Она повернулась к Кампьену и, перехватив его восхищенный взгляд, так и засветилась чисто женским удовольствием.
— Вам этого не понять. Мужчины многого не понимают. Знаете, почему я здесь? Да потому, что мои друзья думают, что я веселюсь в кабачке. Они говорят, нечего впутываться в эту историю. Не ровен час, еще и в газетах пропишут. От полиции так и так надо держаться подальше. Но не могу же я оставить ее одну. Как стало темнеть, я и пришла. К вечеру, говорю, но пришла.
— Что верно, то верно, пришла, старая шутиха, — ответила со смешком Рене, но в голосе у нее слышалось явное недовольство.
— Я у нее работала еще в старом доме, — громыхала миссис Лав. — Иначе здесь сейчас и духу моего бы не было. Да, не было! Я не трусиха, но и на рожон не полезу.
Разыграв одну сценку, она тотчас начала играть другую.
— Ах, Боже мой! На мне все еще моя самая нарядная шляпка!
— Миссис Лав сняла с головы ленту и кокетливо махнула ею в сторону Кларри. Тот очерком руки приделал к ленте воображаемую шляпу, как бы принимая ее, и старушка залилась хриплым хохотом, как уличный мальчишка.
— Это лента от шляпки, — обратилась она к Кампьену. — Лента, говорю, от шляпки. А где простыни? Где наволочки? Этаж свой я уже убрала. Этаж, говорю, убрала.
И она вышла со стопкой белья на руках, по-старушечьи печально шаркая сбитыми туфлями. Рене двинулась следом, неся еще одну стопку.
Кларри Грейс опять сел за стол и придвинул гостю бутылку пива и стакан.
— Негде развернуться комическому таланту. Она ведь играла в водевилях, — сказал он. — Ей уже восемьдесят, а энергии и сейчас на пятерых. Целый день на ногах, как заведенная. Боится, верно, что остановится и упадет замертво. Они с Рене всю работу здесь делают. Вы не представляете себе, как она любит наш пансион! Такую преданность поискать!
— Что для одной женщины отрава, для другой отрада, — не нашел ничего лучшего сказать в ответ Кампьен.
— Между прочим, вы попали не в бровь, а в глаз, — заметил Кларри без тени улыбки. — Я сколько раз замечал, вот брякнешь что-нибудь случайно и угодишь в самую точку. Пусть это будет для вас отправным пунктом, если, конечно, вы и правда служитель закона.
— В том-то все и дело, что правда.
Кларри рассмеялся. Когда он смеялся от души, лицо его делалось прекрасно, когда же вымучивал улыбку из вежливости, на него было жалко смотреть.
— Видите ли, — начал он с явным намерением завязать разговор. — Мы с Рене давние друзья. Познакомились — я был еще мальчишкой. И я что-то не помню у нее никакого племянника. А ведь, согласитесь, я должен был бы о вас слышать, и не один раз. Рене замечательная женщина. Лучше не встречал. — Он немного помедлил. — Вам, наверное, нельзя ничего говорить? Ну и ладно, у каждого своя линия в жизни. Я привык ничему не удивляться. Актерская профессия, знаете ли… Чего только не довелось повидать! Впрочем, ваша профессия в этом смысле мало чем отличается от нашей. За все приходится платить. Ваша матушка ведь не была ее сестрой?
— Смотря как на это взглянуть, — ответил Кампьен, несомненно подумавший при этих словах, что, в сущности, все люди по своему праотцу Адаму — братья.
— «Смотря как на это взглянуть!» Хорошо сказано! Вот это ум! Надо эту фразу запомнить. А вы шутник! С вами тут будет повеселее.
Его неявная тревога, казалось, полностью улетучилась.
— Подкрепитесь же, — сказал он, указывая на стакан. — Закупоренная бутылка для них недоступна.
— Для кого для них?
— Для этого семейства Палиядов. Разрази меня гром, ведь вы не думаете, что Рене, или я, или капитан, что кто-то из нас троих балуется химией? Знаете что, о таких, как мы, королева сказала: «Мозги есть, да инициативы нет». Мы из одной команды. С нами все в порядке. Мы знаем друг друга не один десяток лет. Это, конечно, все они, Палияды… Их рук дело. Но пиво для них недоступно. Да выпейте же, мы с Рене вместе открыли эту бутылку!
Поскольку на карту была поставлена честь, Кампьен осушил стакан с черным пивом, которое терпеть не мог.
— Думается мне, отравитель вряд ли будет действовать методом проб и ошибок, — неуверенно начал он. — К тому же и фактов почти никаких. Два месяца назад умерла одна старая дама, и полиция почему-то вдруг решила ее выкопать. Результатов анализа нет. Дело не возбуждено. По-моему, нет пока никаких оснований считать, что в доме действует отравитель. Ведь до эксгумации никто не боялся, что еда отравлена.
— Мой дорогой друг, — Кларри поставил стакан на стол. — Не хочу вас обидеть, но вы юрист и многое видите не в том свете, в каком видим мы, простые смертные. Я ни капли не сомневаюсь, что всем в доме грозит опасность! Один из нас убийца, а никто пока еще не повешен, значит, надо быть начеку. Ведь есть еще старший брат, он тоже недавно умер.
Кларри взмахнул мужской, жилистой, с накрашенными ногтями рукой, как дирижер палочкой.
— Он умер в марте. Полиция хочет и его выкопать, это понятно. Я первый буду протестовать, если они передумают.
Кампьен не был уверен, что улавливает ход мысли собеседника, но уверенность его в своей правоте была очевидна. Не встречая возражений, Кларри горячо продолжал:
— Вот увидите, он окажется начинен ядом по маковку. Я абсолютно уверен, эти божьи одуванчики в сговоре. Вот познакомитесь с ними, будете того же мнения.
Кампьен заерзал на стуле. Ему уже несколько прискучил этот разговор.
— Мне представляется, что все Палиноды большие чудаки.
Чудаки? — Кларри взглянул на Кампьена и встал.
Лицо его почему-то приняло оскорбленное выражение.
— Ну нет, я бы их не назвал чудаками. У всех у них шляпы восьмого размера, головастые, одним словом. Чудаки! Разве только «чудак» означает «семи пядей во лбу», тогда я согласен. Их отец был профессор, почти гений. — Подождав, пока Кампьен намотает услышанное на ус, он продолжал: — Старая мисс Руфь, которую укокошили, явно до них не дотягивала. По-моему, даже была немного не в себе. Забывала свое имя, являлась в гостиную со своей тарелкой. И еще, ей почему-то иногда казалось, что она невидимка. В конце концов ближайшие родственники — это моя версия — сговорились и… прикончили ее, — он сделал рукой выразительный жест и закончил: — Она была просто не в состоянии подняться до их уровня.
Какое-то время Кампьен молча глядел на Кларри Грейса, и в нем росло невеселое убеждение, что человек этот верит тому, что говорит.
— Когда можно повидать хотя бы одного из них? — спросил он.
— Прямо сейчас, если хочешь, — ответила Рене, выходя с подносом из закутка с плитой, где она готовила еду. — Отнеси, пожалуйста, вместо меня этот поднос наверх в комнату мисс Эвадны. Кто-то ведь должен отнести. А ты, Кларри, поухаживай за мистером Лоренсом. Отнеси ему горячей воды, холодной он сам дольет по своему усмотрению.
5. Небольшое осложнение
Кампьен, держа в руках поднос, неуверенно поднимался вверх по незнакомой лестнице; даже если Эвадна Палинод, подумалось ему, отравительница, ее выбор вечерних напитков не может не показаться странным. На небольшом подносе сгрудились различные сосуды: чашка с патентованным молочным продуктом шоколадного цвета, два стакана — один с горячей водой, другой с холодной, — баночка из-под сметаны не то с сахарным песком, не то с солью, рюмка с отвратительной на вид болтушкой из сырого яйца, жестяная плошка с наклейкой «Горькая соль», на которой слово «Горькая» зачеркнуто, и засаленный пузырек с неожиданной надписью — «Керосин, для домашнего пользования».
Внутренность дома уже с первых шагов поражала необычностью.
Стены лестничной клетки были сложены из сосны; строителя, как видно, отличала строгая простота вкуса, иногда изменявшая ему; кое-где дерево было инкрустировано орнаментом, не то россыпь карточных червей, не то пик. Лестничные марши шли вдоль стен квадратной клетки, образуя три этажа; ступеньки были голые, вверху вместо люстры под лепной розеткой висела одинокая тусклая лампочка. На каждую площадку выходило по две тяжелые двери высотой под три метра.
Кампьен знал, куда идти: встревоженная троица внизу хором ему объяснила, как попасть к старшей Палинод.
Осторожно ступая, Кампьен приблизился к единственному окошку на площадке второго этажа. Остановился и посмотрел наружу: черный, вытянутый в длину дом смотрелся на фоне освещенной фонарями улицы как силуэт теневого театра; взгляд его задержался на ближайшем выступе, имевшем какие-то странные очертания; неожиданно выступ ожил и стал приближаться.
Кампьен стоял не шелохнувшись, глаза стали привыкать к темноте. Еще секунда, и за окном почти на том же уровне появилась человеческая фигура — очевидно, снаружи в этом месте был какой-то помост, возможно выступ нижнего окна — фонаря. Это оказалась женщина; он отчетливо ее увидел, когда она на миг задержалась в неярком свете, падающем из окна. В воображении остался отпечаток чего-то эфемерного и вместе нелепого: белая шляпа с огромным белым бантом, яркий шарф, намотанный на тонкую шею по самый подбородок, по моде времен Регентства[101]. Лица он не разглядел.
Затаив дыхание, Кампьен прислушался: женщина за окном явно что-то делала. Но что можно делать в такой час на крыше? Если она хочет залезть в дом, то почему мешкает? Кампьен рискнул было шагнуть к окну, но за стеклом мелькнула легкая тень, точно кто взмахнул широкой юбкой. И опять послышался легкий шорох. Наконец рама окна дрогнула и начала медленно подниматься.
Согнувшись в три погибели и покрепче зажав поднос, Кампьен присел на предпоследней ступеньке, спрятавшись за единственным укрытием на лестнице — широкими балясинами. Рама бесшумно поднималась, и ему было отчетливо видно, как щель становится шире.
Сначала в щели появилась пара новых туфель на высоких каблуках. Тонкая, довольно-таки замурзанная рука осторожно поставила их на подоконник. За ними последовала шляпа, затем цветастое платье, аккуратно сложенное и завернутое в шарф. Пирамиду увенчали скатанные в комок чулки.