вертою ипостасью. За этим последовало лишение Гуса священнического сана и выдача осужденного еретика светской власти, уже ранее сделавшей все приготовления для казни. И на пути к костру продолжались попытки уговорить Гуса. В момент, когда должны были зажечь костер, имперский маршал в последний раз повторил свое предложение отречься ради спасения жизни – и Гус ответил: «От каких же заблуждений мне отречься, когда я никаких не признаю за собой. Призываю Господа в свидетели, что не учил и не проповедовал того, что показали на меня лжесвидетели; главною целью моей проповеди и всех моих сочинений было отвратить людей от греха. И в этой истине, которую я проповедовал согласно с евангелием Иисуса Христа и толкованием святых учителей (докторов), я сегодня радостно хочу умереть».
Ян Гус был сожжен 6 июля 1415 года.
ЛАВРЕНТИЙ ИЗ БРЖЕЗОВОЙ. ГУСИТСКАЯ ХРОНИКА[88]
И еще, в 7-й день месяца июня, а это был 6-й день недели после дня св. Бонифация, в 11 часов совершенно затмилось солнце, так что нельзя было совершать богослужения без свечей. Это был знак того, что затуманилось солнце правды – Христос – в сердцах многих прелатов, злопыхавших против магистра Иоанна Гуса, вскоре после этого осужденного собором на умерщвление.
Итак, в субботу, через неделю после дня апостолов Петра и Павла, или, иначе, в 6-й день месяца июля, магистр Иоанн Гус, утвержденный бакалавр священной теологии, муж славной жизни и чистых нравов, верный проповедник евангелия христова по ложному показанию свидетелей и вследствие непрестанного подстрекательства со стороны богемского духовенства, а именно доктора теологии магистра Стефана Палеча и Михаила de Causis, настоятеля храма св. Адальберта в Новом Городе Пражском, а также и по настоянию короля венгерского Сигизмунда, Констанцским собором был приговорен к смерти, после того как ему даже не было предоставлено никакой аудиенции для оправдания себя, как следовало бы сообразно с его невинностью. Будучи осужден несправедливо, он был на общем собрании самого собора лишен священнического сана и передан в руки светских властей. Он был выведен из города Констанца и на некоем лугу привязан цепями и веревками к столбу, сделанному наподобие острого кола, воткнутому в землю, и обложен вязанками соломы и дров; он был поглощен пучиной огня, радостно возглашая: «Иисусе, сын бога живого, помилуй мя…» После его сожжения, чтобы не сохранилось на земле никаких от него останков, даже самый прах его брошен был для унижения богемцев в поток Рейна, протекающего там невдалеке.
О последовательности его пленения, осуждения и смерти более полно составлено и записано в другом месте.
Между тем на соборе папская партия потерпела поражение; папа Иоанн XXIII был низложен и после попытки бегства заключен в том же помещении, где сначала содержался Гус; руководство на соборе перешло к наиболее просвещенным кардиналам, как Забарелла и д’Альи (бывший канцлер Парижского университета), и к таким лицам, как парижский канцлер Герсон, который в своем сочинении «Об исправлении церкви» высказывал взгляды, во многом близкие к представлениям Гуса о церкви и папстве. Помимо личных противников Гуса, задетых полемикой с ним или увлекшихся ролью обвинителей, на соборе не было особенного против него озлобления; в глазах собора дело Гуса было тесно связано с делом Уиклифа, о «гуситстве» не было тогда речи, а только об искоренении в Чехии «уиклифии», которую и хотели торжественно осудить. Как Гус сам писал, некоторые из членов собора давали ему совет, чтобы он «молча согласился», что впал в заблуждение, – тогда дело обойдется благополучно. Но Гус ценил истину не только выше дружбы, но и собственной жизни.
Ян Гус стал одним из главных предшественников реформации; хотя он внутренне не порвал с католицизмом и остался верен многим католическим догматам и верованиям, которые впоследствии были отвергнуты протестантами, он усвоил себе два из трех важнейших протестантских принципов: учение блаженного Августина о предопределении и признание св. Писания высшим и обязательным авторитетом для папы и соборов. Тем не менее, однако, было бы неправильно утверждать, что Гус стал мучеником за известное исповедание или за известные догматы. То, что определило его образ действия на соборе и решило его судьбу, – это безусловное преклонение перед принципом, что не следует человеку ни отрицать что-либо, ни утверждать вопреки правде и отягощать свою совесть ложью. В лице Гуса этот принцип проявился на богословской почве и в религиозной форме; но это – тот же принцип, который составляет жизненную силу науки и знамение нового времени в противоположность средневековому воззрению.
Гуситами стали называть приверженцев Гуса их противники.
В гуситстве ярко выступает национальная сторона в деятельности Гуса. Как Гус отправился в Констанц для того, чтобы защитить свою нацию от нареканий в ереси, так чехи видели оскорбление национальной чести в заключении и осуждении Гуса и вознегодовали на Сигизмунда за то, что он допустил нарушение данной им охранной грамоты. На многолюдном сейме в сентябре 1415 года в Праге был составлен протест против сожжения Гуса, подписанный 452 вельможами, баронами и господами Чехии и Моравии вместе с апелляцией к будущему папе и с заявлением готовности защищать до последней капли крови закон Христа и его смиренных проповедников. Еще резче сформулирован был принцип – покоряться папе и епископам лишь насколько их требования согласны со св. Писанием. В случаях противоречия между требованиями иерархии и св. Писанием решение предоставлялось Пражскому университету. Между тем принцип держаться слова Божия вопреки «человеческим» установлениям получил наглядное применение в обряде, который сделался знаменем для всех противников римской иерархии – в причащении под обоими видами, или в предоставлении мирянам чаши. Требование чаши для мирян было выставлено впервые в 1414 году и тотчас приведено в исполнение.
Гуситские войны
Обострению гуситского движения сильно содействовали карательные меры, принятые собором, и мученичество, которое потерпели некоторые последователи Гуса. Так, например, еще до сожжения Гуса, в Ольмюце был схвачен бывший пражский студент Ян и в тот же день осужден и казнен, что вызвало со стороны Пражского университета резкий протест против «недругов нашего народа». Собор потребовал к ответу в Констанце всех вельмож и баронов, подписавшихся под адресом, а 30 мая осудил и предал сожжению сподвижника Гуса, Иepoнима Пражского. К этому, наконец, присоединились угрозы Сигизмунда, которые побудили короля Вацлава IV вступиться за католических священников, изгнанных из приходов; но это лишь привело к восстанию в Праге, во время которого толпа под предводительством шляхтича Яна Жижки взяла приступом пражскую ратушу, выбросила из окон семь ратманов и умертвила их. Вслед за этим умер король Вацлав IV (1419); наследник его был далеко, и правительство перешло в руки гуситских вождей.
Однако среди торжествующего большинства тотчас обнаружилось разногласие. В их основе лежало различное толкование руководившего гуситством принципа держаться св. Писания или, как выражались чехи, «Божьего закона». В результате чего возникло два направления: консервативное, которое выступало за сохранение в церкви и жизни всего, что не противоречило св. Писанию, и радикальное, считавшее необходимым безусловно следовать св. Писанию и отменить все, что не находило прямого подтверждения в его тексте. Умеренного направления держалось высшее дворянство, а также горожане Праги и магистры Пражского университета. Предводителями радикального направления являлись народные проповедники, поддерживаемые населением сел и небольших городов, преимущественно на юго-западе Чехии. Когда Вацлава IV приказал в 1419 году восстановить на места католических священников, гуситские проповедники городка Аусти стали вести свои проповеди невдалеке от города, на холме, который был прозван горой Таборской и на котором позже, в 1420 году возник хорошо укрепленный город Табор. Отсюда пошло и название направлений: пражане, которое впоследствии было заменено на чашники и табориты. Оба течения были согласны между собою в общих требованиях, впервые формулированных в 1420 году в так называемых Четырех пражских статьях, когда Сигизмунд, разбитый под Прагою на Жижковой горе, заявил желание вступить в переговоры с победителями. Статьи заключали в себе требования: 1) свободной проповеди Божьего слова; 2) причащения под обоими видами; 3) секуляризации владений церкви и духовенства и 4) строгого преследования преступлений и пороков – смертных грехов, к которым помимо уголовных преступлений причислялись разврат, пьянство, обман, ростовщичество и всякое вымогательство, особенно со стороны духовных лиц.
Не довольствуясь этим, табориты представили несколько дней спустя пражанам двенадцать статей, в которых была выражена их точка зрения. Среди которых они отвергали догмат о пресуществлении, чистилище и учение о предстательстве святых; требовали сокращения обрядов, установленных для крещения и причащения, устранения икон, мощей, поста как средства покаяния, уничтожения праздников, кроме воскресенья, наконец, избрания епископов священниками.
Табориты требовали искоренения всего языческого, а под этим разумели все римское и немецкое; пуританство их выражалось в устранении всякой роскоши в богослужении, исключительном праздновании воскресения, в строгой нравственной дисциплине и в недопущении клятвы.
При сильном религиозном брожении, господствовавшем у таборитов, среди них возникали секты с крайним и даже уродливым направлением: хилиасты, убежденные в наступлении конца мира; адамиты, полагавшие, что они возвратились к райской невинности, к безгрешному состоянию, когда человеку все дозволено; наконец, секты коммунистические, переносившие идею осуществления «божеского закона» из области религиозной на житейскую почву, в область правовых отношений о собственности. Но эти вырождения религиозного фанатизма скоро были подавлены самими таборитами.
Желание Сигизмунда восстановить свои наследственные права над чешскими землями и подавить в них ересь вызвало гуситские войны, продолжавшиеся 11 лет, с 1420 по 1431 год. Эти войны, прославившие гуситов, представляют замечательное соединение религиозного одушевления и воинственности, образцом которого являлись гуситам ветхозаветные евреи и повторение которого впоследствии представляли пуритане Кромвеля. Подобно избранному народу, гуситы отожествляли «врагов Божиих» с врагами чешской нации – и это придавало им непобедимую отвагу.
Гуситские войны делят на два периода:
1) до 1427 года гуситы держатся оборонительного положения и победоносно отбиваются под предводительством Яна Жижки от Сигизмунда и «крестоносцев»;
2) с 1427 года гуситы переходят в наступление и опустошают год за годом все соседние области.
В Базеле собирается новый собор, на который король Сигизмунд приглашает и чехов. Кардинал Чезарини, в качестве папского легата руководил последним крестовым походом против гуситов и был свидетелем страшного поражения крестоносцев при Таусе (14 августа 1431 г.), был одним из главных деятелей в Базеле и употребил все свое влияние, чтобы устроить примирение с гуситами. После долгих тщетных переговоров 30 ноября 1433 года подписано, наконец, соглашение (компактаты), в силу которого собор разрешил желающим причащение под обоими видами (как это и предлагал Гус); остальные же три пражские статьи были признаны номинально и с уничтожавшими их смысл оговорками. Так как это соглашение не удовлетворило многих гуситов, среди них возникло разногласие, приведшее к военному столкновению, во время которого табориты были наголову разбиты при Чешском Броде (30 мая 1430 г.).
Религиозные диспуты и мирные переговоры между обеими гуситскими партиями продолжались до Пражского сейма 1444 года, на котором учение таборитов было объявлено заблуждением.
После победы чашники по духу все более и более стали приближаться к католикам, и от прежних гуситских принципов у них остались лишь уважение к памяти Гуса и употребление чаши.
Из таборитов после поражения многие перешли к чашникам, остальные же преобразовались в миролюбивые, трудящиеся общины чешских и моравских братьев, которые впоследствии примкнули к протестантам.
При всем этом разнообразии и многоуровневости средневекового мира, человек средневековья был не чужд праздникам. Мистерии, карнавалы и свадьбы – такая же неотъемлемая черта этого времени, которой мы и закончим наше представление о Средних веках.
Свадьба
В средние века было меньше старых холостяков, чем в наше время. Свадьбы совершались чаще и происходили в более раннем возрасте, чем теперь. Неженатый человек в некоторых городах не мог рассчитывать на повышение. Так например, в последней четверти XV столетия был издан в Аугсбурге закон, по которому холостяк не мог сделаться ратманом.
В цехах постепенно установился обычай, в силу которого неженатый человек не мог получить звание мастера. Вдовцы и вдовы также большей частью женились и выходили замуж. Вдовцы вступали в новый брак спустя каких-нибудь шесть-восемь месяцев по смерти жены. Хотя вдовам полагалось оставаться таковыми в продолжение целого года, который и назывался «годом плача и скорби», но они выходили замуж ранее этого срока.
Девушки 14-ти или 14,5 лет уже выдавались замуж. Обручали же восьмилетних. Обручение считалось в то время главным актом, церковное же бракосочетание только скрепляло его. Сватовство и обручение состояли из трех важнейших моментов. Прежде всего уговаривались относительно подарка, который будет сделан невесте женихом, и о приданом, которое будет дано за невестой. После этого отец давал свое согласие на выдачу дочери замуж, а жених – на женитьбу. Наконец, отец невесты и жених ударяли по рукам, и обручение считалось совершившимся. С течением времени, обязательства, которые раньше были устными, стали записываться. Такой контракт составлялся в присутствии свидетелей. За обручением происходила обыкновенно пирушка в невестином доме, в ратуше или даже в монастыре.
В Нюрнберг в 1485 году были запрещены какие бы то ни было празднества в монастырях. Пирушки, следовавшие за обручением, сопровождались танцами и попойкой.
День свадьбы называли «высокое время». Чаще всего свадьбы играли поздней осенью, «когда полны житницы и погреба, когда наступает время покоя и для поселянина, и для моряка». В иных случаях приглашала гостей на свадьбу сама невеста, в иных занимались этим лица, нарочно для этого дела избираемые женихом и невестой. Они разъезжали верхами в сопровождении нескольких всадников. Они нарочно брали с собою такого человека, который слыл за балагура, умел говорить прибаутками и рифмами, что должно было придавать всему посольству особенно веселый характер.
Случалось, что участвующие в посольстве наряжались, и устраивалось таким образом нечто в роде маскарада. Любили созывать гостей побольше. Чтобы ограничить размер празднества и расходы, им поглощаемые, городские советы препятствовали большим собраниям и устанавливали нормальное число гостей, больше которого приглашать запрещалось.
За несколько дней до свадьбы или даже накануне её происходило торжественное шествие невесты в баню, где танцевали и пировали. Этот обычай схож с нашим «девичником».
В одних местах свадьбы играли по четвергам, в других – по пятницам. Бракосочетание совершалось обыкновенно днем и даже утром, вскоре после обедни.
Свадебное торжество открывалось процессиями, сопровождавшими жениха и невесту в церковь. Отправлялись они в церковь не вместе Невеста ехала с подругами, а иногда также и с шаферами в экипаже, запряженном четверкой. На невесте – красное атласное платье, кисейный воротник, богато отделанный серебром пояс. На голове у неё легкий венец, осыпанный жемчугом. Жемчуг и великолепное золотое шитье покрывают её башмаки. Жених со своими провожатыми ехали верхом. И перед невестой, и перед женихом двигались музыканты с флейтами, скрипками, трубами и барабанами. Само собою разумеется, что процессии эти совершались и пешком в тех случаях, когда церковь была близко.
Когда процессия приближалась к собору начинался колокольный звон. Чтобы пономарь не ленился и не скупился, его угощали вином. После процедуры бракосочетания из собора первым выходил жених. Дойдя до дома своего тестя, он не входил в дом, а дожидался молодой. Когда последняя подходила к дому, он встречал ее. Слуга приносил поднос с фляжкой вина и стаканом. Наполненный вином стакан обходил всех присутствующих гостей, после них пил молодой, а за ним новобрачная. Выпив вино, она перебрасывала кубок через голову. После этого один из шаферов снимал с новобрачного шляпу и покрывал ею голову его молодой жены. Этот обряд как бы облекал ее властью. Сейчас же она первая входила в дом, а за ней все остальные.
С наступлением полночи составлялась новая процессия. Невесту отводили в назначенный для этого покой. Большей частью ее сопровождали родные и шафера, но случалось, что провожатыми делались все присутствующие.
Когда процессия приходила в опочивальню, шафер усаживал молодую и снимал с её левой ноги башмачок. Этот башмачок передавался потом одному или нескольким холостякам, бывшим на свадьбе. Надо предполагать, что этим подарком высказывалось пожелание, чтобы получающий его поскорей оставил холостую жизнь.
Следующий за свадьбой день начинался тем, что молодые обменивались подарками.
Городские советы постоянно стремились уменьшить расходы, соединенные со свадьбами, и, между прочим, ограничивали свадебное торжество одним только днем. Так было, например, в Нюрнберге. Городской совет, определив точно число лиц, приглашаемых на свадьбу, разрешал приглашать лиц не бывших на свадьбе, преимущественно подруг невесты и ее знакомых дам, на другой день после свадьбы. Для этого устраивался завтрак, главным личные печенья, овощи, сыр, вино, но яичница первенствовала и украшалась искусственными цветами.
Вечер второго дня заканчивался весьма оригинальным «кухонным танцем». Приглашенные, вопреки постановлениям городских властей, гости становились при этом зрителями. Танцевала прислуга, при чем каждый из слуг имел при себе какой-нибудь предмет своей специальности, повар – ложку, заведовавший вином – кружку и т. п.
На третий день после свадьбы, если, впрочем, последняя происходила летом, совершалась веселая прогулка в разбитый за городскими стенами сад.
Все свадебные торжества заканчивались тем, что новобрачных отводили в их собственный дом. Но бывали случаи, когда молодая долгое время вместе с мужем проживала в доме своих родителей. Нередко подобное проживание предусматривалось контрактом.
Городские праздники
Самым излюбленным местом для прогулок в средневековом городе были площадь или кладбище. Праздники были цикличны и напрямую связывались с временами года.
Во Франкфурте зажиточная и знатная молодежь по-своему провожала зиму. Дело происходило в самом городе. Нарядившись в белые купальные костюмы, они носили по городским улицам одного из своих товарищей на носилках, покрытых соломой. Товарищ должен был изображать скончавшуюся зиму, а все остальные представляли похоронную процессию.
Обойдя город, они заканчивали свое празднество в каком-либо погребе за кружками вина, пели и плясали.
Во время праздника встречи весны горожане несли с собою в поле соломенное чучело, изображавшее зиму или смерть, и здесь или топили его, или бросали в костер. Вся эта церемония сопровождалась весенними песнями.
Особенно чествовали везде первое число Мая месяца. Во многих городах этот древний народный праздник справлялся с особенными церемониями. В этот день буквально наступало царство цветов. Цветы и зелень были всюду: и в церквах, и в домах, и на одеждах. Молодежь выбирала из своей среды распорядителя майского праздника, так называемого «майского графа или короля». Майский граф выбирал себе из девушек «майнну». В лесу рубили деревцо, привозили его на место потехи, устанавливали там, и вокруг этого «майского дерева» царило бесконечное веселье, в котором принимали участие и старый, и малый.
В других местах избранный майским графом, в сопровождении, своей тут же составившейся свиты, выезжал из города в соседнюю деревню. В лесу нарубался целый воз березок. Срубали их в присутствии майского графа и его свиты. Когда воз со свежей зеленью выезжал из лесу, на дороге нападала на него и отбивала его толпа горожан. Это должно было означать, что лето завоевано, что оно в их власти. Тут же зелень расхватывалась присутствующими, как какая-то драгоценность. Обыкновенно майский праздник сопровождался стрельбою в цель.
Цех стрелков, разумеется, старался в этом случае отличиться на славу. Призы, раздававшиеся самым ловким стрелкам, состояли из серебряных ложек и других предметов из того же металла. Общество стрелков Рейнских городов приглашало иногда на свои праздники жителей соседних больших городов.
Чрезвычайно интересно праздновался также Иванов день – древнейший праздник во славу солнца. В это время – по древним верованиям – благословение проносится над каждою нивой, как благодатный ветерок, чудодейственные силы изливаются во всей своей полноте Ночь перед этим днем горожанин проводил за городом. Когда наступали сумерки, на возвышенных местах разводились костры – «Ивановы огни», на высоком берегу реки зажигались деревянные обручи и скатывались вниз, к воде. Остававшиеся на эту ночь в городе также веселились. На городских площадях зажигали костры, через них перескакивали, вокруг них танцевали. Итальянский поэт Фанческо Петрарка описывает подобное празднество, бывшее в Кельне. «Когда наступили сумерки, из узких городских улиц потянулись к Рейну толпы женщин. Они были одеты в праздничные платья, украшены в изобилии благоухающими травами и цветами. Они двигались, бормоча какие-то странные, непонятные слова. Двигающаяся вереница спускается наконец к самой реке, и каждая из участниц процессии умывает себе руки речною водой».
Символическое значение обычая очевидно. Умывая руки в реке, несущей свои воды, а также и те капельки, которые падают с умываемых рук, в далекое море, женщины как бы смывали прочь всякое горе, всякие бедствия, заставляя реку уносить их подальше от города, от их жилищ, от их семейных очагов. В том же городе перед Ивановым днем появлялись на базар пробуравленные со всех сторон глиняные горшки. Эти горшки быстро раскупались девушками-горожанками. Наполнив их высушенными лепестками роз, девушки вешали горшки где-нибудь повыше, над балконом, под кровлей. Наступал, наконец, ожидаемый вечер, и они зажигали их, как фонари. Был еще обычай кидать в огонь разные травы и при этом приговаривать, чтобы подобно сгораемой траве сгорело и всякое горе.
Из зимних праздников самым веселым было Рождество. Горожане наряжались, одаривали детей, устраивали процессии. Нарядившись чертями, веселые толпы бродили по улицам, при чем каждая имела своего предводителя или шафера. Один городской совет брал с таких шаферов денежный залог, который пропадал в том случае, если толпа, предводимая тем или другим шафером, совершала какие-либо бесчинства, входила в церкви или на кладбище. В иных, впрочем, городах всякие переряживания запрещались под угрозой строгого взыскания.
Много веселились во время карнавала; наконец, в разных городах праздновались различными процессиями дни памяти того или другого святого.
Любимейшим развлечением в средние века были танцы, хотя на них смотрели не всегда благосклонно как духовные лица, так и городские советы. Когда прошло время такой неблагосклонности, городские правители стали давать разрешение на устройство особых танцевальных помещений. Иногда танцы устраивались и в зале городской ратуши, далеко, впрочем, не во всех городах. Танцы разделялись на несколько видов, но все они могут быть сведены к двум: один вид соединялся с прыганьем, отличался, так сказать, большей ширью, удалью; другой – заключался в движениях спокойных, сводился к медленному и плавному круговращению. Собственно танцем назывался второй вид. Танцевали под музыку, но иногда и без неё. В таком случае прибегали к пенью, при чем пел кто-нибудь один или и все присутствующие хором. Постепенно распространился обычай соединять танцы с играми. Если танцы происходили на свободе летом, по окончании их, играли в мяч. Отсюда некоторые исследователи производят слово бал (der Ball, la balle – мяч).
Из игр в средние века были известны кегли, шахматы, шашки, кости и карты. Последние первоначально разрисовывались и раскрашивались от руки по установленному образцу и составляли видный предмет промышленности. Во многих городах игра в карты запрещалась. Это происходило от того, что в первое время карты служили только для азартных игр. Например, один из участвующих вынимал какую-либо карту из колоды. На эту карту все присутствующие клали деньги. Если после этого подряд вынимались из колоды три или четыре карты той же масти, вынувший первую карту получал всю поставленную на нее сумму.
Но население городов любило слушать и песни мейстерзингеров, и смотреть мистерии.
Когда в княжеских дворцах и рыцарских замках стали замолкать, раньше гремевшие в них песни любви, поэзия перешла в города. Но она изменила здесь свой характер, превратилась в особую науку. Пение мейстерзингеров изучалось методически, по известным правилам. Мастера приняли за образец позднейших миннезингеров. Подобно людям, занимающимся одним ремеслом, поэты-горожане составляли целые общества, подобные цехам. В XIV веке им были дарованы (императором Карлом IV) известные права. Образцом для всех подобных обществ послужили певческие цехи Майнца, Франкфурта, Страсбурга, Нюренберга, Регенсбурга, Аугсбурга и Ульма.
В одном городе певческое общество составлялось из представителей от разных ремесленных цехов, в другом – из мастеров одного и того же ремесла.
Их поэзия сводилась, в сущности, к стихосложению. её эстетическое значение не велико. Но все же песни мейстерзингеров имели огромное влияние на городское население, просвещали, облагораживали его. Песни мейстерзингеров отличались нередко весьма возвышенным характером и теплотой чувства. Они составлялись только по известным образцам, которые были занесены в особою книгу правил стихосложения, известных под названием табулатуры. Ошибки против того или другого правила табулатуры именовали: «слепое мнение», «липкий слог», «подставка», «клещ», «лжецветы» и т. д. Тот из певцов, который еще не усвоил табулатуры, назывался учеником; кто знал ее – другом школы; кто умел петь несколько тонов – певцом: кто сочинял песни по чужим тонам – поэтом; кто изобретал новый тон – мастером. Поступавший в общество мейстерзингеров давал обет оставаться верным искусству, соблюдать честь общества, поступать всегда мирно, не осквернять песней мейстерзингеров пением их на улице. Потом он вносил определенную сумму денег и ставил две меры вина на угощение.
На обыкновенных сходках мейстерзингеров, и когда собирались они в винных погребах, им разрешалось петь светские песни. Но во время торжественных собраний своих, в так называемых «праздничных школах», происходивших в церквах раза три в год, они пели исключительно духовные песни, сюжеты которых почерпались из Библии или священных преданий.
Обыкновенные собрания происходили вечером в Субботу и Воскресенье. Местом сходки была ратуша или церковь. Слушатели были почетные бюргеры, мужчины и женщины. Очистившись от пыли и грязи мастерской, стихотворцы-ремесленники являлись сюда в праздничных одеждах. Главные места за столами занимали старшины общества: то были – казначей, ключарь, оценщик (критик) и раздаватель наград. На кафедре помещался певческий стул, на который садился каждый из участвующих в программе данного вечера. Один пел о небесном Иерусалиме, другой – о сотворении мира, третий описывал Господа Бога, Живого от века до века и восседающего на престоле, у подножия которого воздают Ему честь, хвалу и благодарение лев, телец, орел и ангел. Пели также о борьбе с турками, врагами христианства, о трех достохвальных крестьянках. Иногда выступал певец с обличением современников в их порочной жизни. Во время пения оценщик со своими помощниками внимательно следили за ним, замечали достоинства и недостатки, а потом высказывали свое суждение. Если певец признавался достойным награды, он получал венок, сделанный из золотой или серебряной проволоки. За лучшее пение вручали его исполнителю бляху с изображением на ней царя Давида. Бляха эта прикреплялась к золотой цепи, которую надевали на шею. Самые лучшие песни вносились в особую книгу, хранившуюся у ключаря.
После торжественного собрания мейстерзингеры отправлялись обыкновенно в какую-либо корчму, чтобы провести вместе остаток радостного дня.
Кроме песен мейстерзингеров, духовное наслаждение доставляли горожанам мистерии. Мистериями назывались театральные представления на сюжеты, заимствованные из Священного Писания. Сперва он составляли часть той или другой церковной службы и разыгрывались в церквах, а потом перешли на кладбища и городские площади. Актерами были духовные лица, воспитанники и члены особых обществ, составлявшихся с этою целью. Со временем их стали разыгрывать странствующие актеры. На площади устраивалась дощатая эстрада, а на ней – сцена, открытая со всех сторон и защищенная от непогоды лишь кровлей. На эстраду вела лестница. Воображению зрителей предоставлялся полный простор. Обстановка сцены была незатейлива до крайности. Если требовалось изобразить холм или гору, ставили бочку, а зрители уже понимали, в чем дело. Костюмы актеров были обыкновенные, т. е. современные не изображаемому событию, а зрителям его. Только лица, представлявшие Бога Отца, ангелов и апостолов, одевались в священные одежды, а Христос изображался в виде епископа. Игра начиналась с того, что действующие лица выходили на сцену и занимали свои места при звуках музыки. Затем всех призывали к порядку, и начинался пролог, который приглашал зрителей помолиться Богу, чтобы предпринимаемое дело имело успех. Представление заканчивалось иногда хоровым пением, в котором принимали участие все присутствующие.
Со временем мистерии понемногу начинали терять свой религиозный характер, в них появлялось светское начало, стали отражаться различные современные события.
В том же XV веке воспитанники высших школ и студенты университетов активно разыгрывали в некоторых городах комедии, на просмотр которых собирались все жители.