня есть любимый аттракцион: подойти к полукилометровой вертикали, прижаться к ней подбородком и устремить взгляд по отвесу ровнехонько к облакам, задевающим крышу. Почему-то в сознании это увязывается с полетом во сне. Вероятно, потому, что взгляд безвозвратно оказывается оторван от всей плоскости земли.
Обожаю слово «небоскреб». Такое хлебниковское слово из языка Будущего. Интересно, кто его придумал. Первые многоэтажные дома появились в XVI веке в Йемене и стоят до сих пор.
…Однажды в юности мы с друзьями восторженно уговорились встретиться в новогоднюю ночь 2000 года на крыше культового Empire State Building.
Но впервые в Нью-Йорке я оказался только в 2012 году.
И с тех пор стремлюсь в него вернуться — так заворожила меня воплощенная идея вертикали, ростка сказочного гороха, дотянувшегося до небес.
Наутро после прилета я устремился на Empire State, но никак не мог его отыскать на 5-й Авеню — низкая облачность в тот день уравняла манхэттенских титанов в высоте, затянула в свои влажные простыни сороковые этажи и выше.
Наконец, я расспросил полисмена, нашел Empire State — и подошел вплотную, чтобы задрать подбородок и в момент просвета в облачности задохнуться от рухнувшей в горло и сердце вертикали.
Преисподняя, вывернутая наизнанку(про литературу)
В домициановском Амфитеатре в Ниме, в его галереях с неожиданными выходами на обрывистые трибуны, на которых, кроме удивления от внезапной высоты, охватывает оторопь от акустического совершенства: слышно каждое слово каждого голоса, попавшего в это огромное каменное ухо.