– Хорошо вы стреляете, товарищ старший лейтенант, – с некоторым уважением сказал мне прапорщик. – А теперь я покажу вам ваше место в казарме. Впрочем, долго вы там все равно не задержитесь – послезавтра вам следует быть уже на фронте.
На следующее утро я познакомился со своим новым командиром, капитаном Тагиром Халиловым. Капитаном – и это несмотря на то, что на его погонах были один просвет и четыре маленькие звездочки, как у штабс-капитана. Хан (такой у него был позывной) мне сразу понравился – было ясно, что боевого опыта у него хоть отбавляй. Я запросил у него устав, что его несколько удивило, но он распорядился мне их выдать. «Их», потому что в число обязательных уставов входили целых четыре.
– И это, – сказал капитан, – только общевоинские уставы: устав гарнизонной службы, устав внутренней службы, дисциплинарный и строевой уставы.
Я взял для начала строевой и проштудировал его от корки до корки. Мне очень повезло с памятью – я могу один раз прочитать книгу или даже список формул и запомнить все более или менее дословно. А устав был вполне разумным, хотя многое в нем было непонятно – я, конечно, слыхал про танки, но в наше время это были огромные ромбовидные английские сундуки, либо маленькие французские «Рено FT» образца 1917 года. Но это ладно, а что такое, например, гранатомет на станке? А тем более бронетранспортер?
Поэтому я попросил, чтобы меня заодно познакомили и с имеющимся вооружением – танков и бронетранспортеров, как мне сказали, в части не было («вот отобьем их у укропов, тогда будут»), зато мне очень понравились гранатометы и минометы (у нас на фронте я встречал что-то похожее, только назывались они бомбометами), да и ручные пулеметы были неплохими. Вот только было их маловато – всего два ручных пулемета на всю роту и ни одного станкового.
А вчера у нас был первый бой. Гранатометчики из своих РПГ сработали на «очень хорошо» – подбили два бронетранспортера «азовцев», а вот ручных пулеметов нам явно не хватало, и как мы удержались на позициях, одному Богу известно. Я не выдержал и пошел к капитану Халилову с вопросом, нельзя ли где-нибудь раздобыть хоть один нормальный пулемет, пусть даже самый завалящий. Тот подумал и сказал:
– Нет у нас, Фриц (такой у меня теперь был позывной), ни одного. Впрочем… Отбили мы намедни один такой у «азовцев». Но это знаешь, какое еще старье – «максим» образца девятого, что ли, года.
– Тысяча девятьсот десятого, – поправил я.
– Может, и так.
– А где он?
– Спроси у прапорщика Москаленко.
Помню, как в офицерской школе я много раз разбирал и собирал этот агрегат для массового убийства. А потом, уже на фронте, под наблюдением унтер-офицера из пулеметной команды, научился налаживать и даже чинить сие громоздкое и тяжелое – весил он без малого четыре пуда – оружие. «Максим» мог выпускать до шестисот пуль в минуту, но требовал тщательного ухода за собой и часто беспричинно начинал капризничать, словно избалованная гимназистка.
– Он в подсобке, – сказал мне Москаленко. – Только что с ним делать? Пробовали наладить – ни хрена не получилось.
– Покажите, может, у меня чего получится.
Москаленко открыл неприметную дверь и провел меня в чулан. Пулемет стоял у стены. Я внимательно осмотрел его и понял, что он вполне исправен, но нуждается в наладке. Не считая это для себя зазорным, я часто помогал нашей пулеметной команде приводить в порядок «максимы». Поэтому, попросив у прапорщика инструмент, я занялся хорошо знакомой мне работой. И через полчаса уже докладывал Хану:
– Товарищ капитан, пулемет «максим» готов к бою. Если найдутся еще, отремонтирую и их.
Халилов пристально посмотрел на меня, покачал головой и сказал:
– Благодарю вас, товарищ старший лейтенант. Вот только, если можно, скажите мне правду. Из какого времени вы к нам попали?
2 августа 2014 года. Саур-Могила.
Старший лейтенант Студзинский Михаил Григорьевич, разведка батальона «Восток»
– Шнель! Шевели ногами, скотина, ферфлюхтес швайн! – Я толкнул в спину дулом автомата жирдяя в щегольской форме с нашивкой на рукаве связанных сзади рук, на которой был изображен один из нацистских символов, а над ним надпись «Азов».
«Азовец» что-то промычал в ответ – рот ему мои ребята заклеили клейкой лентой, и получилось не хуже, чем если бы его заткнули кляпом, – но покорно поплелся дальше, прибавив скорости. А сержант Женя Панченко, он же Ланжерон, сказал мне со смехом:
– Что-то вы ему все время по-немецки говорите, товарищ старший лейтенант. Только он, наверное, такой же хохол, как и я.
Надо будет ему поставить на вид, подумал я, в разведке я не «товарищ старший лейтенант», а Кашуб – такой себе выбрал позывной. Да и какой Женька, к такой-то матери, хохол? Родился и вырос в Одессе, прошлой зимой учился в Киевском университете, и даже, по его словам, «пару раз ходил на майдан» – так, оказывается, именуется теперь площадь Калинина из моего времени. Там, по его рассказам, были ежедневные антиправительственные бесновалища. Но после пары визитов он понял, что с теми, кто туда ходил, ему было явно не по пути. А окончательную точку над его пребыванием в «матери городов русских» поставило массовое сожжение людей в Одессе, где погибло почти пятьдесят человек, в том числе и кто-то из Жениных знакомых. Что меня больше всего поразило в этом рассказе, это то, что убивали безоружных людей самые настоящие нацисты, как и то, что их новая власть в Киеве не тронула, зато арестовала тех, кто выжил в этом огненном аду.
Именно тогда он прибыл в городок под названием Славянск, где небольшой отряд ополченцев всего с одним орудием больше месяца держал оборону. Только когда возникла опасность полного окружения, защитники города скрепя сердце ушли в Донецк. Женю – теперь уже Ланжерона – вывезли в санитарной машине, и он провел больше месяца в больницах Донецка. А почему в «больницах»? Да потому, что первую обстреляли и частично разрушили «укропы» – так здесь именуют украинских националистов. А тех, кто уцелел, перевели в другую больницу.
В Славянске он и попал в разведку – и хоть ему не хватало знаний, опыт он приобрел бесценный, и служил не на страх, а на совесть. Но вот дисциплина у него, однако, еще хромает – пусть мы у Сидора Артемьевича были и партизанами, но там все было обставлено так, что кадровые военные позавидуют. И звания у нас были, как в армии. Во всяком случае, того хаоса, которого я вдоволь насмотрелся под Харьковом в сорок втором, там и в помине не было.
Родился я в станице Луганской, в семье отставного казачьего урядника Ивана Степановича Апостолова, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Мама, Ариадна Ивановна Левченко, была из местных «иногородних». В двадцать пятом отец скоропостижно умер – как сказал фельдшер, по причине старых ран, полученных еще в Империалистической войне, да и, что уж греха таить, и во время Гражданской.
А в двадцать шестом мать вышла замуж за Григория Леопольдовича Студзинского. Он был из померанского Лауэнбурга, воевал в составе кайзеровской армии, потом попал в русский плен. Когда произошла Революция, он поступил на службу в Красную армию, да не просто в армию, а в 5-ю армию, которой командовал товарищ Ворошилов. Вместе с ним он отступал под Царицын, где познакомился с товарищем Сталиным. Потому-то, когда на иностранцев стали коситься, и на отчима в НКВД какая-то сволочь настрочила несколько доносов, он написал Клименту Ефремовичу в Москву, и больше к отчиму никто с дурацкими вопросами не приставал.
Григорий Леопольдович заменил мне отца и дал мне фамилию и отчество. У мамы было шестеро детей от первого брака, не считая меня, и еще трое от второго. Я не знаю, что с ними теперь, ведь старшие братья и одна моя сестра ушли в армию, а младшие братья и три другие мои сестры остались на оккупированных территориях.
Сам же я закончил ускоренные командирские курсы и был послан взводным в 987-й полк, и успел поучаствовать как в наступлении под Харьковом, так и попасть там в окружение. В плен я сдаваться не собирался, но выйти из-под Харькова мы сумели лишь на северо-запад, где и наткнулись на отряд, которым командовал Сидор Артемьевич Ковпак. Проверяли нас там – как же без этого, – а потом сказали, мол, парень ты отчаянный, а нам как раз разведчики нужны. Не хочешь ли попробовать себя на этом поприще? Так я и стал разведчиком.
Довели мы обоих «языков» до расположения наших, и я сорвал ленту, которой был заклеен рот того, кто мычал, словно больная корова. Тот неожиданно встал в позу и заверещал:
– Jestem obywatelem polskim i wymagam telefon do konsulatu[9].
Вот так вот, ни больше, ни меньше.
Тут я не выдержал и от всего славянского сердца закатал ему прямой в солнечное сплетение, после чего велел снова залепить его поганый рот. Много чего я видел за те полтора года, которые провоевал у Деда Ковпака. Но одно из самых ярких воспоминаний осталось от того, что я увидел в польском селе во время нашего рейда в Карпатах. Женщины и дети с отрубленными руками, перепиленные пополам двуручной пилой, беременная, у которой вырезали из живота плод… И вырезанные на теле у многих убитых трезубцы и буквы «УПА».
Чего я только ни насмотрелся за время войны, но после того, что увидел тогда, меня вывернуло наизнанку. А потом мне показалось, что где-то кто-то был, и я успел схватить за руку грязного и худого хлопчика, впившегося зубами мне в предплечье. Я сказал ему по-польски, что я друг, и отпустил его. Потом достал из мешка буханку хлеба и кусок сала, нарезал ломтями и показал на все это пальцем, добавив, мол, ешь, только не все сразу, а то можно умереть.
Пацана этого я привел к своим и отдал санитарам, а потом несколько раз навещал. Он рассказал, что в их деревню пришли люди, назвавшиеся советскими партизанами. Им на радостях поляки накрыли столы, накормили. А потом те неожиданно напали на селян, сначала поубивали мужчин, а потом начали насиловать женщин и даже детей. А затем убили всех до единого, причем не просто убили, а так напоследок поизмывались над людьми, как себе не позволяли себе делать даже немцы из СС. Войтеку – так звали мальчика – сразу не понравились эти «партизаны», и он от греха подальше сбежал из деревни, что и спасло ему жизнь.