Приход Гитлера к власти в 1933 г. имел не только тяжелейшие последствия для международного рабочего движения, но и в значительной мере определил дальнейшее развитие европейской и мировой истории; возник очаг фашистской агрессии, приведшей спустя несколько лет ко второй мировой войне. Причины того, почему гитлеризм мог победить в такой развитой стране, как Германия, с её укоренившимся и сильным рабочим движением, с её давними и, казалось бы, прочными культурными традициями, вот уже более полувека занимает умы не только специалистов. Многие люди, не имеющие прямого отношения к исторической науке, стремятся добиться ответа на вопросы, было ли неизбежно господство фашизма в Германии, можно ли было предотвратить его, и если да, то что следовало сделать для этого.
Главной причиной того, что германский фашизм смог оказаться у власти, был раскол рабочего класса, когда между различными его отрядами, представленными, соответственно, социал-демократической и коммунистической партиями, не только не было какого-либо сотрудничества, а, наоборот, происходила ожесточённая борьба (которая не прекратилась и после 30 января 1933 г.). Кто повинен в этой роковой вражде — социал-демократы или коммунисты? В огромной литературе, где ставится этот вопрос, естественно, нет на него однозначного ответа: в работах немарксистских авторов, как правило, обвинения предъявляются только коммунистам; в книгах и статьях, принадлежащих учёным-марксистам, вся вина возлагается на социал-демократов, о серьёзных упущениях же в деятельности КПГ, о её крупных ошибках говорится скупо, как бы мимоходом. Конечно, в разные времена оценки варьировались; так, в середине 30‑х годов в связи с поворотом в политике Коммунистического Интернационала на его Ⅶ конгрессе руководство КПГ подвергло свою деятельность самокритике, содержавшей ряд существенных признаний. Спустя четверть века, после ⅩⅩ съезда КПСС, вновь на некоторое время возникла возможность более или менее объективного освещения событий начала 30‑х годов в Германии. Но в дальнейшем в течение 20 с лишним лет правдивый анализ политики КПГ был практически невозможен[1]. Наше время, время коренной перестройки, в том числе в области исторического знания, требует совершенно иного, чем прежде, подхода к такому «белому пятну» новейшей истории, каким является подоплёка раскола германского рабочего движения в конце 20‑х — начале 30‑х годов.
Думается, что данное исследование целесообразно предварить двумя замечаниями. Во-первых, правдивое освещение политического курса КПГ в рассматриваемые годы, раскрытие действительных её промахов отнюдь не означают, что тем самым снимается (или ослабляется) ответственность с германской социал-демократии. Лидеры СДПГ своей политикой разоружали рабочий класс Германии перед лицом фашизма, а их антикоммунизм в сильнейшей степени питал собою сектантские тенденции и настроения в КПГ. Во-вторых, необходимо сразу же отмежеваться от тех исследователей на Западе, которые занимают весьма односторонние, антикоммунистические позиции. В своих работах эти авторы — К. Никлаус, Т. Вейнгартнер, Г. Вебер, Й. Вист и другие — стремятся обелить социал-демократию, что невозможно без тенденциозного подбора источников, а политику КПГ рисуют сплошной чёрной краской. Но главное, пожалуй, в том, что они пытаются доказать зависимость всех действий КПГ от интересов внешней политики СССР. Подобная концепция в подавляющем большинстве случаев не соответствует фактам, отсюда и сплошные натяжки в изложении.
На деле курс КПГ был связан не с интересами СССР как государства, а с Коминтерном и той политикой, которую он проводил под диктатом Сталина в рассматриваемые годы. Она была нацелена на подготовку «решительного боя» между пролетариатом и буржуазией и быструю победу над последней. Принятие этой линии неслучайно совпало с разгромом «правой оппозиции» в СССР (и соответствующей кампанией против «правых» и «примиренцев» в других компартиях, прежде всего в КПГ) и тем переворотом, совершённым Сталиным в конце 1929—начале 1930 г., который в корне изменил характер развития нашей страны.
О внутриполитическом аспекте темы уже написано много, международный пока исследован недостаточно[2]. С 1924—1925 гг. в Коминтерне быстро усиливалось влияние Сталина на принимаемые решения, а следовательно, и сектантские, ультралевые тенденции. Они основывались на представлении, что революционное движение, несмотря на некоторую заминку, вскоре начнёт неудержимо расти, а раз так, то необходимо всемерно усилить борьбу с социал-демократией за массы и этому должна быть подчинена тактика единого фронта: не соглашение с социал-демократией для достижения общих целей, а отвоевание у неё сторонников при помощи «единого фронта» снизу.
В качестве иллюстрации к статье — предвыборные плакаты СДПГ начала 30‑х годов. Против Папена, Гитлера, Тельмана.
Ещё в 1924 г. сначала Зиновьев, а за ним Сталин сделали первую попытку уподобить социал-демократию фашизму. В № 11 журнала «Большевик» за 1924 г. Сталин опубликовал статью «К международному положению», в которой выдвинул печально известный тезис, что «фашизм есть боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-демократии. Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма». Это утверждение, продиктованное единственно стремлением опорочить, дискредитировать социал-демократию, ибо никаких серьёзных (тем более научных) аргументов в его пользу не было ни тогда, ни потом, стало «теоретическим» основанием для превращения разногласий между различными течениями рабочего класса в конфронтацию.
Термин «социал-фашизм», олицетворявший сталинское представление о социал-демократии, возник в документах Ⅹ пленума ИККИ (июль 1929 г.). Характеристика политики германской социал-демократии (после её возвращения в 1928 г. к власти в составе «Большой коалиции») завершалась здесь словами: «Таков путь германской коалиционной социал-демократии к социал-фашизму»[3]. Существенную роль в том, что в решении Ⅹ пленума ИККИ появился этот термин, сыграл расстрел первомайской демонстрации 1929 г. в Берлине. Но то был скорее повод, причины же коренились в сложившейся к тому времени обстановке в мире и в международном рабочем движении. В Пруссии ещё с конца 1928 г. действовал запрет демонстраций, и он был распространён и на 1 Мая; это решение полицей-президента Берлина Цергибеля было открытым вызовом. Со стороны коммунистов требовались политическая дальновидность и мудрость, которые, к сожалению, практически отсутствовали. Вот что говорилось, например, в одном из циркуляров секретариата ЦК КПГ, относящемся к марту 1929 г.: «Сделать полицейские мероприятия неэффективными можно благодаря решительному отпору, смелому прорыву запрета демонстраций на базе широкой мобилизации масс». А далее звучали ноты, во многом ещё необычные (позднее они уже не смогли бы никого удивить): «Борьба за права рабочих против грозящей фашистской диктатуры (?) ведётся не под знаком защиты демократии, веймарской конституции, а под знаком революционной классовой борьбы за диктатуру пролетариата»[4].
В другом циркуляре Секретариата ЦК КПГ, разосланном до 1 мая, провозглашалось, что «буржуазная демократия обанкротилась и её ликвидацию осуществит либо фашизм, либо пролетариат». Авторы подчёркивали: «В тех местах, где запрет введён, необходимо в любом случае провести первомайскую демонстрацию под руководством коммунистов»[5].
Обе стороны не захотели отступить, результатом было кровавое побоище, унёсшее более 30 жизней (в их числе — ни одного полицейского, что свидетельствует о соотношении сил рабочих и полиции). Несколько сот человек получили ранения[6]. Это событие привнесло в отношения между КПГ и СДПГ максимальную ожесточённость. И всё же оценка значения первомайских событий КПГ, да и Коминтерном в целом была явно неадекватной. «Майские бои в Берлине,— говорилось в тезисах Ⅹ пленума ИККИ,— являются поворотным моментом в классовой борьбе в Германии и ускоряют темпы революционного подъёма германского рабочего движения»[7].
В этом случае мы встречаемся с одной особенностью подхода руководителей КПГ к текущим событиям. Какой-нибудь эпизод политической жизни, хотя бы даже и не рядовой, ординарный, но всё же не имеющий решающего значения, внезапно, без достаточных оснований и без учёта того, какие зигзаги классовой борьбы ещё могут быть впереди, возводился в ранг поворотного. КПГ едва ли не каждое, даже не слишком значительное ужесточение существующих порядков квалифицировала как установление фашистской диктатуры, и это могло лишь дезориентировать шедшие за ней массы, снизить их сопротивляемость в момент действительного прихода фашистов к власти.
Союз красных фронтовиков.
Наиболее тяжёлым, пожалуй, последствием 1 Мая 1929 г. был запрет Союза красных фронтовиков — оборонной организации КПГ. Это произошло накануне начала наступления фашизма, когда Союз смог бы сыграть немалую роль в отражении атак нацистов на революционных рабочих. Можно понять, какое возмущение вызвал тот акт у последних. Даже в относительно спокойные времена политика СДПГ вызывала резкий протест коммунистов и следовавших за ними слоёв рабочего класса, ибо зачастую противоречила существенным интересам трудящихся и, наоборот, соответствовала требованиям господствующих классов[8].
Курс на конфронтацию с социал-демократией был распространён и на профсоюзную политику партии. Его ревностным исполнителем являлся П. Меркер, заведовавший в то время профсоюзным отделом ЦК КПГ и являвшийся членом Политбюро. Меркер воспринял заострение курса против социал-демократии как сигнал к борьбе за её тотальное уничтожение; это должно было коснуться не только руководства партии, но и мелких её функционеров, т. е., по существу, тех же рядовых рабочих, трудившихся бок о бок с рабочими-коммунистами. От Меркера и его единомышленников можно было услышать заявления такого рода: «Социал-фашистские рабочие прогнили насквозь, с ними можно свести счёты только в решительной схватке»