Сталин перед судом пигмеев — страница 7 из 13

Анти-СТАЛИНСКОЕ ЦУНАМИ

Глава 11Горбачевское пугало сталинизма

И вот наступил август 1985 года, который должен был, по прогнозу английских генералов, стать последним месяцем существования Советской власти. К этому времени Андрей Амальрик, предсказавший гибель СССР на 1984 год, уже давно погиб в автомобильной катастрофе в Испании. Премьер-министр Великобритании Джеймс Каллагеи и президент США Джимми Картер, зачитывавшиеся прогнозом британских генералов о разгроме СССР, уже покинули свои высокие посты. Война между СССР и КНР, предсказанная А. Амальриком, не началась. Не случилось и войны между странами Варшавского договора и НАТО. Воротников не стал главным руководителем СССР. Из других же прогнозов британских генералов к этому времени сбылось немногое. В районе Персидского залива началась кем-то умело спровоцированная кровопролитная война между Ираном и Ираком, но она не затронула СССР. А в Польше, словно по мановению волшебной палочки, летом 1980 года был создан многомиллионный профсоюз «Солидарность», парализовавший своими выступлениями жизнь в этой стране. Однако к 1985 году этот профсоюз был уже почти 4 года как запрещен, а Польша по-прежнему управлялась польскими коммунистами под руководством генерала Войцеха Ярузельского.

СССР продолжал существовать, хотя к этому времени успели скончаться Л.И. Брежнев, а также побывавшие на постах Генеральных секретарей Ю.В. Андропов и К.У. Черненко. Хотя В.В. Гриитн мог быть поддержан большинством членов Политбюро, но неожиданное отсутствие ряда из них на первом заседании после смерти К.У. Черненко привело к тому, что в марте 1985 года Генеральным секретарем ЦК КПСС был избран М.С. Горбачев. Прогноз Джерри Хафа сбылся. К этому времени в США уже несколько лет изучали Горбачева и его окружение, а стало быть, предпринимали действия, направленные на то, чтобы использовать его возвышение в интересах США.

Объясняя причины, почему он верил в приход Горбачева к власти, Джерри Хаф писал, что он является в Политбюро первым представителем нового поколения советских руководителей, получивших законченное образование после войны, а потому имеющих несомненные преимущества над остальными руководителями. Однако чисто формальный учет числа лет, проведенных в высшем учебном заведении, не всегда свидетельствовал о подлинных знаниях. Поскольку вместе с партбилетом диплом о высшем образовании стал обязательным условием для движения вверх, амбициозные молодые люди стремились приобрести эти два документа, даже если они не были сильно привержены к идеям марксизма-ленинизма и не очень уж стремились овладеть специализированными знаниями и высокой культурой. В брежневское время, когда человека нельзя было проверить в острых ситуациях напряженного строительства 30-х годов и Великой Отечественной войны, возрастала вероятность прихода к власти энергичных и небесталанных людей, но глубоко чуждых принципам господствовавшей идеологии, лишенных тяги к образованию и культуре и стремившихся достичь вершин власти с помощью овладения политиканскими навыками. Все легче к высшей государственной власти могли прийти карьеристы, озабоченные лишь мыслями о собственном благополучии.

По мере растущего отрыва правящего слоя от народа многие его представители все больше отходили от идеалов общества всеобщего равенства, вдохновлявших народ при Сталине. Воспоминания о героической и суровой жизни сталинских лет также перестали служить примером для немалого числа представителей правящего слоя. Они думали, прежде всего, о том, как сохранить и приумножить личные блага, имевшиеся в настоящей жизни. Возможности сохранения и умножения своего материального благосостояния эти люди видели не в далекой перспективе коммунистического общества, достижение которого откладывалось на неопределенный срок, а в приобщении к потребительскому стилю и образу жизни, существовавшим на Западе.

Крах капиталистического строя, который предсказали Маркс и Энгельс, на который рассчитывали Ленин и Сталин и который был обещан Хрущевым как событие ближайшего будущего, не состоялся. Подъем экономики развитых капиталистических стран продолжался. Капиталистическая система, сохранившая социальное неравенство и даже усилившаяся благодаря активной манипуляции общественным сознанием, вступила в стадию «массового потребления». Рыночная экономика предлагала все более разнообразные и изысканные товары для всех, имевших возможности для их приобретения. По мере же развития связей со странами Запада представители советского правящего слоя получали по сравнению с остальным населением страны наилучшие возможности пользоваться благами западного рынка.

Правда, возможность приобретать западные товары, ездить по странам Запада, пользоваться различными услугами капиталистического производства открывалась представителям правящего слоя лишь постольку, поскольку они были частью социалистического общества, а потому у них, казалось бы, не было причин желать его ликвидации. Представители правящего слоя извлекали все выгоды своего пребывания в социалистической системе с бесплатностью многих видов социальных услуг, гарантией от безработицы, а также теми многочисленными благами, которые вытекали из их привилегированного положения. В то же время они постоянно сталкивались с теми ограничениями, которые накладывал социалистический строй на их растущие потребительские аппетиты. Условия социализма не позволяли им жить на такую «широкую ногу», как могли себе позволить представители правящего класса в странах Запада. Самое же главное: социализм существенно ограничивал увековечение достигнутого ими высокого положения.

Какими бы материальными благами ни пользовался представитель правящего слоя в СССР, они завершались с переходом на пенсию. Пользователь роскошной государственной дачи и персональной машины, прекрасных лечебных центров и санаториев, закрытых магазинов и ателье, человек, который мог совершать многочисленные бесплатные поездки за границу ежегодно, с переходом на пенсию лишался всего и мог довольствоваться лишь теми благами, которые имелись у рядового советского пенсионера, отчасти подкрепленными повышенными размерами пенсии. В то же время, находясь в высшем слое партийного руководства, он зачастую не имел права приобрести дачу, кооперативную квартиру и машину, что мог сделать рядовой советский человек, если, у него было достаточно денег.

Хотя представители верхов научились обходить многие из этих партийных правил, сложившихся еще в начале Советской власти, порой получалось, что они после своего ухода на пенсию оказывались в худшем положении по сравнению с рядовыми советскими людьми. Это обстоятельство во многом объясняло стремление высших государственных и партийных руководителей оставаться на своих постах после достижения пенсионного возраста до самой смерти. Однако в случае их смерти они не могли оставить своим наследникам ни государственных дач, ни государственных квартир, ни персональных машин, ни прав на пользование многими другими благами. Никто так остро не ощущал контраст между положением правящих слоев на Западе и в нашей стране, как представители верхов СССР, и никто так не стремился покончить с неудобствами такого положения.

В национальных же республиках Союза к этому добавлялось ощущение «униженности», когда местные партийные и государственные руководители сравнивали свое положение со статусом руководителей небольших, но независимых национальных государств. В своих поездках по миру они видели, что глава страны, население которой намного меньше советской автономной области, пользуется такими привилегиями, которые не снились советским руководителям областного и республиканского уровня. Секретари ЦК, обкомов и райкомов советских социалистических республик, министры многочисленных АССР, председатели исполкомов автономных областей и автономных округов не могли не сравнивать свое положение с положением правителей мелких стран «третьего мира», лишь слегка прикрывших свое всевластие фасадом демократических институтов. Военные комиссары из местных военкоматов мечтали о маршальских мундирах после провозглашения независимости их края. Заведующие отделами обкомов и райкомов видели себя министрами в будущих правительствах или послами своих суверенных государств. Эти заветные мечты о возможном будущем превращали многих представителей правящего слоя в лютых ненавистников существующего строя и его создателей. Сталин же, олицетворявший крайнюю непримиримость к малейшим отклонениям от советского порядка, не мог не представляться им исчадьем ада.

Эти настроения совпадали с намерениями постоянно усиливавшейся «теневой буржуазии» страны. Стремление сохранять сложившееся при Хрущеве отношение к Сталину, прежде всего, как к инициатору массовых репрессий, а к сталинскому времени исключительно как к периоду беззаконий способствовало сдерживанию деятельности правоохранительных органов, направленной против коррупции, проникновению криминалитета в систему управления. Многие попытки нанести удары по преступным организациям сдерживались обвинениями в стремлении возродить «сталинские времена». В криминальной среде вся деятельность советских правоохранительных органов в сталинское время объявлялась «репрессивной», а некоторые уголовные преступники, отсидевшие свои сроки в лагерях в 30–50-е годы, объявляли себя «жертвами сталинских репрессий». Преступный мир активно использовал жупел сталинизма для того, чтобы остановить меры по наведению законности и порядка. Прогрессирующий паралич правоохранительных органов способствовал коррумпированию партийных и государственных верхов и криминализации общества.

В этой атмосфере возрастала возможность того, что в правящий слой будут проникать люди, глубоко чуждые государственным идеям социального равенства и желавшие установить порядки, схожие с теми, что существовали в странах, враждебных СССР. А, стало быть, вероятность появления среди руководителей страны антипатриотов увеличивалась. Более того, можно предположить, что трудности, которые приходилось преодолевать амбициозным и энергичным молодым людям в ходе обретения необходимых документов для движения вперед (партбилет и диплом о наличии высшего образования) лишь усугубляли их глубокую внутреннюю неприязнь и к коммунистическим идеям, и к образованности, и к общей культуре, и к патриотизму. Ярким примером в этом отношении был сам М.С. Горбачев. Его приверженность к идеям коммунизма оказалась мнимой. Об этом свидетельствуют и дневниковые записи его секретаря Черняева, которые говорят о радости Горбачева в разгар распада СССР по поводу того, что он «раскачал такую страну». Об этом же свидетельствует и та поспешность, с которой он в 1991 году вышел из коммунистической партии, как только Советская власть стала рушиться. Не менее сомнительной была его образованность. Как-то в разгар заседания Съезда народных депутатов он откровенно признался: «Юрист-то я, по правде, никакой».

Его же умение сделать несколько ошибок в слове «Азербайджан», привычка говорить «лОжить», «нАчать», «углУбить» и делать многие другие ошибки в произношении заставляли усомниться и в его грамотности. Эти ошибки не были следствием умственной ущербности Горбачева. Нет сомнения в том, что человек, сумевший так долго обманывать советских людей обладал недюжинным интеллектом, но его внутреннее, возможно подсознательное, сопротивление знаниям и культуре проявлялось в его нежелании говорить грамотно. Однако речевые ошибки Горбачева были лишь частным проявлением несоответствия впечатлению о нем как об образованном, компетентном и патриотично настроенном государственном деятеле, которое он умело создавал.

Хотя Джерри Хаф видел в приходе Горбачева к власти свидетельство закономерной и позитивной эволюции советского общества, вероятно, далеко не все было так просто в выдвижении Горбачева и ряда других руководителей местного уровня на высшие посты в государстве. В начале 80-х годов я участвовал на общественных началах в деятельности различных комиссий по молодежи в обществе «Знание», на заседаниях которых с беспокойством говорили о растущем влиянии различных маргинальных группировок на молодежь. Однажды после очередного такого заседания, на котором, как обычно, возмущались поведением наиболее агрессивных «неформалов», но никто не мог предложить действенных рецептов по преодолению их влияния, один участник дискуссии продолжил со мной разговор наедине. Он сказал, что по имеющимся у него сведениям за спиной многих «неформалов» стоят лица из оппозиционной интеллигенции. По его словам, «интеллигенты» направляют буйные выходки «неформалов», но сами остаются в стороне.

Однако, продолжал мой собеседник, за этими «интеллигентами» стоит высший эшелон людей, направляющий их активность. Это — видные руководители обкомов и республиканских ЦК, рвущиеся к власти. Они управляют этой группой интеллигенции для того, чтобы прикрыть красивыми словами о демократии, свободе и правах человека свое стремление установить свою власть, возможно, при этом разделив СССР на свои «уделы». В ту пору такое описание заговора внутри СССР показалось мне фантастическим.

Лишь в ноябре 1991 года в своем выступлении в Хьюстоне Маргарет Тэтчер объяснила, какие надежды возлагала она и другие руководители Запада на внутриполитические интриги в СССР и лично на Горбачева. Она говорила: «Поступила информация о ближайшей смерти советского лидера и возможности прихода к власти с нашей помощью человека, благодаря которому мы сможем реализовать наши намерения. Это была оценка моих экспертов (а я всегда формировала очень квалифицированную группу экспертов по Советскому Союзу и по мере необходимости способствовала дополнительной эмиграции из СССР нужных специалистов). Этим человеком был М. Горбачев, который характеризовался экспертами как человек неосторожный, внушаемый и весьма честолюбивый. Он имел хорошие взаимоотношения с большинством советской политической элиты и поэтому приход его к власти с нашей помощью был возможен».

Однако в Советской стране мало кто знал о таких расчетах западных руководителей, и поэтому избрание на пост Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева не вызывало беспокойства. Напротив, новый руководитель партии пользовался бесспорной поддержкой большинства советских людей. Он олицетворял энергию, призывая к «ускорению» производства, а каждый свой визит в крупный город страны он превращал в откровенные беседы с обычными людьми, стоявшими на улице. При этом в отличие от Л.И. Брежнева, он не пользовался заготовленным текстом, и люди были готовы прощать ему некоторые неточности в ударениях и произношении ряда слов.

Представлялось, что новый руководитель партии продолжит те инициативы по наведению порядка в стране и борьбе с коррупцией, которые были предприняты во время недолгого пребывания у власти Ю.В. Андропова и приторможены во время еще более недолгого пребывания у власти К.У. Черненко. Впечатление о том, что новый руководитель страны стремится возродить динамизм и требовательность, характерные для сталинских времен, усилилось после того, как в своем докладе по случаю 40-летия Победы Горбачев упомянул фамилию Сталина, как одного из организаторов торжества над нацистской Германией.

Ко дню Победы по телевидению был показан многосерийный документальный телефильм «Стратегия Победы», в котором отдавалось должное роли Сталина в руководстве страной в годы войны. Правда, фильм был подготовлен еще во время пребывания у власти К.У. Черненко, который, восстановив В.М. Молотова в партии, дал понять, что он готов пересмотреть сложившееся отношение к И.В. Сталину и его соратникам. Новое руководство во главе с Горбачевым не помешало показу сериала Председатель Государственного комитета по телевидению и радио С. Г. Лапин уже дал указания подготовить к концу мая 1985 года концерт, посвященный 40-летию приема в Кремле командующих фронтами Великой Отечественной войны. Концерт должен был повторить программу, составленную Сталиным для этого приема, и сопровождаться воспоминаниями участников этого события. Однако в последнюю минуту указания Лапина были отменены, а вскоре и он сам был отправлен в отставку.

Вскоре стало ясно, что Горбачев не собирается пересматривать сложившееся официальное отношение к Сталину, выражавшееся в умолчании о нем. Более того, размеры исторического прошлого, которое оказалось покрытым завесой молчания, возросли по мере того, как из книжных магазинов исчезли и многотомные издания выступлений Брежнева, и его воспоминания. Вслед за ними исчезали и работы Андропова и Черненко. Вскоре период Брежнева стал именоваться «периодом застоя», короткие периоды правлений Андропова и Черненко новое руководство старалось не вспоминать, отношение же к периодам правления Сталина и Хрущева не изменилось с брежневских времен. Получилось, что почти вся история СССР с 1924 по 1985 год стала безликой и безымянной.

Отсчет новой эры советской истории теперь начинался с апрельского (1985 г.) Пленума ЦК КПСС, на котором новый Генеральный секретарь определил главные задачи страны. И хотя на первых порах имя нового руководителя еще не слишком часто упоминали, слова «решения апрельского Пленума ЦК КПСС», «после апрельского Пленума ЦК КПСС» служили для обозначения ведущего положения в стране М.С. Горбачева. Его частые и длинные выступления постоянно транслировались полностью по телевидению, а его активное участие в участившихся официальных мероприятиях постоянно сопровождалось появлением его фотографий на первых полосах всех ежедневных газет. Появление культа новой личности шло по проторенному пути.

Уже весной 1985 года Горбачев выдвинул целый ряд программ, в которых содержались обещания решить наиболее насущные проблемы советских людей в 2–3 года. Вспоминая первые политические заявления Горбачева, бывший председатель КГБ СССР В.А. Крючков в своей книге «Личное дело» писал: «Из уст Горбачева посыпались, словно град, обещания кардинальным образом изменить жизнь, в кратчайшие сроки улучшить ее, сделать высокорентабельным промышленное и сельскохозяйственное производства, поднять материальную заинтересованность людей и на этой базе обеспечить более высокое их благосостояние. Приводились сравнения с тем, как обстоят дела на Западе, разумеется, в пользу последнего. Людей убеждали в том, что до сих пор все было плохо, что они шли (или их вели) по ложному пути и что сейчас руководство партии и государства примет меры к тому, чтобы быстрейшим образом исправить создавшееся положение. Это сопровождалось усиливающейся, уничтожающей, сокрушающей критикой всего сделанного до сих пор. Получалось так, что до Горбачева никто не хотел и не умел, а что Горбачев может и умеет». Горбачев явно следовал по пути Хрущева, полагаясь на скоропалительные планы добиться рывка в развитии страны за 2–3 года, а также на различные реорганизации системы управления и политиканскую трескотню.

Подчеркивая политиканские качества М.С. Горбачева, бывший член Политбюро В.И. Воротников писал в своих мемуарах: «Способность его в потоке слов, сложных, запутанных построениях фраз, всяких обоснований, ссылок на авторитеты и свой опыт, сделать собеседников своими союзниками и в итоге словоблудия так запутать вопрос, что каждая из противоположных сторон начинала считать, что именно ее позицию Генсек и поддерживает, была уникальной… Постепенно скрываемые до поры до времени честолюбие, тщеславие, склонность к интриге стали проявляться в нем даже внешне».

К концу 1986 — началу 1987 года стало ясно, что надеждам преодолеть острые проблемы за 700–1100 дней явно не суждено сбыться. Советские люди испытывали все меньше уверенности, что новый Генеральный секретарь сумеет добиться достижения и объявленной им цели — обеспечить каждую советскую семью отдельным благоустроенным жильем к 2000 году. И если сначала Горбачев своим умением поговорить с людьми на улице о насущных проблемах захватил воображение советского общества, то вскоре советские люди стали уставать от бесконечного потока длинных речей Горбачева, в которых он доказывал необходимость «перестройки», «ускорения», «нового мЫшления» в международных отношениях. Люди разочаровывал и сь в Горбачеве по мере того, как обнаруживали, что за его громкими словами не следовало никаких существенных сдвигов в преодолении насущных проблем страны.

Поразительным образом в 1986 году произошли два события, которые были спрогнозированы британскими генералами еще в 1978 году. Отстранение от руководства Компартией Казахстана Кунаева и замена его секретарем Ульяновского обкома Колбиным в декабре 1986 года вызвали массовые студенческие демонстрации в Алма-Ате, сопровождавшиеся требованием удалить русских из руководства Казахстана. В ходе столкновений между милицией и демонстрантами погибло 28 человек включая 7 милиционеров, около 200 было ранено.

А еще раньше 26 апреля 1986 года в результате аварии на реакторе Чернобыльской АЭС произошел выброс радиоактивности на ряд областей Украины и Белоруссии. Так своеобразно реализовался британский прогноз о ядерном взрыве, поразившем территорию Белоруссии в ходе запланированной ими войны 1985 года. (Незадолго до этой аварии в своей последней книге «О науке и цивилизации» мой отец, работавший в атомной промышленности с 1945 года, написал: «Атомные станции не могут взорваться, но их могут взорвать». За несколько дней до выхода книги в свет в июне 1986 года редакция попросила отца снять эту фразу. Он уступил этой просьбе, но до конца жизни продолжал мучиться сомнениями относительно того, каким образом произошла Чернобыльская авария.) И Чернобыльская авария, и волнения в Алма-Ате сильно подорвали престиж Советского Союза и его руководства.

Обещания Горбачева добиться разрядки международной напряженности также не увенчались успехом. Американцы размещали в Западной Европе крылатые ракеты, нацеленные на СССР. Попытка же Горбачева добиться от президента США Рейгана в октябре 1986 года в Рейкьявике отказа от осуществления программы «звездных войн» ни к чему не привела и лишь показала слабость Генерального секретаря ЦК КПСС как международного политика.

По мере нарастания проблем во внутренней и внешней политике страны и по мере того, как Горбачев запутывался в осуществлении своих непродуманных программ, он и его союзники требовали новых радикальных реорганизаций в системе управления. Это вызвало большие разногласия в Политбюро, о которых уже открыто говорили в средствах массовой информации Запада. Эти заявления распространялись и на СССР. Стараясь высмеять эти заявления, Горбачев говорил на заседании Политбюро 4 июня 1987 года: «На Западе нас уже разделили, а здесь у нас подхватили: Горбачев за вестернизацию, это новый Петр I. Лигачев — за русификацию. Яковлев — это масонская группа. Рыжков — технократ, противник всякой идеологии. Сейчас большое желание у них — это перессорить, расколоть».

Однако в заявлениях средств массовой информации были зерна истины, и разногласия внутри руководства вызывались отнюдь не этими сообщениями. Тогдашний председатель Совета Министров СССР Рыжков вспоминал: «Ультрарадикалы требовали вообще отказаться от идеиплана, утверждали, что производители сами быстро во всем разберутся и наладят взаимовыгодные отношения друг с другом… На Политбюро эту точку зрения отстаивали Яковлев, Медведев, Шеварднадзе, которых поддерживал Горбачев… Моя позиция, с которой я никогда не сходил, состояла в том, что, как бы ни были привлекательны новации в экономике, их надо проводить в жизнь, тщательно обдумав и всесторонне взвесив. Ведь дело-то имеем с огромной, разбросанной от Карпат до Сахалина страной».

Испортились и отношения Горбачева с Громыко. В отличие от Андропова и Черненко, которые вскоре после своих избраний на посты Генеральных секретарей стали председателями Президиума Верховного Совета, Горбачев не смог сразу добиться совмещения двух постов. На пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР был избран A.A. Громыко, Несмотря на то что именно Громыко был инициатором избрания Горбачева на пост Генерального секретаря, по словам В.А. Крючкова, «вскоре Громыко стал высказывать сожаление по поводу сделанного им выбора… Со временем же отношения между Горбачевым и Громыко… становились все более натянутыми, и вскоре наступил момент, когда Горбачев всем своим видом стал показывать, что не может дальше с ним работать».

Разногласия внутри Политбюро принимали все более широкий и острый характер. Помимо споров Горбачева с Рыжковым и Громыко, которые занимали ведущие посты в иерархии исполнительной и законодательной власти, обострялись и отношения Горбачева и его союзников с Лигачевым, занимавшим второй по значению пост в Секретариате ЦК КПСС. В своей книге воспоминаний «Предостережение» Е.К. Лигачев замечал, что «примерно со второй половины 1987 года начали вырисовываться мои разногласия с некоторыми членами высшего политического руководства».

Особенно обострились отношения Лигачева с союзником Горбачева Яковлевым, По мнению Лигачева, «из-за явно недостаточного внимания к реальным процессам, протекающим в конкретной экономике, его суждения нередко страдали кабинетной умозрительностью и радикализмом». Таким образом, вместо того, чтобы обрести поддержку лиц, занимавших три из четырех ведущих постов в руководстве страны, Горбачев столкнулся с их активным противостоянием ему и его политике. Учитывая, что у каждого из троих были союзники в Политбюро, было ясно, что достаточно им было объединиться, и карьера Горбачева была бы завершена уже в 1987 году.

Будучи опытным политиком, Горбачев прекрасно понимал неустойчивость своего положения. Наблюдая Горбачева «на многих ответственных совещаниях», В.А. Крючков замечал: «Горбачев начал раздражаться, нервничать, и было видно, что проявляет нервозность от бессилия, стремительного роста настроения против его политики, от того, что сам не знает, что, собственно говоря, ждет страну в самом ближайшем будущем, не говоря уже о более отдаленной перспективе. Но, главное, что вызывало у него тревогу, — это ослабление его личной власти, прочности его положения». Как отмечал Е.К. Лигачев, «в сознание Генерального секретаря стали внедрять так называемый «синдром Хрущева», который, как известно, был смещен на октябрьском Пленуме ЦК КПСС 1964 года». Особые усилия к раздуванию страхов Горбачева прилагала, по словам Лигачева, зарубежная «антисоветская пресса», которая «поднимала шум о каком-то «заговоре» со стороны Лигачева чуть ли не каждый раз, когда Михаил Сергеевич отлучался из страны».

«Синдром Хрущева» способствовал тому, что Горбачев постепенно взял на вооружение методы Хрущева в его борьбе против своих оппонентов. Как и Никита Сергеевич, Михаил Сергеевич не сразу решил воспользоваться пугалом «сталинизма» для того, чтобы подавить возможное выступление против него со стороны его коллег. Но зато, встав под знамя антисталинизма, он действовал решительнее и последовательнее, чем Хрущев. Использованию Горбачевым антисталинизма в значительной степени способствовало его постоянное общение с теми представителями столичной интеллигенции, которые с 70-х годов активно участвовали в процессе формирования политики страны. В своих воспоминаниях член Политбюро ЦК КПСС В.В.Гришин утверждал, что «к концу своей жизни фактически не он (Брежнев) стал руководить делами, а им руководили его приближенные. Во многом влияли на выработку внутренней и внешней политики такие люди в аппарате ЦК иливнештатные консультанты, как Арбатов, Иноземцев, Бовин, Черняев, Шахназаров, Загладим и другие. Это, конечно, было плохо». Судя же по воспоминаниям Черняева, влияние Арбатова, Бовина и других усилилось при последующих Генеральных секретарях ЦК КПСС.

Одним из влиятельных советников Кремля был и В.М. Фалин. В своих воспоминаниях «Без скидок на обстоятельства» он утверждает, что летом 1986 года в беседе с Горбачевым, в которой принимали участие также Лигачев, Яковлев, ряд главных редакторов газет и журналов, писателей и политологов, он призвал «сказать всю правду о сталинизме». По сути, повторяя обвинения троцкистов, Фалин утверждал: «На рубеже 20–30-х гг. Сталин совершил или, правильнее, завершил контрреволюционный переворот в стране. Одновременно он покончил с партией, которая делала Октябрьскую революцию». Он выносил свой безапелляционный приговор: «Сталин и социализм несовместимы; нет ничего более противоестественного, чем понятие «сталинская модель социализма». Сталин выступал как абсолютное отрицание социализма и в теории, и на практике».

Исходя из чисто теоретических представлений о социализме, рожденных в Западной Европе, Фалин объявлял все созданное в СССР несоответствующим книжному идеалу. На деле такой подход означал уничтожение всего созданного в СССР в угоду социалистической утопии. Выдвигая, как это советовали сделать американские советологи, «социалистическую» альтернативу «сталинизму», Фалин фактически предлагал обменять советскую реальность на теоретическую схему, или шарлатанскую пустышку. Он решительно призывал к отказу от «преемственности… тогда как перестройка должна была быть разрывом».

Однако в своей книге «Шесть лет с Горбачевым» помощник Генерального секретаря A.C. Черняев претендовал на свой приоритет в развертывании антисталинской кампании. Черняев уверял, что он был единственным на собрании, посвященном 40-летию Победы, который не стал аплодировать при упоминании имени Сталина. Черняев подготовил для Горбачева специальную записку, в которой были изложены антисталинские идеи. Черняев способствовал знакомству Горбачева с трудами американских советологов, пропагандировавших «альтернативы» сталинскому пути развития. Черняев писал: «Помню, известный американский историк-советолог Стивен Коэн прислал Горбачеву книгу «Н.И. Бухарин». Мы, некоторые из его окружения, тоже получили эту книгу, изданную в «тамиздате», обратили на нее внимание Михаила Сергеевича. Он взял ее с собой в отпуск. Изучал тщательно, то и дело зачитывал мне цитаты из нее. Восхищался интеллектуальной силой этого человека, И уже тогда решил, что должен быть снят запрет с Бухарина».

Черняев не упускал ни одного случая, чтобы не выступить с дискредитацией Сталина. Так, оказавшись участником узкого совещания по подготовке доклада для пленума ЦК по вопросам экономического развития, Черняев внес свой «ценный» вклад в его работу, выступив с предложением решительно осудить хозяйственные методы, сохранившиеся с 30-х годов. Заявления некоторых участников заседания о том, что тогдашние методы были неплохи для своего времени, Черняев отверг, заявив, что «это оправдание сталинизма». Он записал в своем дневнике, что его «Яковлев поддержал».

Позже стало известно, что КГБ СССР располагало сведениями о том, что А.Н. Яковлев был завербован американской разведкой еще в период своей учебы в Колумбийском университете Нью-Йорка в 1959 году. Однако, получив официальное донесение об этом в 1990 году от председателя КГБ Крючкова, Горбачев сделал вид, что оно не заинтересовало его.

Был ли А.Н. Яковлев агентом ЦРУ или нет, осталось пока недоказанным, но его двуличие было поразительным даже по сравнению с двуличием других «перевертышей». Во всех своих публикациях советского времени Яковлев постоянно атаковал «американский империализм» и его идеологическое оружие — «антикоммунизм». В своей книге о США, которая неоднократно переписывалась и дополнялась, а в 1986 году вышла в издательстве «Молодая гвардия» под заглавием «От Трумэна до Рейгана. Доктрины и реальности ядерного века», Яковлев выступал как яростный противник капиталистической системы и ревнитель основ марксизма-ленинизма. При этом выводы о пороках американского общества Яковлев заметно утрировал, а соответствующие статистические данные преувеличивал раза в 2–3. Говоря о двуличии Яковлева, В. И. Воротников писал: «А.Н. Яковлев в книге «Обвал» утверждал, что он уже в 1987 году понял, что от марксизма надо отказаться. Факты… показывают, что он продолжал тогда активно руководить деятельностью, направленной на идеологическое развитие в защиту социализма и обличение капитализма».

Кто мог предположить в то время, что столь яростный ненавистник капитализма и активный разоблачитель антикоммунизма, член Политбюро и секретарь ЦК КПСС превратится в наиболее яростного антикоммуниста и проповедника капиталистических ценностей? Мало кто знал, что в момент выхода в свет его антиамериканской книги Яковлев открывал зеленую улицу тем лицам, которые, по оценке американских советологов, должны были сыграть ведущую роль в антисталинской кампании.

A.C. Грачев, который работал в международном отделе ЦК КПСС и в 1991 году недолго был пресс-секретарем Горбачева, писал в своих воспоминаниях «Кремлевская хроника», что реализации целей Генерального секретаря помог «хитроумный замысел Горбачева, разделившего идеологический участок: позволить молодой демократической прессе окрепнуть под прикрытием Александра Яковлева. Так, в ЦК начали складываться, по существу, параллельные структуры: с одной стороны, официальный Отдел пропаганды, подчиненный Лигачеву, с другой — не менее легальный «подотдел» Яковлева с коллективом собравшихся вокруг него сотрудников и консультантов. Редакторы газет и журналов отныне могли выбирать, с кем посоветоваться относительно неортодоксальных материалов… Наиболее дерзкие материалы первого революционного периода гласности прежде, чем попасть на страницы газет, готовились за спиной официального Отдела пропаганды в кабинетах Яковлеве кого подотдела. Так происходило и с разоблачительными статьями репрессий сталинских, а потом и ленинских времен». Защита Горбачева и его политики прикрывалась атаками на Сталина. Благодаря этим усилиям в стране стала осуществляться программа, заготовленная в США по меньшей, мере за десять лет до начала перестройки.

В отличие от Хрущева, Горбачев правил в то время, когда советские люди уже успели позабыть острые споры по Сталину 50–60-х годов. Поэтому он и ставленники «яковлевского подотдела» ЦК постарались реанимировать «сталинский» вопрос. Старт кампании был задан сюрреалистическим фильмом Тенгиза Абуладзе «Покаяние», вышедшим на широкий экран в начале 1987 года. Специфика фильма, в котором рассказ про жестокого и коварного Варлаама представлял собой фантастическое видение главной героини фильма, невольно отражала фантастический характер мифов о Сталине. Еще до его выхода на экран началась шумная кампания по пропаганде фильма, организованная ставленниками Яковлева. В опубликованных восторженных рецензиях на этот фильм Амбарцумова, Евтушенко, Лакшина говорилось не столько о художественных достоинствах или недостатках фильма, сколько о его публицистической направленности. Писатель Борис Васильев в «Советском экране» призывал превратить дискуссию по «Покаянию» в антисталинскую кампанию. Аналогичное мнение высказывал Булат Окуджава на страницах «Московских новостей», главным редактором которых был Лен Карпинский. Под лозунгом защиты фильма «Покаяние» в бой против Сталина вступали многие из тех, на кого возлагали большие надежды американские советологи еще с середины 70-х годов.

Хотя слово «покаяние» в его религиозном смысле предполагало смиренное признание собственной вины перед Богом, энтузиасты фильма адресовали обвинения не себе, а Сталину, а также всем, кто его поддерживал и даже их потомкам. Сам автор фильма на встрече с московскими зрителями его фильма в январе 1987 года так объяснял смысл своего произведения: «Дети и внуки виноваты в грехах своих родителей, а потому должны за них покаяться». Позже, выступая на страницах «Московских новостей», Тенгиз Абуладзе пояснял, что «покаяние» должно сопровождаться изгнанием с работы всех, кто был прямо или косвенно причастен «к преступлениям» сталинского времени. Одновременно Абуладзе предлагал распространить репрессии на родственников и знакомых людей. По подсчетам Абуладзе, таких в СССР было около 18 миллионов человек. Видимо, сюрреалистическое восприятие действительности так сильно влияло на автора «Покаяния» и его поклонников, что они не замечали очевидной абсурдности: во имя искупления жертв былых репрессий Абуладзе предлагал репрессии гораздо более широких масштабов.

Антисталинская кампания была перенесена и на театральные подмостки. В своей пьесе «Брестский мир», поставленной в ряде театров, драматург М. Шатров постарался не только изобразить Сталина самым отталкивающим образом, но и впервые за советское время выпустил на сцену Троцкого и Бухарина, которых изобразил достойными руководителями страны. Вожди двух «альтернатив», на которые возлагались такие большие надежды в советологических центрах США, появились в условном историческом пространстве и вступили в бой со Сталиным.

Вскоре удары по Сталину, нанесенные на киноэкране и на театральной сцене, были поддержаны художественным произведением, предназначенным для читателей. В 1987 году вышел в свет роман А.Н. Рыбакова «Дети Арбата». Хотя в романе было множество действующих лиц, а судьба одного из них, Саши Панкратова, находилась в центре внимания повествования Рыбакова, никто не сомневался, кто был главным героем книги. В послесловии к роману критик В. Чубинский писал: «Именно Сталин, а отнюдь не Саша Панкратов — истинный герой романа».

Описывая внешний облик главного героя своего романа, Рыбаков следовал традиции баек столичной либеральной интеллигенции, занизив его рост на 10 сантиметров. «Его рост — 3160 сантиметров», — уверял Рыбаков. Он отметил также, что «щеки и подбородок закрывали белую каемку подворотничка, френч топорщился на животе. Низкий лоб… оспинки». Кроме того, Рыбаков сравнил внешность юного Сталина с известным описанием Григория Отрепьева из драмы «Борис Годунов» («А лет ему от роду 20… А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, волосы рыжие»). Рыбаков убеждал читателей в том, что, прочитав впервые драму Пушкина, Сталин обнаружил сходство между собой и Отрепьевым. В романе сказано: «Ему тогда было 20 лет, он за год до окончания семинарии отказался от духовной карьеры, и он был мал ростом, широк грудью, и волосы рыжеватые, одна рука малоподвижна». Хотя, по словам Рыбакова, юного Сталина «не привлекал этот неудачник», он постарался подвести читателей к мысли, что сходство между ним и Лжедмитрием не ограничивалось чисто внешне. Для этого была даже придумана история о романтических отношениях между Иосифом Джугашвили и народоволкой Софьей Перовской, которая сравнивалась Рыбаковым с Мариной Мнишек. Читателям подсказывали: Сталин был очередным самозванцем в истории нашей страны.

Первые же оценки, которые дают Сталину положительные герои романа, настраивали читателей на недоброжелательное отношение к нему. Один из таких героев Иван Будягин, находившийся до революции вместе со Сталиным в Туруханской ссылке, вспоминал в своем длинном «внутреннем монологе», что «со Сталиным всегда было сложно. В ссылке он перестал разговаривать с товарищем, пошутившим над его привычкою спать в носках… Эти шутки Сталин воспринимал как подчеркивание его неприспособленности, слабости… С ним нельзя было ссориться — он не умел мириться». Будягин помнил и другие проявления чрезмерной обидчивости, а также эгоизма Сталина: «Он считал само собой разумеющимся, если товарищ отдавал ему валенки, в которых нуждался сам. Но он никогда бы не взял валенок у того, с кем спорил накануне».

Покончив с рассказами о конфликтах Сталина из-за носков, стеганого одеяла и валенок, Будягин уверял читателей в том, что «со своими капризами, обидами, тягостными недоразумениями он был несносен. Другие ходили на охоту, на рыбалку, только он никуда не ходил, сидел вечерами у окна и занимался при свете керосиновой лампы». (На самом деле известно, что в Туруханской ссылке Сталин постоянно охотился и ловил рыбу и этим обеспечивал себе скудное пропитание.) Будягин также сообщал читателям, что «одинокий непримиримый грузин… молча слушал споры своих образованных товарищей» и таким образом давал понять, что Сталин не был образованным и не мог поддержать разговор образованных людей. В то же время Будягин признавал, что Сталин «много читал, даже изучал английский язык». Затем было сказано, что «большинство изучали немецкий, французский, только Сталин не занимался языками». Возможно, что Будягин и Рыбаков не считали английский, который учил Сталин, языком. Видимо, презирая тех, кто не знал немецкого и французского, Будягин быстро разочаровался в Сталине, а затем «встретил насвоем цути людей более образованных и блестящих, чем Сталин».

Отметил Будягин и другие недостатки Сталина, сказав о «его прямолинейности, семинарской склонности к толкованиям, непоколебимой уверенности, что его знания — предел мудрости». Главной же чертой Сталина Будягин считал его «грубость». По его словам, Сталин говорил ему в ссылке: «Грубости надо противопоставлять еще большую грубость — люди принимают ее за силу».

Для того чтобы объяснить, почему бывший выпускник духовного училища и бывший семинарист стал апологетом грубости, Рыбаков дал такое объяснение устами самого Сталина, который вспоминал: «Отец вечерами пил с приятелями атенское вино и пел с ними песни — щемящее сердце грузинское многоголосье. Хорошо пели, хорошо пили — по-грузински, добрея и веселея от вина, не так как пьют русские мужики, впадая от водки в пьяный кураж, драки и поножовщину». Очевидно, что лишь в России Сталин столкнулся со столь грубым поведением подвыпивших людей. Но он признавал очевидное количественное преобладание русских над грузинами и приходил к выводу: «В Советском Союзе, насчитывающем сотню народов, ведущим может быть только один народ — русский». А поэтому Сталин решил пренебречь дурными качествами русского народа.

Однако это ему нелегко. По словам Рыбакова, Сталин рассуждал так: «Русские — это не грузины. В училище, в семинарии никто не трогал его из-за поврежденной руки, в этом проявлялось исконное грузинское благородство. Но потом люди не считались с этим его физическим недостатком, ни в Баку, ни в Батуми, ни в Сибири, были грубы и безжалостны». Хотя получалось, что грубы были люди не только в Сибири, но также в Баку и Батуми, изначальное противопоставление русских грузинам не оставляло сомнений в том, что главное отличие между этими народами Рыбаков видел в «грубости» первых и «благородстве» других. Хотя Рыбаков и постарался скрыть свою русофобию упоминанием о Баку и Батуми, получалось, что в «грубости» Сталина виноваты русские, которые являются «грубыми» по своей природе.

Стараясь выжить среди «грубых» русских, Сталин якобы «противопоставил им еще большую грубость. За грубость Ленин упрекал его, но только так можно управлять: грубость аппарата держит в узде грубость народа. Деликатничают с ним только интеллигенты, которых потом же и выкидывают, как хлам. Еще тогда, в молодости, он понял, что демократия в России — это лишь свобода для развязывания грубых сил. Грубые инстинкты можно подавить только сильной властью, такая власть называется диктатурой».

Напомнили Будягин и Рыбаков также про другие замечания Ленина о Сталине из «Письма к съезду», которые были своеобразно изложены в романе. Говоря о своих встречах со Сталиным в годы Гражданской войны, Будягин замечал: «Его воля, энергия могли служить революции; нелояльность, грубость, стремление к единовластию были терпимы, революция применяет и крайние средства. Но в эпоху созидания эти недостатки становились опасными. Сталин овладевал властью всеобъемлющей и бесконтрольной. В этом и заключался смысл ленинского письма». Но Будягин и Рыбаков шли дальше критических высказываний Ленина, делая безоговорочный вывод: «Преданность идее Сталин изменял преданностью себе».

Эта «преданность себе», видимо, выражалась в исключительном самомнении Сталина, доходящем до приписывания себе Божественных качеств, хотя, как убеждены Будягин и Рыбаков, со времени Туруханской ссылки Сталин сохранил все свои малоприятные качества и низкий уровень образования. В ходе своей встречи со Сталиным Будягин, который во время действия романа был полпредом, чувствовал, что «в неумолимом азиатском боге проснулся одинокий ссыльный грузин в сибирской избе», который так и остался «необразованным» и «грубым». А так как «Сталин не знал Европы», то он не сумел оценить значения прихода к власти Гитлера. Будягин считает «концепцию Сталина, сложившуюся еще во времена Веймарской республики, устаревшей, способность Сталина все упрощать — катастрофой».

Разоблачения Сталина в романе продолжает сам Сталин. Хотя в романе немало бесед Сталина с различными советскими руководителями и зубным врачом Липманом, значительно больше места уделено «внутренним монологам» Сталина. Следуя примеру Солженицына, которыйвпервые изложил неизвестно каким образом подслушанные им «мысли Сталина (а затем — мысли Ленина), лауреат Сталинской премии Рыбаков решил «озвучить» мыслительный процесс, происходивший в голове Сталина. В своих «внутренних монологах» «Сталин» так дискредитировал себя, как ни одно сочинение Хрущева, ни одна самая вздорная байка из собрания Борева. Рыбаковский «Сталин» выбалтывал свои зловещие планы. Он выдавал себя с головой, рассказывая изумленным читателям, насколько он ограничен и злобен, «Сталин» сообщил читателям, что увидел в Будягине врага, потому что тот «не включился в общий хор, не славословил. Этого для Сталина достаточно». «Сталин» заподозрил Будягина в том, что он «пришел по поручению. От тех, кто якобы помог ему, Сталину, разгромить противников, на кого он будто бы опирался, опирается и должен опираться, иначе они отстранят его так же, как отстранили тех». Поэтому Будягин обречен.

Многочисленные рассуждения «Сталина» должны были убедить читателей в том, что главными в его жизни были стремление к неограниченной личной власти и фантастическое самомнение. «Сталин» заявлял: «Истинный вождь приходит САМ, своей властью он обязан только САМОМУ СЕБЕ… Он стал вождем не потому, что ему удалось разгромить своих противников. Он разгромил своих противников потому, что он вождь, именно он предназначен вести страну». Даже война, которая грозит Советскому Союзу, «о мнению «Сталина», нужна его врагам только потому, что «других путей свалить ЕГО у них нет, других путей к захвату власти они не видят».

Критику работ М.М. Покровского, в которых очернялось дореволюционное прошлое России, «Сталин» объяснял тем, что этот историк якобы отрицал «роль личности в истории, желая этим умалить прежде всего ЕГО роль в истории партии, в истории России». «Сталин» убежден в том, что он «является единственным толкователем ленинского наследства, в том числе и в области истории, ибо ОН эту историю ДЕЛАЕТ… ОН создаст не только новую историю России, но и выработает новые критерии в оценке исторических событий — только так можно обеспечить правильное суждение нынешних и будущих поколений об эпохе, ЕГО эпохе». Как диктатор из фантастического романа Джорджа Оруэлла «1984», «Сталин» убежден в своей способности менять прошлое по своему произволу и таким образом управлять настоящим и будущим.

Созидательные планы «Сталина» подчинены стремлению увековечить самого себя. В своих монологах он заявлял: «Памятником ЕГО эпохе будет Москва, город, который ОН воссоздаст заново… Дворец Советов построит ОН, построит как архитектурный центр новой Москвы, прорубит новые магистрали, проложит метрополитен, возведет современные жилые дома и административные здания, соорудит новые мосты и набережные, воздвигнет гостиницы, школы, библиотеки, театры, клубы, сады и парки. Все это будет величественным памятником ЕГО эпохи».

Однако «Сталин» убежден, что есть немало людей, которые готовы сорвать выполнение его эгоцентричных замыслов. Он знает, что есть народ, который всегда выступал против всех «вождей». «Сталин» рассуждает: «Евреи никогда не понимали, что такое ВОЖДЬ. Они никогда не умели по-настоящему подчиняться, это у них сложилось исторически, в этом их национальная трагедия… Для них нет абсолютного авторитета… Все народы подчинились Риму и сохранили себя как нации. Евреи единственные не подчинились». Из этих замечаний ясно, что Рыбаков толком не знал истории Римской империи, что он забыл даже школьные уроки про восстания разных народов против гнета Рима, про исчезновение многих народов вместе с римлянами и многое другое.

«Только у евреев нет обожествленного вождя, только иудейская религия не допускает олицетворения бога в человеке, — продолжает «Сталин». — Во всех религиях бог воплощается в человека: Христос, Магомет, Будда». Из последней фразы следует, что Рыбаков слыхом не слыхал мусульманского догмата: «Нет Бога, кроме Аллаха, а Магомет — пророк Его». Эта фраза Рыбакова вызывает также сомнение в том, что он был знаком с буддизмом, так как Будда, или Сиддхартха Гаутама не считал себя богом или его воплощением. Возможно, что эти ошибки Рыбаков легко мог бы объяснить тем, что их делал не он, а придуманный им персонаж, одержимый неприязнью к евреям.

Помимо евреев, «Сталин» испытывает неприязнь к члену Политбюро и секретарю ЦК ВКП(б) С.М. Кирову, о чем он много раз сообщает читателям. А «Киров», созданный воображением автора, разъясняет читателям, почему он также испытывает неприязнь к Сталину. Он якобы понимает «какую цель преследует Сталин… Он нагнетает обстановку террора, в то время как никакого повода для террора нет».

Между тем «Сталин», переходя от «внутреннего монолога» к диалогу и обращаясь к Ягоде, выражает сомнение в преданности Кирова делу партии. Говоря о том, что Киров сохранил на прежнцх постах немало партийных деятелей, которые раньше поддерживали Зиновьева, «Сталин» замечает: «Да, они за товарища Кирова, но это не значит, что они за ЦК! Как им не быть за товарища Кирова, если товарищ Киров сберег их в Ленинграде в целости и сохранности?… Не принимает ли товарищ Киров преданность себе за преданность партии? Не ставит ли товарищ Киров знак равенства между собой и партией? Не рано ли он это делает?… Киров держит за пазухой троцкистскую змею против Сталина, а не укусит ли она самого товарища Кирова?» Никаких свидетельств того, что подлинный Сталин разделял такие мысли, нет.

Нет никаких фактов, подтверждающих заявление автора о том, что «Киров тяготился пребыванием в Сочи» в обществе Сталина. Напротив, все имеющиеся свидетельства говорят о том, что отношения Сталина и Кирова были дружескими, что они не раз вместе проводили отпуск. Летом 1934 года Сталин вместе с Кировым и Ждановым написали совместные тезисы об учебниках истории. (Рыбаков утверждает, что Киров неохотно участвовал в работе над этими тезисами.)

Также нет никаких фактов, подтверждающих утверждение «Сталина» о том, что «еще в 1929 году» он «остановил свой выбор» на Ягоде как будущем руководителе НКВД. На самом деле в начале 1929 года Сталин и другие члены Политбюро получили тайно распространявшуюся запись беседы Бухарина и Каменева. Из нее следовало, что Бухарин рассчитывал на поддержку тогдашнего заместителя председателя ОГПУ Ягоды в борьбе против Сталина. Однако «Сталин» из романа Рыбакова полностью доверяет Ягоде и дает ему указания действовать решительно против Кирова. Отпустив Ягоду после беседы с ним, «Сталин» размышляет: «Понял ли он его? Все понял».

Приговор «Сталина» Кирову выражен в его фразе: «Смерть решает все проблемы. Нет человека, и нет проблем». Эту фразу затем стали приписывать настоящему Сталину. Лишь незадолго перед своей смертью А. Рыбаков признался, что он ее придумал.

Самому тугодумному читателю детективных романов, в том числе и тех, что прежде сочинял Рыбаков, не так трудно догадаться, кто же был организатором убийства Кирова, о котором сообщается на последних страницах романа. Хрущевская версия, которую никак не удавалось доказать ни одной из комиссий ЦК, была «доказана» с помощью показаний «Сталина» из романа Рыбакова. На многих страницах пытался доказать справедливость дурацкой частушки про «огурчики» и «помидорчики», сочиненной четверть века назад.

Роман распространялся миллионными тиражами. Критики обнаруживали в нем одни достоинства и не находили никаких недостатков. Критик В, Чубинский сразу же отметал попытки искать несообразности и ошибки в романе. Говоря о фактических неточностях, замеченных в романе рядом авторов, он писал, что «мог бы пополнить их перечень. Но не стану этого делать, потому что не в них суть…» К тому же Чубинский опасался, что «противники романа будут рады ухватиться за все, что может подорвать его престиж в глазах читателей».

В подавляющем большинстве рецензий на роман преобладали восторженные ноты. В печати, ориентировавшейся на яковлевский подотдел, роман был объявлен небывалым явлением в современной литературе. Критик В. Кавторин писал: «Детям Арбата» присуще одно, редчайшее в наши дни, несмотря на обилие романов, качество — романное мышление». Критик В. Чубинский отвечал В. Кавторину: «Оказалось, что во всех основных вопросах, касающихся «Детей Арбата», мы с вами согласны… В романе немало сильно написанных страниц и мастерски разработанных характеров». Казалось, зачем тогда устраивать публичную переписку? Но Чубинский предупреждал: «У романа Рыбакова много противников, гораздо больше, чем можно было пока судить по печатным изданиям. Против романа все, кто заражен сталинистскими предрассудками и иллюзиями. Их голоса уже слышны и становятся все громче. И потому каждый голос в поддержку писателя не останется втуне».

Эти «голоса» не оставались втуне. Кавторин писал: «Рыбаков предпринял смелую попытку воссоздать внутренний мир Сталина этой поры, его истинный характер, реальные причины и мотивы его поведения и принимаемых решений». Выдавая черное за белое, критик писал: «Перед нами — отнюдь не одномерная фигура, покрытая в зависимости от позиций и настроений пишущих то ослепительным лаком, то густой черной краской». Однако карикатурность изображения Сталина была очевидной. Пытаясь соединить несоединимое (заявление о реалистичном изображении Сталина и явную карикатурность его образа), Чубинский прибегал к демагогическим приемам, рассуждениям об онкологах и древнеримским афоризмам: «Я утверждаю…. что Рыбаков охвачен… священной яростью…справедливым гневом… Это — ярость и гнев особого рода. Они сродни чувству, с каким ученый изучает раковую опухоль, чтобы избавить человека от нее и порождаемых ею метастазов. Чтобы исследование увенчалось успехом, ученый должен сохранять спокойствие, трезвость ума, если хотите «объективность». Но он ненавидит болезнь и более всего хочет ее искоренить. I га facit poetam (гнев рождает поэта), говорили древние римляне. Думаю, что без гнева Рыбакову попросту не удалось бы создать такой живой, полнокровный, «объемный» образ «великого вождя народов».

Демагогические приемы Чубинского напоминали увертки «дяди» из повести «Судьба барабанщика». Когда 14-летний Сергей Щербачев напомнил «дяде» о краже, совершенной им в поезде, тот «объяснил…, что вор не всегда есть вор, что я молод, многого в жизни не понимаю и судить старших не должен. Он спрашивал меня, читал ли я Чарльза Дарвина, Шекспира, Лермонтова, И тогда у меня от всех этих вопросов голова пошла кругом. Я уже не помню, с чем-то я соглашался, чему-то поддакивал». Видимо, на такой же эффект рассчитывал и Чубинский. Упоминание о метастазах, сравнение Рыбакова с онкологом, афоризм, приведенный на латыни, позволяли критику скрыть отсутствие у Рыбакова элементарной объективности, о необходимости которой Чубинский тут же говорил. В результате у некоторых читателей «голова пошла кругом», они с чем-то соглашались и чему-то поддакивали. Впоследствии антисталинская критика постоянно прибегала к этим давно апробированным приемам «интеллектуального каратэ».

Чубинский подсказывал читателям, как следует читать роман Рыбакова: «Все мы, проглатывая страницу за страницей, с нетерпением ждем, когда же, наконец, появится низкорослый, узколобый и рябой виртуоз политической интриги и начнет на своем своеобразном и сразу же узнаваемом наречии излагать свое исповедание веры». Чубинский давал понять: роман следовало читать взахлеб и с восторгом. Чубинский убеждал: «Нигде его (Рыбакова, — Прим. авт.) мастерство не поднимается на такой высокий уровень художественности и зрелости, как на страницах, посвященных Сталину… Создается иллюзия того, что мы слышим (именно слышим!) живого Сталина со своей своеобычностью голоса и акцента, индивидуальными особенностями мыслительного процесса и стилистического оформления мыслей… Вот бы поучиться у Рыбакова тем многочисленным авторам, которые вкладывают в уста исторических героев дословные отрывки из их речей и сочинений и считают, что задача решена! Рыбаков идет тем путем, которым и должен идти подлинный художник. Он проник в психологию героя, он проникся его психологией, как бы перевоплотился в него, стал думать и чувствовать, как он, и заговорил его языком».

В то же время Чубинский уверял читателей в исторической достоверности романа и его научной обоснованности. Он писал, что проделанная Рыбаковым работа «по изучению исторических документов, печати, мемуаров, исследований, свидетельств очевидцев и участников событий… огромна и скрупулезна. Сочинения же самого Сталина писатель, похоже, знает наизусть». На самом деле в романе не приводилось никаких цитат из подлинных письменных работ Сталина и его речей. Слова, которые произносил «Сталин», не имели никакого отношения к содержанию его сочинений. Поэтому критик не имел никакого основания предполагать, что Рыбаков изучил работы Сталина наизусть.

Чубинский ставил Рыбакова в пример всем советским историкам: «Мне кажется, что далеко Не все наши историки-профессионалы, развращенные навязанными сверху запретами и установками, так тщательно и так полно изучают источники, как это сделал А. Рыбаков. Поэтому я смело утверждаю, что, во-первых, «Дети Арбата» могут быть по праву названы (что и сделал В. Каверин) «исследовательским романом», и, во-вторых, проделанный писателем анализ психологии и взглядов Сталина имеет не только художественное, но и научное Значение».

Позже Нина Андреева объяснила источники «исторических документов, печати, мемуаров, исследований, свидетельств очевидцев», восхитивших Чубинского, а заодно указала на мнимость их объективности и документальности. Она уличила Рыбакова в использовании публикаций предшествовавших ему антисталинистов. В письме писателю она обратила внимание на присутствие в его романе множества положений, взятых из троцкистского «Бюллетеня оппозиции», книг Исаака Дейчера, высказываний самого Троцкого (вплоть до текстуальных совпадений, которые давались без указания источника), советологических книг Д. Роберта, С. Коэна, Д. Боффа, а также из произведений популярного на Западе диссидента Роя Медведева. Это открытие Андреевой позволяет говорить о том, что антисталинская волна конца 80-х годов в СССР родилась в ходе слияния потоков американских советологических сочинений и фольклора московской интеллигенции.

Соединение этих потоков в романе Рыбакова означало, что антисталинская кампания достигла нового качественного уровня. Подводя итог «политическому роману» Рыбакова, Чубинский писал: «Итак — был ли Сталин настоящим коммунистом? Настоящим: — в смысле коммунизма Маркса, Энгельса, Ленина, большевистской партии? Конечно, нет». Так, члены КПСС Рыбаков и Чубинский попытались посмертно исключить Сталина из коммунистической партии, в рядах которой ой состоял более полувека и возглавлял которую около тридцати лет.

Одновременно Чубинский определял направления дальнейшей кампании: «Бесспорно, предпринятый А. Рыбаковым анализ Сталина и сталинщины далеко не полон… Говорю это не в упрек Рыбакову. Он честно сделал свое писательское дело, предоставил нам свое понимание Сталина как человека, как личности. А дальше миссия философов, социологов, историков или, как принято теперь говорить, обществоведов».

Восторженная реклама романа в средствах массовой информации, ажиотаж вокруг него среди значительной части читающей интеллигенции сделали свое дело. Роман Рыбакова стал самым модным чтивом 1987 года. Монологи «Сталина» и прочие выдумки Рыбакова поразили воображение взрослых читателей, как до сих пор не поражали детское воображение ни «Кортик», ни «Бронзовая птица», ни какой-либо иной его приключенческий роман для детей, ни один фильм, снятый по его сценариям. Я помню, как люди, прочитавшие роман Рыбакова, с возмущением рассказывали своим друзьям в вагоне метро о том, что они узнали из этой книги про Сталина из его «внутренних монологов». Сомнения о том, что говорящее вслух писательское изделие, является подлинным Сталиным, редко возникали у энтузиастов романа «Дети Арбата».

Сталин превращался в удобную мишень для битья, вроде фигур начальников, которые устанавливали в некоторых учреждениях Японии для того, чтобы дать выход эмоциям подчиненных. На недостойность этого занятия обратил внимание писатель Юрий Бондарев, сравнив поведение хулителей Сталина с теми, кто пинает мертвого льва, В то же время нелепость этого ловко спровоцированного сражения с вымышленным образом Сталина напоминала борьбу Братца Кролика против Смоляного Чучелка из афроамериканских сказок дядюшки Римуса. Ведь фигура главного персонажа фильма «Покаяние», вытащенного из его могилы, а также персонажи Шатрова и Рыбакова, носившие фамилию «Сталин», были так же не похожи на живых людей, как и Смоляное Чучелко, сделанное Братцем Лисом. По необъяснимым причинам смышленый Братец Кролик принял Смоляное Чучелко за чернокожего ребенка. Когда же Чучелко промолчало в ответ на его приветствие, Братец Кролик обиделся на «грубияна», стал с ним драться и прочно прилип к нему. Искусственно созданная модель «Сталина» должна была стать безответной фигурой, которая не могла оправдаться. А по мере того, как распалявшиеся зрители и читатели наносили бы удары по конструкции из тряпок и смолы, они прочно прилеплялись к Ней и становились беспомощными для нападения на них таких же безжалостных ловкачей, каким был Братец Лис из известной сказки.

Призыв Чубинского к «обществоведам» был подхвачен. Умело разжигаемая потребность в новых «разоблачениях Сталина» удовлетворялась новыми публикациями, выступления против Сталина, которые, на первый взгляд, казались стихийными, все очевиднее приобретали характер широкомасштабного и глубоко эшелонированного наступления. Одно обвинение против Сталина следовало за другим в статьях, помещенных в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Огонек», в газетах «Московские новости», «Аргументы и факты». Даже журнал «Знание — сила», специализировавшийся на популяризации достижений современной науки и техники среди молодежи, из номера в номер публиковал статьи, в которых «разоблачал» Сталина. К печатным изданиям присоединились и электронные средства массовой информации. Программы «Взгляд», «Пятое колесо» и ряд других постоянно атаковали покойного генералиссимуса. Словно по команде, на страницах почти всех журналов и газет, во всех публицистических теле- и радиопередачах публиковались материалы о репрессиях 30-х — начала 50-х годов, в которых обвинялся исключительно Сталин. В то время казалось, что, если включить утюг, то он тоже стал бы транслировать антисталинские передачи.

На возобновившийся процесс по «делу Сталина» спешили все новые и новые свидетели, хотя их незнакомство с подлинной историей тех лет было очевидным. Казалось, что вернулись времена, описанные Н.С. Лесковым, когда, по его словам, на Юге России существовали целые «банды бессовестных и грубо деморализованных людей», зарабатывавших на жизнь лжесвидетельством. В его рассказе «Владычный суд» говорилось, что лжесвидетели «бродили шайками по двенадцать человек» ища работы, то есть, пытая везде: «чи нема чого присягать?»

На новом историческом этапе, в иных географических условиях и иной культурной среде через 200 с лишним лет повторялись события, подобные тем, что разыгрались в Англии в 1778–1780 годах. Тогда «Союз протестантов» буквально завалил страну листовками и брошюрами с осуждением правления Марии Кровавой (1553–1558 гг.), а повсюду происходили митинги, на которых ораторы клеймили давно умершую королеву, инквизиторов XVI века и обнаруживали параллели между ними и нынешними прихожанами католических храмов. Известно, что эта пропаганда привела к массовым погромам против католиков. А затем «ревнители исторической правды», во главе которых стоял лорд Гордон, освободили уголовников из лондонских тюрем, чуть не сожгли Лондон и попытались захватить власть в стране. Также известно, что активную поддержку лорду и «Союзу протестантов» оказывали ведущие деятели недавно созданных Соединенных Штатов, воевавших в это время с Англией. В силу каких-то причин история заговора Гордона почти не освещалась в советских сочинениях по мировой истории. О событиях в Англии 1778–1780 годов можно было узнать лишь по немногим английским исследованиям, имевшимся в центральных библиотеках Москвы, и роману Ч. Диккенса «Барнеби Радж».

Теперь на просторах одной шестой планеты люди, забывая о текущих делах, вчитывались, всматривались и вслушивались в сообщения о событиях полувековой давности, изображавшиеся в самых мрачных красках. К тому же их постоянно пугали, что история может вот-вот повториться. О том, что на их глазах, на самом деле, повторяется давняя история, имевшая место в другой стране, мало кто догадывался. Мало кто знал, что подобные манипуляции с историческим материалом уже совершались в Англии 200 лет назад и что тогда они служили прелюдией к попытке государственного переворота.

Свою активность авторы антисталинских материалов объясняли своим стремлением «освободить» советских людей от «культа личности Сталина и его последствий». Особенно часто упоминали негативное влияние «Краткого курса» на общественное сознание. На самом деле эта книга была под запретом тридцать лет, и выросли целые поколения людей, которые и в глаза не видели «Краткого курса». В стране уже 35 лет Сталина не прославляли, не звучало песен, посвященных ему, не издавалось его книг. Сохранившийся каким-то чудом в одной среднеазиатской республике до 1988 года памятник Сталину был срочно демонтирован после публикации о нем сообщения в центральной печати. В стране давно не осталось и следа, хоть в какой-нибудь мере напоминавшего о былом официальном восхвалении Сталина, что получило название «культ личности Сталина».

Поток публикаций и материалов электронных средств массовой информации, направленных против Сталина, не мог не оказывать воздействия на общественное мнение. Во-первых, антисталинские публикации конца 80-х годов отвечали уже сложившимся за тридцать лет негативным представлениям о Сталине. К тому же многолетнее умалчивание о том, как работает государственный механизм, о разногласиях в советском правительстве, о противоречиях в советском обществе позволяло многим легко поверить, что виной всех бед был Сталин и небольшая группа исполнителей его решений.

Во-вторых, значительная часть населения сохраняла доверие к советским средствам массовой информации, а поэтому многие воспринимали антисталинские материалы некритически. Новые публикации создавали впечатление, что они раскрывают ту правду, которая до сих пор была спрятана за тяжеловесными формулами постановлений и официальных статей о Сталине.

В-третьих, «разоблачительным материалам» трудно было что-либо противопоставить. История КПСС давно превратилась в сухую схему, практически лишенную каких-либо упоминаний о Сталине, а также других советских руководителей. В ней содержались лишь общие слова, среди которых преобладали критические замечания в адрес «культа личности Сталина». Воспоминания маршалов, генералов, руководителей производства, конструкторов, которые шли вразрез с основными положениями антисталинской кампании, многие люди или не прочли, или уже успели позабыть. Противоядием против антисталинских аргументов могли служить лишь кадры из фильмов «Освобождение», художественного телесериала «Семнадцать мгновений весны» и документального телесериала «Стратегия Победы». Но, разумеется, этого было недостаточно, чтобы остановить цунами антисталинизма.

Наконец, в-четвертых, яркая, эмоциональная форма этих антисталинских материалов создавала впечатление искренности исстрадавшихся авторов, говоривших о давно наболевшем. Мало у кого возникало подозрение, что подавляющее большинство материалов являются хорошо проплаченными заказными работами. Почти никто не знал, что эти выступления были частью кампании, давно задуманной и тщательно запланированной правительственными учреждениями США.

Тем временем в бой против Сталина вступали новые силы, а первые ударные отряды отводили с поля боя. Уже в августе 1987 года Отто Лацис в «Известиях» жаловался на недостаточное воздействие на публику антисталинского романа Рыбакова. Читающей публике предлагали новые художественные произведения, которые позволяли существенно расширить фронт антисталинских операций в историческом времени и общественном пространстве. Писатель Приставкин в книге «Ночевала тучка золотая» решительно осудил выселение чеченцев, осуществленное в годы войны и ответственность за которое Хрущев еще в 1956 году возложил единолично на Сталина. Писатель Дудинцев в романе «В белых одеждах» осудил поддержку, которой пользовался Т.Д. Лысенко при Сталине. В «Комсомольской правде» от 1 сентября 1987 года Ю. Афанасьев предлагал читателям газеты список романов, абсолютно необходимых для «правильного» понимания И.В. Сталина. В него, помимо романа Приставкина, входили «Карьер» Быкова, «Назначение» Бека. В этих произведениях, рожденных художественным воображением, историк Афанасьев видел путь к восстановлению подлинной истории страны. Он сокрушался по поводу того, что три поколения советских людей не знают истинного прошлого и воспитаны в «неверной» исторической традиции.

Воспитывать в «правильной» исторической традиции означало разрушать представления о созидательных делах Сталина. В одной за другой статье Сталина обвиняли в том, что он был главным тормозом развития страны. В телефильме «Риск» «доказывалось», что Сталин мешал созданию ракет в СССР… потому что он якобы ненавидел Сергея Королева. И хотя в этом телефильме были перепутаны почти все выдающиеся события XX века, он был восторженно принят «передовой» интеллигенцией страны.

От нападок на реальные и главным образом мнимые ошибки и упущения Сталина, якобы повлиявшие на отставание СССР в различных отраслях науки и техники, организаторы антисталинской кампании перешли к обвинениям Сталина в том, что все его решения по хозяйственным вопросам были ошибочными, а поэтому вся экономика страны была выстроена неверно.

В июне 1987 года сталинскую экономическую политику атаковал экономист Николай Шмелев, провозглашавший теперь нечто прямо противоположное тому, что он писал еще несколько лет назад и за что он получил свои научные звания. Но если Н. Шмелев в своей критике Сталина все же обращался к своим познаниям экономике, то выпускник философского факультета и 60-летний младший научный сотрудник без степени Института международного рабочего движения Ю.Ф. Карякин набросился на экономическую политику Сталина, не имея для этого решительно никаких оснований, кроме агрессивного апломба. В журнале «Знамя» он высмеивал Сталина за то, что в своей речи 9 февраля 1946 года тот говорил о необходимости увеличить производство стали и чугуна, а также добычу нефти и угля. Карякин объявил, что эта сталинская программа развития ведущих отраслей народного хозяйства на ближайшие 15 лет была подобна плану увеличить производство кремневых наконечников для дротиков. На уровне представлений Карякина об истории и экономике ему показалось очевидным, что Сталин должен был наладить производство персональных компьютеров уже в 1946 году и остановить производство таких «отсталых» видов продукции, как сталь и чугун. Несмотря на явное невежество автора, эта статья была встречена с восторгом читающей публикой и журнал «Знамя» со «смелой» статьей Карякина ходил по рукам.

Утверждения о никчемности созданных при Сталине отраслей производства были подкреплены заявлениями о том, что в ходе сталинских пятилеток вообще мало что было создано. Два журналиста В. Селюнин и Г. Хапил в статье «Лукавая цифра», опубликованной в журнале «Новый мир», уверяли, что при Сталине так искажали статистическую отчетность, что по сути никаких успехов в годы сталинских пятилеток и не было. Получалось, что не было ни построенных заводов и гидроэлектростанций, не было создано ни новых отраслей производства, ни оборонной промышленности.

Изображение Сталина воплощением разрушительных сил вопиющим образом игнорировало неоспоримые и яркие свидетельства созидательных дел сталинской эпохи, вклад Советской страны и лично Сталина в разгром самой разрушительной силы XX века — гитлеризма. Составив биографию Сталина на основе советских публикаций конца 80-х годов, советолог Роберт Конквест объявил: «Трудно найти более отрицательное явление, или более отрицательный характер, чем Сталин… Сталин был воплощением очень активной силы, находившейся в конфликте с человечеством и реальностью, напоминая тролля, лишь отчасти имеющего гуманоидные формы, или демона из иной сферы или иного измерения, в котором действуют Иные физические и моральные законы. Это существо пыталось навязать Серединной Земле свои правила». Превратив Сталина в подобие сил зла из романов Толкиена, Конквест вопиющим образом искажал реальные факты истории. Опираясь на материалы крикливой антисталинской кампании, Конквест, вопреки правде, сообщал, что за годы сталинских пятилеток объем хозяйственного производства СССР вырос всего в 1,5 раза (на самом деле в десятки раз). Путая самые известные даты, перевирая даже широко известный лозунг Ленина об электрификации, Конквест, сочинения которого постоянно использовались в нашей стране для «обличения» Сталина, выдавал свое полное невежество в вопросах истории СССР.

Очевидные нелепости и демагогичность антисталинской кампании вызывали растущее недовольство не только многих советских людей, но и некоторых руководителей страны. В середине 1987 года вышла в свет двухтомная книга «Памятное» Председателя Президиума Верховного Совета СССР A.A. Громыко. В ней ветеран советской дипломатии подробно осветил участие Сталина в различных международных конференциях и свои беседы со Сталиным. На множестве убедительных примеров Громыко доказывал справедливость своего определения: «Сталин — это человек мысли». Книга, изданная 200-тысячным тиражом, произвела сильное воздействие на читающую публику.

В этих условиях Горбачев старался маневрировать, изображая из себя беспристрастного судью в дискуссиях о Сталине. В своей программной книге «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира» Горбачев прибегал к осторожным, обтекаемым оценкам сталинского времени. Он писал: «Да, индустриализация и коллективизация были необходимостью. Иначе страна не смогла бы подняться. Но методы и способы этих преобразований не всегда и не во всем отвечали социалистической идеологии и теории. Сказывались прежде всего внешние условия — страна ощущала постоянную опасность военного нападения. Но были и собственные перегибы, преобладал административный нажим, страдали люди. Такова реальность. Такова судьба народа со. всеми противоречиями: и с великими достижениями, и с драматическими ошибками, и с трагическими страницами».

Нарастание антисталинской кампании беспокоило многих членов Политбюро по мере приближения 70-летия Великой Октябрьской социалистической революции. На заседании Политбюро 28 сентября 1987 года Горбачев признал: «Прав Медведев, который здесь заметил, что сейчас явный крен в критике того, что было при Сталине». В ходе дискуссии по проекту доклада Горбачева на торжественном собрании по этому случаю, состоявшейся на заседании Политбюро 15 октября, Лигачев заметил: «Многое опубликовано о 20–30-х годах с полярно противоположных позиций. Написано столько — что неясно — как официально оценивать теперь коллективизацию, культ личности и т. д.».

Его поддерживал Чебриков, заявив: «В литературе господствуют Рыбаков, Век, Дудинцев. Почему художественные произведения у нас стали основами марксизма-ленинизма? Я за то, чтобы усилить тему о ликвидации кулачества. Это — последний эксплуататорский класс». С ним соглашался Соломенцев, который предложил «поднять оценки наших достижений. Но в печати как у нас? Кто постарше — сталинист». Давая оценку проекту доклада, Лигачев говорил: «И по объективным, и по субъективным факторам нужны уточнения, хотя в целом — шли правильно».

В таком же духе высказался и Громыко, заявив: «Как бы ни подчеркивали теперь теневые стороны во время культа личности и ни выпячивали преступления того времени, нужно видеть положительную сторону нашей истории. Партия обеспечила победу в войне, выживание социализма и его дальнейшие успехи».

В то же время, выражая свое удовлетворение тем, как в проекте доклада была отражена роль Сталина в событиях 30-х годов, Громыко заявил: «Правильно сказано о произволе и беззаконии. Это надо сказать со всей четкостью. Заслуга Хрущева в том, что было сказано народу о Сталине. Другое дело — не совсем так, как можно было бы. И не разделено, в какой степени виноват Сталин, в какой не он, особенно в период войны. Бывает трудно все расставить по своим местам и через 100 лет. А Хрущев-то ведь шел по свежим следам». Таким образом, Громыко не отмежевался от мифа XX съезда. Более того, он поддержал краеугольное положение антисталинского доклада Хрущева, заявив: «Культ личности ударил по нашему потенциалу. Если бы не это, мы бы выглядели сейчас еще лучше». Такая двусмысленная позиция открывала путь для дальнейших атак на Сталина.

Поэтому Рыжков требовал более резких оценок Сталина: «О потерях 30-х годов. Стоит ли говорить об их объективной неизбежности. Ведь попраны ленинские принципы. И этому нет оправдания». А Яковлев, по словам Горбачева, пытался даже возложить на Сталина ответственность за начало Второй мировой войны. (Горбачев замечал: «Александр Николаевич предлагает датировать начало Мировой войны 23 августа 1939 года». Горбачев возражал Яковлеву: «Но ведь и до того были признаки ее возникновения: и политика Англии с натравливанием Гитлера против нас, и интервенции в Испании и Абиссинии, был и Мюнхен».)

Дискуссия по докладу была продолжена 31 октября 1987 года. Лигачев вновь подчеркивал необходимость большего внимания в докладе к историческим достижениям Советской власти. Он говорил: «У нас идет замалчивание достижений. И это продолжается. Вот посмотрите статью Бутенко в «Московских новостях». Он вообще отрицает какие бы то ни было достижения». Лигачев подчеркивал необходимость более четкой положительной оценки коллективизации. Ему возражал Горбачев, обращая внимание на произвол в ходе коллективизации.

И тут в ходе дискуссии выяснилось, что ее участники не имеют ясного представления о причинах репрессий 30-х годах, вокруг которых кипели такие страсти. Хотя Рыжков не сомневался в том, что в них виноват исключительно Сталин, объяснение репрессий, которое было принято со времен антисталинского доклада Хрущева и было включено в доклад Горбачева, показалось Рыжкову сомнительным: «что заставило Сталина перейти к террору. В докладе говорится об отсутствии демократии. Меня это не убеждает. До сих пор не понимаю — что же заставило?! Личная власть? Она у него и так была… Может быть, еще подумать на эту тему? Какие причины толкнули на такой террор, когда, казалось, все уже пошло вперед?»

Отвечая ему, Горбачев прибег к аргументам Хрущева и Рыбакова: «После убийства Кирова… У Сталина засело в голове после XVII съезда, когда его предложили заменить и голосовали даже. Вот в чем дело! Какие мотивы тут? Вроде ясно… Но вообще-то трудно объяснить. Я много думал об этом. Представили нам целые мешки из комиссии по реабилитации, которая этим занимается. Но она сама не может разобраться — кто конкретно в Каких случаях давал команды».

Таким образом, высшие руководители страны, безапелляционно обвинявшие Сталина в чудовищных преступлениях, не имели ни ясного представления о том, кто виноват в них, и не знали, в чем их была причина. О том, что, как и прежде, оценка Сталина использовалась лишь для политиканской игры, было ясно из следующих слов Горбачева: «Отсутствие демократии позволило сформировать «культ личности» и приучить массу людей мириться с репрессиями». Поскольку Горбачев постоянно использовал лозунг о демократической перестройке, то получалось, что он преодолевает наследие Сталина и таким образом спасает страну от террора и репрессий.

И все же у Рыжкова оставались сомнения: «Да. Но почему Сталин прибег к террору?» В ответ Горбачев же лишь повторял свой тезис, сдобрив его дозой обывательской молвы и мыслями, почерпнутыми из «внутренних монологов» «Сталина», которыми была заполнена книжка Рыбакова: «Мотивации не было никакой. В судах вызвало подозрение, например: а почему этот человек старается так хорошо работать?! Что-то тут не так, не чисто! Главная причина, думаю, борьба за власть. XVII съезд партий насторожил Сталина, испугал его. И вместо процесса демократизации, который был возможен после первых успехов в строительстве страны, вышедшая из революции система стала перерождаться».

Правда, под конец заседания Горбачев дал иное объяснение событиям 30-х годов, сославшись на объективные факторы. Он утверждал: «Мы не обвиняем Сталина в глупости, в недомыслии. Причины в основе своей — экономические, наследие Гражданской войны, непримиримость к НЭПу. Кулак, конечно, подбрасывал хворосту. Внешняя опасность. Все это наложило отпечаток на процессы, исключая выход на демократизацию. Я убежден — в этом суть. В этом и вся сложность ситуации тогда».

Но неожиданно Громыко, который в только что вышедшей в свет книге воспоминаний именовал Сталина «человеком мысли», объявил: «Сталин никогда не был теоретиком. Он не касался теоретических проблем. Отсюда несуразица, которую он допускал».

Для подтверждения своей мысли Громыко рассказал о том, как на Ялтинской конференции Сталин, представляя Берию английской и американской делегации, в шутку назвал его «советским Гиммлером». Громыко сурово осудил Сталина за эту неудачную шутку. И это говорил человек, который в своих недавно мемуарах подробно описывал деятельность Сталина на Ялтинской конференции, высоко оценивая его ум и его достижения в защите интересов СССР!

Громыко привел и другой пример, с помощью которого он решил посрамить Сталина: «Заседает Политбюро. Какой-то вопрос внешней политики обсуждается. Сталин вдруг говорит ни с того ни с сего: почему бы нам не вернуться к дореволюционному периоду в формировании московской власти — городской голова и т. п. Тянуло его к авторитарным приемам. Микоян, помню, сразу поддержал. Но на решение тогда не пошли».

Правда, не исключено, что Громыко говорил и какие-то слова в пользу Сталина, которые не вошли в записи А. Черняева, В. Медведева, Г. Шахназарова, потому что после этих осуждений Сталина весьма нелогично следовала фраза Громыко: «Надо честно сказать, что Сталин выступал за социализм. И в международных делах он сражался как лев за интересы Советского Союза». В то же время очевидно, что своими предыдущими высказываниями Громыко лишь поддерживал антисталинскую кампанию, которой исподволь руководили Яковлев, Горбачев, Черняев и другие.

Выступления на заседаниях Политбюро накануне юбилея Октября отразили ту путаницу в «сталинском вопросе», которая была характерна для части руководства страны, политиканские интересы, которыми руководствовались другие члены Политбюро в постановке этого вопроса.

В своем докладе по случаю 70-летия Октябрьской революции «Октябрь и перестройка: революция продолжается» Горбачев постарался создать впечатление о том, что в своих оценках Сталина он придерживается взвешенного подхода. Явно не желая повторить ошибки Хрущева, который старался свалить на Сталина вину за первые поражения Красной Армии во время войны, Горбачев отдал должное роли Сталина в годы Великой Отечественной войны, сказав: «В достижении Победы сыграли роль огромная воля, целеустремленность и настойчивость, умение организовать и дисциплинировать людей, проявленные в годы войны И.В. Сталиным».

Делая вид, что он лишь откликается на антисталинскую кампанию (на деле спровоцированную им же и его окружением), Горбачев говорил: «Сейчас много дискуссий о роли Сталина в нашей истории. Его личность крайне противоречива: Оставаясь на позициях исторической правды, мы должны видеть как неоспоримый вклад Сталина в борьбу за социализм, защиту его завоеваний, так и грубые политические ошибки, произвол, допущенные им и его окружением, за которые наш народ заплатил великую цену и которые имели тяжелые последствия для нашего общества».

Фактически Горбачев повторял известные положения Постановления ЦК КПСС от 30 июня 1956 года. К этому времени атака на Сталина уже продвинулась значительно дальше по сравнению с этими формулировками. Антисталинисты не признавали за Сталиным ни единого сильного положительного качества, ни одного полезного деяния, так как целью их кампании было разрушение всего созданного при Сталине и даже в послесталинские годы. Да и сам Горбачев, по словам Черняева, в узком кругу откровенно заявлял: «Сталин… — это система, во всем — от экономики до сознания… Все, что теперь надо преодолевать, все оттуда». Таким образом, Горбачев ставил для себя ту же задачу, которую давно желали навязать советским «реформаторам» американские стратеги «холодной войны»: под лозунгами реформ уничтожить Сталина, а вместе с ним его наследие воплощенное в великом, богатом и быстро развивавшемся государстве.

Однако свои сокровенные замыслы Горбачев высказывал лишь в среде своих единомышленников. Поэтому сдержанные оценки Сталина, сделанные Горбачевым в начале 1987 года вызвали смятение в лагере антисталинистов. Поясняя смысл высказываний М.С. Горбачева на специально созванной пресс-конференции, А.Н. Яковлев заявил, что положения доклада не ставят рамки для историков, изучающих годы правления Сталина. Кампания продолжилась с прежней силой.

С середины ноября 1987 года антисталинская кампания сконцентрировалась на предотвращении «угрозы» возможного «реванша сталинистов». В бой двинулись те, кто именовал себя «детьми XX съезда». В ноябре 1987 года в газете «Советская культура» Евгений Евтушенко публиковал свои старые антисталинские стихи, в которых клеймил «тайных защитников Сталина». В это же время Булат Окуджава публиковал свои антисталинские стихи 30-летней давности в журнале «Дружба народов». Вновь пошли в ход публикации, изображавшие Сталина как лютого врага науки и интеллигенции. «Литературная газета» утверждала: «Сталин профессоров не любил». Тяжелые последствия наследия Сталина для интеллигенции страны писатель Даниил Гранин усмотрел в том, что когда он в 1987 году упал на улице и разбил себе нос, то никто из жителей крупного города не пришел к нему на помощь. Этому событию в своей жизни знаменитый писатель посвятил большую статью, в которой обвинял целые поколения советских людей в черствости и бессердечии. При этом главным виновником своего несчастья он называл Сталина. По мнению Гранина, именно Сталин способствовал развитию невнимательности среди вечно спешащих горожан и не замечающих валяющихся на тротуарах писателей с разбитыми носами.

Постоянный обстрел фигуры Сталина из газет и журналов с миллионными тиражами, а также с телеэкрана и по радио оказывал свое воздействие на значительную часть общественного сознания страны. Провозглашаемое постоянно в материалах средств массовой информации стремление восстановить справедливость вызывало поддержку миллионов людей. Законное желание осудить жестокость, беззакония, творившиеся в прошлом, заставляло людей терять чувство меры и ощущение реальности. Бесконечное повторение одних и тех же обвинений создавало впечатление о том, что они доказаны, а постоянное возвращение к этой теме порождало иллюзию о том, что аресты и расстрелы 37-го года являются самыми главными событиями в истории нашей страны. Многие советские люди прочно прилипли к сталинской Теме, как Братец Кролик к Смоляному Чучелку. Появление Сталина в беседе провоцировалось самыми неожиданными ассоциациями, вызывая бесконечные монологи о покойном, 37-м годе, XX съезде и прочем, и это наводило на мысли о массовом психическом заболевании.

В начале 1988 года страсти закипели вокруг вышедшей в свет в декабре 1987 года пьесы Михаила Шатрова «Дальше… дальше… дальше!», которая вскоре была поставлена на многих сценических площадках страны. В пьесе Шатрова, имевшей подзаголовок «Авторская версия событий, происшедших 24 октября 1917 года и значительно позже», Смоляное Чучелко «Сталина» без конца бросало со сцены разоблачавшие его реплики, вроде такой; «Я предпочитаю людей, которые поддерживают меня из страха, а не по убеждениям». «Сталин» угрожал остальным персонажам пьесы. Обращаясь к «Орджоникидзе», «Сталин» выкрикивал: «Я расстрелял твоего брата Папулию, и тебе обещаю — ни одного Орджоникидзе не останется! Ни одного! Это я тебе твердо гарантирую». Остальным действующим лицам не составляло труда разоблачать «Сталина». Фантазия автора позволила «Ленину» произнести такие изобличающие слова в адрес «Сталина», которые должны были бы быть произнесены им, если бы он знал многие события после 1924 года и оценивал их точно так же, как Шатров. Щедро одарив своими мыслями многих героев своей пьесы, Шатров заставил «Дзержинского», «Свердлова», «Орджоникидзе», «Бухарина», «Троцкого» выкрикивать, обращаясь к «Сталину»: «Все равно будет возмездие, все равно придут за тобой — живым или мертвым!» В заключении пьесы «Сталин» пытался оправдаться, но «Ленин» прогонял его с исторической сцены, бросая на ходу загадочные слова: «Надо идти дальше… дальше… дальше!»

Однако многие советские люди возмущенно заявляли, что дальше уже ехать было некуда. Они осуждали политически конъюнктурную и примитивную пьесу Шатрова, указывали на очевидные несуразности в освещении событий прошлого. Один автор такого письма писал Шатрову, что, читая его пьесу, «невозможно избавиться от гадливого чувства». Прочитав же пьесу, автор письма пришел к выводу о том, что Шатров — «1. человек малопорядочный (бросаться тягчайшими обвинениями, не имея доказательств, может только человек низкий, сам способный на такие поступки); 2. безответственный демагог… 3. философский и политический невежда, причем невежда воинствующий; 4. человек «грубый и ограниченный», т. е. характеристика, данная им Сталину, прежде всего и в полной мере относится к нему самому. Полемизировать с вами не хочется, да и не имеет смысла; вы не искатель истины — вы клеветник, «ругатель высшего класса», говоря словами Ремарка. А читать вас гадко и скучно… Не подписываюсь тоже от скуки и неуважения к вам».

Критические замечания в адрес пьесы Шатрова вызвали гневное письмо «По новому кругу?», подписанное К. Лавровым, М. Ульяновым, М. Захаровым, А. Гельманом и другими. Артисты, и драматурги в письме, опубликованном в «Правде» от 29 февраля 1988 года, прямо связывали сценическую судьбу пьесы Шатрова с судьбой горбачевской перестройки: «Перестройку и гласность наша страна поистине выстрадала, поэтому любые попытки повернуть процесс вспять, какими бы высокими лозунгами они ни прикрывались, вызывают глубочайшую тревогу. Именно эту тревогу вызвала у нас критическая кампания вокруг новой пьесы М. Шатрова «Дальше… дальше… дальше!» Получалось, что «гласность» должна была быть улицей с односторонним движением и осуждение антисталинских произведений должны были пресекаться как вызов демократии и прогрессу.

Тем временем свое несогласие с пьесой Шатрова выразила ленинградская преподавательница химии Нина Андреева. В своем письме, написанном в ответ на предложенную «Советской России» дискуссию по актуальным проблемам отечественной истории, она заявляла, что «Шатров искажает историю социализма… явно игнорирует объективные законы истории». Попутно Андреева высказывала свое возмущение рядом других публикаций на темы советской истории. Как преподаватель, она высказывала свои сомнения в их пользе для воспитания молодежи. Она писала: «Что, к примеру, могут дать молодежи, кроме дезориентации, откровения о «контрреволюции в СССР на рубеже 30-х годов», о «вине» Сталина за приход к власти в Германии фашизма и Гитлера? Или публичный «подсчет» числа «сталинистов» в разных поколениях и социальных группах?» Нина Андреева возмущалась тем, что «взахлеб расхваливаются романы и фильмы, где линчуется эпоха бури и натиска, подаваемая как «трагедия народов».

Андреева решительно осуждала «словотечение о «терроризме», «политическом раболепии народа», «всеобщем страхе», «бескрылом социальном прозябании», «нашем духовном рабстве», «всеобщем страхе», «засилии хамов у власти». Она считала, что объективное «видение истории и современности несовместимо с политическими анекдотами, низкопробными сплетнями, остросюжетными фантазиями, с которыми можно нередко встретиться сегодня».

Андреева настаивала на пересмотре отношения к Сталину, господствовавшего в средствах массовой информации. Она предлагала обратиться к воспоминаниям советских военачальников о Сталине. Вспомнила она и высказывания Черчилля о Сталине. Она Призывала дать Сталину «конкретно-историческую, внеконъюнктурную оценку, в которой проявится — по историческому результату! — диалектика соответствия личности основным законам развития нашего общества». При этом Андреева подчеркивала: «Сразу же отмечу, что ни я, ни члены моей семьи не имеем никакого отношения к Сталину, его окружению, приближенным, превозносителям», Она особо отметила, что «один из родственников был репрессирован и после XX съезда реабилитирован. Вместе со всеми советскими людьми я разделяю гнев и негодование по поводу массовых репрессий по вине тогдашнего партийно-государственного руководства». Это не мешало Андреевой высказать свое полное несогласие с антисталинской кампанией: «Здравый смысл решительно протестует против одноцветной окраски противоречивых событий, начавшей ныне преобладать в некоторых органах печати».

Письмо Нины Андреевой, опубликованное в «Советской России» от 13 марта 1988 года под заглавием «Не могу поступиться принципами», вызвало поток письменных откликов в редакцию «Советской Россию». Многие поддерживали автора, другие резко осуждали. Было очевидно, что письмо не оставило советских людей равнодушными.

Неожиданно письмо получило поддержку на самом высоком уровне. Выступая на совещании редакторов 15 марта, Е.К. Лигачев, как он свидетельствует в своих мемуарах, «посоветовал редакторам прочитать совсем свежую, вчерашнюю статью «Не могу поступиться принципами». В этой статье привлекло именно то, что меня особенно интересовало в те дни… — неприятие сплошного очернительства, безоглядного охаивания прошлого».

Такая позиция Лигачева не была случайной. Не являясь поклонником Сталина и тем более репрессий 30-х годов (в своих мемуарах Лигачев положительно оценил XX съезд КПСС; напомнил он и о репрессированных родственниках его супруги), секретарь ЦК КПСС не стал мириться с огульным оплевыванием советской истории. Как он писал в своих мемуарах, его возмущали «современные Геростраты», которые, «перечеркивая собственные кандидатские и докторские, опрометью кинулись сокрушать все святыни прошлого: пожалуй, самый яркий здесь пример — это историк Ю. Афанасьев. Они действовали как хищники, терзавшие наше общество, разрушавшие историческую память народа, оплевывавшее такое святое понятие, как патриотизм, порочившее чувство гордости за Родину». Еще осенью 1987 года Лигачев, выступая в городе Электросталь, вступился за советское прошлое. Он говорил о порочности попыток представить его «как цепь сплошных ошибок, заслонить фактами необоснованных репрессий подвиг народа, создавшего могучую социалистическую державу».

Эти высказывания Лигачева вызвали большое беспокойство за рубежом. Комментируя их, Лигачев писал: «Получалось, что я — главный сталинист, препятствующий реформам Горбачева, тянущий страну назад, в прошлое». Все высказывания иностранной печати о выступлении Лигачева были подобраны секретарями Горбачева, и тот направил их своему коллеге с сопроводительной запиской, в которой высказал свое недовольство речью Лигачева в Электростали. Вскоре, по словам Лигачева, через западные «радиоголоса» «развернулась мощная пропагандистская кампания по дискредитации Лигачева, который якобы желает Возврата к временам сталинщины и противостоит Горбачеву».

Однако Лигачев был не единственным членом Политбюро, недовольным антисталинской кампанией в советской печати. Воспоминания Горбачева о реакции членов Политбюро на письмо Нины Андреевой привел в своих воспоминаниях Черняев со слов Яковлева (учитывая враждебное отношение Яковлева и Черняева к этим лицам, нельзя ручаться за точность воспроизведения их реплик). Разговор Горбачева со своими коллегами по руководству страной возник в комнате президиума Кремлевского Дворца съездов в перерыве между заседаниями Съезда колхозников. «Воротников ни с того, ни с сего: «Да-а-а!.. Вот в «Советской России» была статья! Настоящая, правильная статья. Эталон — так бы держать идеологическую работу». После этой реплики Лигачев, похвалив статью, заметил: «Хорошо, что печать стала давать по зубам этим… А то совсем распустились».

Громыко поддержал: «Думаю, это хорошая статья. Ставит все на свои места». Соломенцев начал было высказываться в этом духе».

Видимо, сначала Горбачев не был готов к дискуссии, потому что ограничился замечанием, что он «мельком проглядел» письмо Андреевой «перед отъездом в Югославию». В книге «В Политбюро» далее сказано: «Его перебивают… мол, очень стоящая статья. Обратите внимание — Горбачев. Да, я прочитал ее потом, вернувшись…» Опять наперебой хвалят статью…»

Только тут Горбачев, по словам Черняева, неожиданно заявил: «А у меня вот другое мнение». Это вызвало недоумение Воротникова, который промолвил: «Ну и ну!» Эти междометия были расценены Горбачевым как вызов. «Что «ну и ну?!» — закричал Горбачев. В книге «В Политбюро» записано: «Неловкое молчание, смотрят друг на друга. Горбачев. Ах, так. Давайте на Политбюро поговорим. Я вижу дело куда-то не туда заходит. Расколом пахнет. Что «ну и ну»! Статья — против перестройки, против февральского Пленума. Я никогда не возражал против того, если бы кто-то высказывал свои взгляды. Какие угодно — в печати, письма, статьи. Но до меня дошло, что эту статью сделали директивной. Ее в парторганизациях уже «проходят» как установочную. Запретили печатать возражения этой статье… Это уже другое дело. А на февральском Пленуме я не «свой» доклад делал. Мы его все обсуждали и утвердили. Это доклад Политбюро, и его Пленум утвердил. А теперь оказывается, другую линию дают… Я не держусь за свое кресло, но пока я здесь, пока я в этом кресле, я буду отстаивать идеи перестройки… Нет! Так не пойдет. Обсудим на Политбюро».

Таким образом, более чем через 25 лет повторилась история, подобная той, что разыгралась с рассказом «Один день Ивана Денисовича». Если осенью 1962 года Хрущев воспользовался отрицательным отношением своих коллег к рассказу учителя математики Солженицына, чтобы обвинить их в сталинизме, то весной 1988 года Горбачев расценил положительное отношение своих коллег к письму преподавательницы химии Нины Андреевой как вызов своей политике. Объявляя о расколе в руководстве и угрожая собственной отставкой, Горбачев хотел упрочить свой контроль над Политбюро. Он давал понять, что никто не имеет права высказывать мнение по поводу «сталинской темы», отличное от его собственного.

На заседании Политбюро 24 марта 1988 года был обсужден вопрос о письме Нины Андреевой. Как отмечал Лигачев, «обмениваясь мнениями перед заседанием — некоторые члены Политбюро и секретари ЦК весьма позитивно оценивали статью Нины Андреевой. С таким настроением и начали обсуждение. Однако сразу же стало ясно, что впервые за все годы перестройки вдруг возобладал не рассудительный, а совсем другой — расправный стиль».

В своем дневнике В.И. Воротников записал, что обсуждение открыл М.С. Горбачев, который заявил, что статья Нины Андреевой «носит деструктивный характер, направлена против перестройки. Не ясно, как она появилась в газете. Кто смотрел, или нет, ее в ЦК? Насколько меня информировали, смотрели, — подчеркнул Горбачев, — даже, мол, после опубликования рекомендовали обсудить статью в партийных организациях. Что же это такое?!»

В книге «В Политбюро» к этому добавлено: «Горбачев… Вряд ли Андреева сама написала эту статью. Как могла она знать, о чем говорил Федосеев с Горбачевым, Лигачевым с Яковлевым». (На самом деле в письме Андреевой не было упомянуто ни этих разговоров, ни этих имен. Очевидно, проявляя типичный снобизм высокого руководителя, Горбачев полагал, будто вопросы, о которых шла речь в этих разговорах, поднимались лишь людьми такого ранга, как он, другие члены Политбюро и вице-президент АН СССР Федосеев, но не могут обсуждаться в кругу преподавательницы химии. Впоследствии автор данной книги в беседах, состоявшихся летом и осенью 1989 года в Ленинграде со знакомыми Андреевой и в редакции «Советской России», смог установить, что Нина Андреева была единственным автором письма и его никто не правил в редакции.)

В книге «В Политбюро» утверждалось, что следующим выступил Воротников, заявивший: «Моя первая оценка статьи во время вчерашнего обмена мнениями как интересной была продиктована реакцией на нее как на одно из рядовых выступлений в прессе. В результате более внимательного прочтения я убедился, что в ней скрывается нечто большее — выражение определенной политической позиции, продиктованное неприятием перестройки, несогласием с политическим курсом страны».

По словам Воротникова, он сам выступил так: «Статью смотрел, правда, прочел «по диагонали». Давайте не накалять страсти. Почему сразу такая реакция?» Однако, как писал Воротников, «моя миротворческая реплика только подлила масла в огонь. Горбачев опять «завелся». Он говорил: «Статья направлена против перестройки, что, мол, обойтись и без нее! Если и мы так думаем, то надо все менять?»

В книге «В Политбюро» утверждалось, что после Воротникова выступил Яковлев и он «дал развернутую критику статьи, которая позднее нашла отражение в редакционной статье «Правды».

Затем слово взял Громыко, который, как говорилось в книге «В Политбюро», заявил: «Неприемлемы попытки повернуть развитие страны вспять. Преступления Сталина не идут ни в какое сравнение с жестокостями Петра или Грозного». (Оценки обсуждаемой статьи в выступлении не дано.)

По воспоминаниям Воротникова, выступивший затем Лигачев попытался «смягчить ситуацию». Оправдываясь, он говорил, что «не давал никаких установок… Что касается содержания статьи, то с ней можно соглашаться или нет.

Да мало ли у нас сейчас публикуют не только противоречивых, но и провокационных, лживых, клеветнических материалов».

В то же время в книге «В Политбюро» говорилось, что Лигачев заявил: «В освещении исторических событий в печати все больше дает о себе знать стремление к очернительству: фильм «Рокоссовский», два фильма о разведке 30–40-х годов. С Запада нам подбросили термин «сталинизм». По страницам газет и журналов гуляет тезис о необходимости других партий, о роспуске комсомола, о том, что и профсоюзы якобы исчерпали себя». Вывод авторов книги гласил: «Оценка статьи Н. Андреевой в выступлении отсутствовала».

Дискуссия по статье Нины Андреевой была продолжена на следующий день 25 марта. Ее открыл А.Н. Яковлев. По словам В.И. Воротникова, «Яковлев сделал 20-минутный разбор статьи. Спокойно, рассудительно, менторским тоном». Однако, несмотря на внешне спокойный тон оратора, Лигачев запомнил несдержанность его речи, по сути: «Тон задал Яковлев, который в крайне резких выражениях обрушился на письмо Нины Андреевой и газету «Советская Россия». Здесь-то и были пущены в ход обороты: «манифест антиперестроечных сил», «сопротивление перестройке», «силы торможения»… Яковлеву вторил Медведев. Они хотели навязать Политбюро свое мнение. А оно состояло в следующем: статья Андреевой — не рядовое выступление, речь идет о рецидиве сталинизма, о главной угрозе перестройке».

Резко осудил письмо Андреевой и Медведев, который заявил: «Отношение статьи к критике культа личности Сталина достаточно ясно. Автор не согласен с оценками, данными в докладе о 70-летии Великого Октября. Это подтверждается и тем, что период 30-х годов назван не иначе как «эпохой бури и натиска»… Статья вызвала негативную, я бы сказал, тревожную реакцию среди интеллигенции. Оставить без должной оценки ее нельзя. Но это должен быть не окрик, а обстоятельный разбор в той же газете «Советская Россия», а еще лучше в «Правде».

Рыжков также осудил статью и призвал «усилить идеологическую работу». По словам Воротникова, Рыжков сказал: «Надо подумать о расстановке сил в Политбюро. У нас двойственность в руководстве идеологической сферой (Лигачев и Яковлев) и сельским хозяйством (Никонов и Лигачев). Надо Горбачеву разобраться с расстановкой сил в Политбюро». Комментируя это предложение Рыжкова, Воротников писал: «Здесь, по моему мнению, Николай Иванович покривил душой. Предложение это — не по просьбе ли самого Горбачева?» Фактически, как считал Черняев, Рыжков «предложил освободить Лигачева от курирования идеологии».

Э.А. Шеварднадзе, по словам Воротникова, «повторил высказывание Рыжкова о недопустимости параллелизма в руководстве, в кадрах». Шеварднадзе восхвалял доклад Хрущева на XX съезде, но отмечал: «Интеллектуальная ограниченность не позволила Хрущеву довести до конца начатое дело».

Шеварднадзе назвал «статью Андреевой» «вредной, консервативной, мещанской», утверждал, что она «собирает слухи». Он вопрошал: «Что это — специальный заказ или случайность? Если это переживание одного человека, то ничего страшного. Если же это заказ каких-то кругов в ЦК или правительстве, то это другое дело. Это отражение мнения какой-то части людей — обывательщина, примитивное понимание социализма, и в этом опасность».

Щербицкий предложил даже «заняться ведомству Виктора Михайловича (КГБ) этой историей. Кто стоит за этой статьей? Ведь она, видимо, обсуждалась на редакции. Как это все произошло?… Нельзя создавать оппозиционные группировки… На Украине же дела идут нормально».

И все же некоторые выступавшие фактически поддержали основные положения статьи Нины Андреевой. Так, Чебриков осудил «кощунственные спектакли — «Брестский мир», где образ Ленина искажен. Партийная печать втягивается в групповщину. Появляются легковесные статьи, с подачи родственников».

Долгих, по словам авторов книги «В Политбюро», заявил: «О средствах массовой информации. Их роль велика. Но нужно регулировать их деятельность. Ленин решительно восставал против использования печати антисоциалистическими элементами. Многое вызывает вопросы; например, превознесение Шагала в «Огоньке», Некрасова (имелся в виду Виктор Некрасов, автор книги «В окопах Сталинграда», затем эмигрировавший из СССР) в «Московских новостях», предложения о роспуске комсомола. Можно ли отдавать оценку исторических деятелей и событий отдельным лицам? ЦК не должен быть в стороне. Например, оценки Бухарина, оценки Сталина. Согласен с критикой статьи Андреевой, но она привлекла к себе внимание контрастом с негативистскими выступлениями».

Выразил беспокойство «некоторыми тенденциями в области культуры» Яэов.

По словам Воротникова, Соломенцев «стал пространно рассуждать о серьезных недостатках в идеологической сфере. Спектакли, кино, эстрада, бульварная пресса развращают молодежь, пропагандируют низменные инстинкты». Но как только Соломенцев начал говорить о статье, его перебил Горбачев, заявивший, что главное в том, что статью Н. Андреевой «представляют как эталон, рекомендуют изучать, перепечатать».

Выступивший в заключение заседания Горбачев заявил: «Ясно, что сама Андреева неспособна написать такую статью. Кто ее вдохновил? Неясно. Но есть главный редактор газеты — кандидат в члены ЦК. Это не просто литературный прием. Это концепция, суть которой в тени, что до этого вроде все было хорошо. Нужна ли тогда перестройка, не слишком ли далеко ушли в вопросах гласности и демократии? Поэтому должно было состояться принципиальное обсуждение статьи, несмотря на настроения не придавать ей серьезного значения… Отступление от перестройки — самое большое предательство, а участие в ней — самое великое счастье».

Лигачев верно расценил направление главного удара Горбачева: «Стало ясно… Андрееву хотят превратить в жупел сталинщины, затем пристегнуть к ней Лигачева и объявить его главным сторонником возврата к временам культа личности. Яковлев настойчиво, целеустремленно поворачивал разговор на Политбюро в эту сторону». Горбачев полностью поддержал Яковлева. По словам Лигачева, «Горбачев буквально «ломал» тех, кто недостаточно четко, по его мнению, осуждал письмо Нины Андреевой». Сосредоточив обвинения на Лигачеве как на мнимом инициаторе публикации письма Нины Андреевой, если даже не соавторе этого письма, Горбачев добился разъединения своих потенциальных противников. Лигачев писал: «Здесь нет нужды называть фамилии, но скажу, что несколько участников заседания по ходу обсуждения были вынуждены изменить свою точку зрения — под тем предлогом, что вначале, мол, недостаточно внимательно прочитали письмо Нины Андреевой. А вчитавшись снова и снова, действительно обнаружили, что в нем есть нечто противостоящее перестройке».

Добившись подчинения членов Политбюро своей воле, Горбачев затем закрепил свой успех, В течение 1988 года он, отстранив A.A. Громыко с поста Председателя Президиума Верховного Совета СССР, занял его место, совместив эту должность с обязанностями Генерального секретаря ЦК КПСС. Одновременно со второй половины 1988 года начинается последовательное оттеснение Лигачева из руководства страны. Послушная Горбачеву пресса выдвигала против Лигачева одно лживое обвинение за другим, и он был вынужден заниматься опровержением клеветы. Весной 1989 года Горбачев вынудил уйти в отставку НО членов ЦК, в поддержке которых он не был уверен. А в конце 1990 года Горбачев отправил в отставку своего последнего возможного соперника — Рыжкова, Успех Горбачева объяснялся в значительной степени тем, что страх оказаться обвиненными в сталинизме парализовал сопротивление ему. Созданное Горбачевым и его сторонниками пугало сталинизма стало их надежным Оружием в борьбе за власть.

Глава 12Куда направляли советский самолет «прорабы перестройки»?

5 апреля 1988 года «Правда» опубликовала редакционную статью о письме Нины Андреевой. В грубой демагогической манере, выдававшей стиль А.Н. Яковлева, статья извращала содержание письма Андреевой. Автор статьи приписывал Андреевой намерение возродить беззакония. Аргументы Андреевой о необходимости проявлять объективность в отношении Сталина отвергались. Проявляя характерную для него смесь апломба с невежеством, Яковлев утверждал, что известное высказывание Черчилля о Сталине, приведенное Андреевой, не могло принадлежать бывшему английскому премьеру, а взято, «скорее всего, из Дейчера». Следствием этой статьи стал поиск «антиперестройщиков» и «тайных сторонников Нины Андреевой», а фактически травля всех, кто выражал беспокойство за судьбу страны, охваченной массовой психопатической эпидемией. Поиск «врагов перестройки» и «сторонников Нины Андреевой» начался с партийных верхов.

Как писал Черняев, «с 11 по 18 апреля Горбачев в три приема провел совещание с секретарями обкомов и ЦК нацкомпартий всей страны… Всего… 150 «генералов», главная ее сила. Формально в повестке дня — выяснение позиций в связи со статьей Нины Андреевой». Теперь Горбачев уже не считал нужным играть роль беспристрастного судьи, взвешивающего все плюсы и минусы в Сталине и в сталинской эпохе. Объясняя секретарям обкомов свою антипатию к письму Нины Андреевой, Горбачев повторял наиболее грубые антисталинские измышления, повторявшиеся Хрущевым, а затем в либеральных кругах столичной интеллигенции и в советологической литературе Запада: «Сталин — преступник, лишенный всякой морали. Один миллион партийных активистов расстрелян, три миллиона отправлено в лагеря, их сгноили… Списками выбивали лучших людей… И Нина Андреева, если пойти по ее логике, зовет нас к новому 1937 году. Вы этого хотите? Вы — члены ЦК? Вы должны глубоко думать о судьбе страны. И постоянно помнить: все мы за социализм. Но за какой? Такой, как при Сталине, нам не нужен…»

Замечание первого секретаря Свердловского обкома КПСС Петрова на одном из этих совещаний о том, что Нина Андреева в чем-то права, вызвало гнев Горбачева. Как записывал Черняев, Генеральный секретарь «багровеет, еле сдерживает себя». Но он брал на заметку «непокорных», и, как писал Черняев, «вскоре Петрова отправили послом на Кубу — поближе к его единомышленникам». Немедленно отстранялись от работы и другие реальные или мнимые «сторонники Нины Андреевой». Борьба против «тайных сторонников Нины Андреевой» и самого Сталина набирала обороты, превращаясь в истребительную кампанию.

Особенно активизировались в разоблачении «антиперестройщиков» те вечные конъюнктурщики, которые всегда хотят поспеть в любой массовой кампании: В гораздо более широких масштабах повторялись события, описанные Ф.М. Достоевским в романе «Бесы»: «В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки… Во всякое переходное время поднимается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но, даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо Всех сил беспокойство и нетерпение. Я не про тех, так называемых, «передовых», говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но все же с определенною более или менее целью. Я говорю лишь про сволочь. Между тем, эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду кучки «передовых», которые действуют с определенной целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что впрочем, тоже случается». С начала апреля 1988 года подобные «людишки» стали терроризировать советское общество.

На партийном собрании в Институте международного рабочего движения АН СССР, в котором я работал, почтенная дама яростно требовала от работника райкома КПСС, присутствовавшего на собрании, ответа: «За кого вы — за курс Горбачева и ЦК КПСС, или за линию Нины Андреевой?» Даму поддерживали другие члены партии, считавшие себя истинными интеллигентами, а потому ярыми врагами «сталинизма» и верными последователями горбачевской перестройки.

В среде городской интеллигенции малознакомые люди нередко спешили на всякий случай объявить себя «демократом» или противником «сталинизма». Вновь созданная организация «Мемориал», в состав которой вошли видные представители интеллигенции (как, например, академик Лихачев) и правящих кругов (как, например, Ельцин), пропагандировала материалы, в которых рассказывалось о страданиях несчастных людей. Главным виновником их страданий, как и прежде, начиная с версий Берии и Хрущева, объявлялся Сталин. Эти трагические истории вызывали искреннее сочувствие миллионов людей, и они не могли не возмущаться тем, кого называли ответственным за человеческие жертвы и страдания. Этим нередко пользовались те, кто никакого отношения к жертвам репрессий не имел, но ловко спекулировал на сочувствии советских людей «узникам ГУЛАГа».

Резкая смена общественно-политических ориентиров имела далеко идущие последствия. Стремление «освободиться от сталинизма» позволяло отказаться от многих знаний и духовных ориентиров прошлого. Все, чему обучали в школе или было прочитано в «доперестроечной» литературе, следовало поставить под сомнение или забыть, как «сталинистское» наваждение. Насмешкам и издевательствам подвергалась учебная и художественная литература «доперестроечного» времени, фильмы и спектакли тех лет. В библиотеках прятали в закрытые архивы или выбрасывали книги, которые считались «сталинистскими» или «застойными». Из репертуаров театров, из текущего радио- и телевещания убирали спектакли, фильмы и песни советского прошлого. Все же, что прежде воспринималось со знаком «минус» или с вопросительным знаком, теперь оценивалось знаком «плюс» и даже с восклицательным знаком.

В беседе со мной автор работы о Коммунистическом Интернационале Молодежи разглядел даже в фильме «Зеркало для героя» по сценарию С. Рыбаса опасную ностальгию по сталинскому прошлому, а потому заклеймил фильм как вещь, «страшнее письма Нины Андреевой». Подвыпивший молодой человек в автобусе проклинал «стариков», которые «в сталинское время творили массовые убийства». Эти проклятия адресовались почтенной пожилой женщине, которая ехала в том же автобусе и о жизни которой юный «обличитель» явно ничего не знал.

И все же, хотя выступать в защиту Сталина после начала травли Нины Андреевой никто публично не решался, журналы «Наш современник» и «Молодая гвардия», газета «Литературная Россия» и ряд других органов печати давали отпор политической кампании, которая все больше приобретала характер «охоты на ведьм».

В это время в либеральной печати поднялась еще более высокая волна нападок на Сталина и сталинистов. Одной из таких публикаций стала статья Юрия Карякина «Ждановская жидкость» или против очернительства». Начиная свою статью с обвинений в адрес A.A. Жданова, Юрий Карякин переходил к атакам на И.В. Сталина, а затем выдвигал развернутую программу расследования «дела Андреевой». Именуя письмо Андреевой «Манифестом» антиперестроечных сил, Карякин писал: «Убежден: будет воссоздана — день за днем, во всех драматических и комических подробностях — вся хроника событий вокруг «Манифеста», вся хроника его замысла, написания, публикации, хроника организации его одобрения. Чем определялся выбор дня для публикации? Какой стратегией? Почему не появился «Манифест», скажем, 10 марта или 21-го? Особенно будет интересна хроника событий между 13 марта и 5 апреля. Сколько местных газет перепечатали «Манифест»? Сколько было размножено с него ксероксов? Сколько организовано обсуждений-одобрений? По чьему распоряжению? Как пробуждалась местная инициатива? Кем? Почему три недели не было в печати ни одного слова против, за исключением, кажется лишь «Московских новостей» и «Тамбовской правды»? Почему Нину Андрееву хочется назвать лишь соавтором «Манифеста» и, к тому же, далеко не главным? А кто главный? Почему частное мнение, совершенно очевидно противопоставленное всему курсу партии и государства на обновление, почему оно фактически господствовало беспрекословно и безраздельно в течение тех трех недель (точнее: двадцати четырех дней)? Почему оно фактически навязывалось — через печать или как-то еще — всей партии, всему народу, всей стране? Как это согласуется с лозунгом «больше демократии, больше социализма», с гласностью, с Уставом и Программой партии, с Конституцией государства, наконец? Что это за Нина Андреева такая, обладающая столь небывалым и непонятным всемогуществом? А если это действительно не она, то кто? Стало быть, речь идет о чьей-то платформе? О чьей конкретно? И почему тогда ее истинные создатели спрятались за бедного химика? И последний вопрос: если оказалось возможным такое, то почему невозможно и худшее?»

Эти вопросы позволяют воссоздать атмосферу, в которой разворачивалась травля Нины Андреевой, ее письма и тех, кто поддержал преподавателя химии. Поток вопросов, заданных Карякиным, отражает не только его натуру, но и характер словопрений в кружках столичной интеллигенции, Запугивая себя и других ужасами «доносов» и «следствий», Карякин, как и прочие участники подобных «непросыхающих» дискуссий, на деле доносили на Нину Андрееву, на тех, кто публиковал ее письмо, на тех, кто ее поддержал, и давали четкие указания, каким образом вести следствие по «делу Нины Андреевой». Постоянно возмущаясь «заговорщическими» версиями, которыми изобиловали процессы 30-х годов, и объявляя параноиками советских руководителей тех лет, Карякин и его друзья демонстрировали параноидальную одержимость, увидев в частном письме Нины Андреевой широко разветвленный заговор, направленный против правящей партии и Советского государства. Карякин, не упускавший случая, чтобы выразить свое негодование по поводу произвольных приговоров 30-х — начала 50-х годов, спешил подсказать компетентным органам партии и государства, что Андреева и «другие» нарушили Устав и Программу партии, а также Конституцию СССР. Видимо, все те, кого хотел привлечь к ответственности Карякин, должны были быть исключены из партии, а затем преданы суду по всей строгости закона за покушение на конституционный строй.

Пугая читателей картиной репрессий, которые должны были обрушиться на страну в случае, если бы сторонники Нины Андреевой восторжествовали, Карякин изображал; из себя и своих единомышленников жертв возможного, хотя и несостоявшегося террора. Доказывая правоту своих измышлений, он обрушивал на читателей новую серию вопросов: «Или все эти вопросы неправомерны, и надо запретить их задавать? А может быть, надо еще запретить над ними и думать? Или они нас не касаются? Не нашего ума дело? Почему это не нашего? А чьего тогда, позвольте узнать? Разве от прямого ответа на них не зависит тоже ход, судьба обновления?»

На протяжении своей статьи Карякин постоянно обыгрывал сходство названия ароматического препарата, использовавшегося в России в XIX веке («ждановская жидкость»), с фамилией A.A. Жданова. Поскольку никакой 3 связи между данным препаратом и покойным партийным руководителем Карякин не мог логично проследить, то для объяснений этой поверхностной ассоциации приходилось опять обращаться к работе Ф. Углова. Ссылаясь на исследователя проблемы алкоголизма И.А. Сикорского, Углов утверждал, что «под влиянием алкоголя» особенно сильно разрушаются «более сложные» умственные процессы — «ассоциации»: «Вместо внутренних ассоциаций часто проявляются ассоциации внешние, нередко стереотипные, основанные на созвучии, случайном внешнем сходстве предметов… Иногда подобные ассоциации появляются без малейшего основания, но зато упорно держатся в уме, всплывая снова и снова. Человек как бы «зацикливается» на них. Такие ассоциации напоминают собой патологическое явление, замечаемое при неврастении и психозах… Все это указывает на глубокие изменения механизма мышления человека».

Очевидно, став давно жертвой «стереотипных», «внешних», «случайных» ассоциаций, Карякин старался уничтожать глубинные ассоциации, сложившиеся в общественном сознании советских людей. В характерной для него агрессивной манере он писал: «Знаю, знаю, всю жизнь от вас слышу: в сознании народа слова социализм и Сталин — слились, отождествились, и надо с этим считаться. Да, к беде нашей великой, это так (впрочем, далеко не у всех). Я бы даже добавил: слова эти — склеились! Ну и что?» И опять прибегая к случайным ассоциациям и подменяя логику ее видимостью, Карякин с торжеством провозглашал: «Были в свое время склеены слова христианство и инквизиция, Христос и Торквемада. Расклеились».

Вместо сложившихся в общественном сознании ассоциаций, Карякин навязывал иные. Он требовал признания постулатом следующее положение: «Сталин — это беспрерывное, систематическое понижение цены человеческой жизни — до нуля, понижение цены личности — до отрицательной величины: личность — вот главный враг, вот что всего подозрительнее, всего опаснее». И тех, кто не признавал этот постулат, автор говорил, что они задыхаются в «чистой атмосфере». Обращаясь к ним, он утверждал: «Лишь в темноте вы чувствуете себя сильными (да и в самом деле — сильны), а на свету? На свету вы бессмысленно хлопаете глазами, как филины».

Эти явно не человеческие существа, не способные дышать свежим воздухом и теряющие ориентацию на свету, совершали, по словам Карякина, фантастические преступления: «Вы пытаете факты точно так же, как ваши предшественники пытали живых людей. Вы снова хотите их, эти факты, арестовать, заточить, испепелить. Для вас преступлением является само раскрытие преступлений… Совесть для вас (совесть) — это весть не о боли, не о судьбе народа, а весть о воле начальства сталинско-ждановской выучки… Вы боитесь, боитесь и народа своего, и правды, и совести».

В стране, в которой развернулась охота на «сторонников Нины Андреевой», статья Карякина пользовалась огромной популярностью, особенно среди части интеллигенции. Поэтому она была включена в сборник «Иного не дано». Что же было это «нечто», чему не было альтернативы?

Представлено 34 статьи различных авторов на самые разные темы. Писатель С. Залыгин высказался на обычную для него тему, протестуя против попыток вернуться к отвергнутому уже плану о переброске северных рек. Указав в начале своей статьи о том, что он не хотел участвовать в сборнике, так как он «детально знаком лишь со сравнительно узким кругом вопросов, касающихся в основном работы научных учреждений и публикации научной литературы», академик В. Гинзбург в своей статье «Против бюрократизма, перестраховки и некомпетентности» высказал справедливые упреки в адрес невероятно усложненной процедуры оформления научных публикаций.

В своей большой статье социолог Т. Заславская приводила данные опросов относительно отношения к перестройке. При этом оказывалось, что за перестройку выступают поголовно «передовые рабочие и колхозники», а против перестройки почти поголовно «ответственные работники управлений», «ответственные работники торговли и обслуживания», «необоснованно привилегированный слой рабочих» и «представители организованной преступности». Хотя невольно возникали сомнения, каким образом авторы опросов смогли выделить такие группы (неужели люди сами именовали себя «представителями организованной преступности» или «передовыми рабочими и колхозниками»?), статья содержала обычные для того времени в советской печати положения о необходимости перестройки.

Несмотря на зазывное название своей статьи («Зачем дорога, если она не ведет к храму?»), в таком же духе высказывался и Н. Моисеев: «Наука современный научный марксистский анализ состояния нашего общества как никогда нужны именно сегодня, на начальном этапе трудного и длительного переходного пути, на который, как мы все надеемся, вышла наша страна». Резко осудив бюрократию и высказав ряд замечаний о возможных позитивных последствиях введения рыночных механизмов, Моисеев тут же оговаривался и замечал: «С помощью рынка ГОЭЛРО не реализуешь. Вот почему и на рынок нужна определенная управа». Затем Моисеев рассказывал об истории ГОЭЛРО и его огромной роли в развитии советской экономики. В этих статьях не было ничего радикального. Против Значительной части их содержания трудно было возразить, громкое название «Иного не дано», объединявшее эти статьи, казалось излишним. Но статьи академика Гинзбурга, писателя Залыгина и ряда других авторов служили лишь удобным прикрытием для других материалов, предлагавших программу радикальных перемен в обществе. Лозунг борьбы против бюрократии использовался для того, чтобы доказать необходимость коренного демонтажа советской системы. «Иного», кроме разрушения существующего строя, «не дано», — утверждали большинство авторов, которых в то время стали именовать «прорабами перестройки».

В своей статье «Перестройка управления экономикой» Г. Попов писал: «Речь идет о решительной перестройке, быстрой. Глубокой… Очистительная экономическая буря Скорее всего за два-три года отбросит нас по показателям назад, но смоет все неэффективные предприятия, как монстров, рожденных администрированием, так и — главное — снесёт Административную Систему, которая, эксплуатируя в прошлом и свою неизбежность, и свои былые заслуги, на десятилетия продлила свое существование, вырождаясь в механизм торможения, обрекая страну на предкризисную ситуацию».

«Вместе с уходом администрирования из экономики, — предрекал Попов, — создадутся условия для его преодолевшая в культуре, науке и других областях. Диалектика такова, что нельзя перестроить экономику, не перестраивая одновременно — и даже раньше — политику. Ибо политика — концентрированное выражение экономики, и надо начать с неё». Такая «очистительная буря» приведет к кардинальным переменам даже в быту советских людей, уверял Попов. «При демократическом варианте» перестройки, писал экономист, «между семейной фермой и имеющей заработанные трудом деньги городской семьей или никого не будет или молоко будет доставляться прямо в квартиру в установленное время, в договоренном количестве и по договоренной цене».

То ли читатели сборника очень истосковались по молочницам, которые еще сравнительно недавно доставляли молоко на дом, то ли у каждого из них накопились иные претензии к советскому строю и они жаждали «очистительной бури», но эта статья Попова, как и другие его сочинения, пользовалась большим успехом. Однако об этой статье мало кто вспоминал, когда «очистительная буря» смела целые отрасли производства, оставив без работы миллионы людей, уничтожила научные учреждения и оставила без средств театры, музеи, нанесла мощные удары по системе здравоохранения и образования, разломала Советский Союз. Эта статья была забыта к тому времени, когда под руководством мэра Попова столица нашей страны превращалась в грандиозную мусорную кучу, сборный пункт бомжей, а передвижение по ней с наступлением темноты стало небезопасным. Никто не спрашивал московского мэра Попова, куда подевались те молочники и молочницы, о которых он сочинял свои оды?

И все же, поскольку жажду «очистительной бури» (лишь после которой можно было получать молоко на дом) испытывали далеко не все, то авторы сборника постарались как можно более мрачными красками изобразить главного врага перестройки — сталинизм и его творца — Сталина. Предстоявшая «очистительная буря» должна была нанести удар по «сталинской системе». Свою статью «Возобновление истории» Л. Баткин завершал призывом: «От России сталинской к России гуманной и демократической!»

В своей статье «Почему сталинизм не сходит со сцены?» Л. Карпинский утверждал, что «под сталинизмом… следует понимать не только реальную административно-бюрократическую систему, охватившую практическую жизнь общества, но и систему соответствующих взглядов и представлений, навязанную общественному сознанию. Сталинизм обернулся идейно-психологическим комплексом». Карпинский безапелляционно изрекал: «Одним из тяжелых преступлений сталинизма явилось внедрение рабской психологии в жизнь народа… Под прессом сталинизма разум свелся к рассудку, а рассудок — к предрассудкам».

В качестве примера таких «предрассудков» Карпинский привел убеждения советских людей в том, что «без Сталина мы бы не создали могучую индустрию и не победили в Великой Отечественной войне; путь, по которому повел Сталин, был единственно возможным и объективно предопределенным историей». Карпинский опровергал этот «предрассудок» так: «Гласность обнаружила, «кто есть кто». Вполне выяснилось, что Сталин, стоя в центре нас, был с нами всего лишь попутно, «между прочим», а по существу, преследуя цели самовластия, шел против нас. И в этой роковой «неувязке», пожалуй, и заключается главная драма нашей истории», Вывод, который сделал критик Чубинский из романа Рыбакова, теперь принимался Карпинским как доказанная истина.

Подразумевая, очевидно, книгу Рыбакова, пьесы Шатрова, а также ряд публицистических статей, появившихся в период «гласности», Карпинский уверял, что теперь советские люди узнали всю правду о Сталине. На деле эта «правда» лишь повторяла многократно повторенный вывод, сформулированный в байках либеральной интеллигенции: «Все победы советские люди достигали вопреки Сталину».

Одновременно Карпинский говорил и о «неправомерной» цене советских побед. Но тогда возникал вопрос: если они были достигнуты вопреки Сталину, то и «неправомерная» цена не была следствием усилий Сталина. Однако логика явно не была сильной стороной мышления Карпинского, обожавшего в свою бытность секретарем ЦК ВЛКСМ не логически обоснованные выводы, а трескучие фразы, вроде «фантазия — это стартовая площадка мечты».

Вторя Карпинскому в своей статье «Чтобы это не повторилось», В. Фролов попытался разбить все «сталинские мифы». Для начала он выделил «пять категорий апологетов культа Сталина». 1) Молодежь, которая о времени культа может знать либо по литературным (историческим) источникам, либо вследствие определенного воспитания в семье. 2) Сравнительно небольшое (в силу чисто возрастного фактора) количество людей, являвшихся участниками тех событий и бывших проводниками идей культа личности и его методов. 3) Представители «того самого «маргинального» слоя, повязанные коллективной ответственностью за содеянное или хотя бы «бывшие пассивными свидетелями происходившего», а также «люди, фанатично преданные революционным идеалам, для которых все, связанное с Советской властью, может рассматриваться только в положительном аспекте». Фролов спешил заметить, что «любой вид фанатизма, даже продиктованный лучшими побуждениями, не является предметом подражания».

Носители ностальгии «по сильной личности», которые подчеркивают, что «при Сталине не было воровства, была железная дисциплина, мы выиграли войну, общество, в том числе и его экономика, развивалось». Фролов тут же оговаривался, что в их «утверждениях заложено много ошибок».

«Противники гласности и демократизации. На мой взгляд, это самая опасная группа…».

Получалось, что против очернения Сталина и его времени выступают враги общественного прогресса, лица, запятнавшие себя преступлениями в прошлом, «зеленая» молодежь», фанатики или люди, допускающие грубые исторические ошибки. Читателем предлагалось сделать несложный выбор: с кем они — с заблуждающимися, несмышленышами, одержимыми и преступниками, или с такими «честными», «умными», как автор статьи.

В. Фролов также предлагал краткий перечень ответов «сталинистам», которые могли бы направить их на путь истинный. Повторяя тезис Карпинского, Фролов писал: «Во-первых, многое в нашей истории было достигнуто не благодаря Сталину, а вопреки ему».

«Во-вторых, — утверждал Фролов, — страна действительно развивалась, но общий уровень мировой экономики позволял в тот период добиваться определенных успехов волюнтаристскими методами руководства». В каких исторических рамках существовал во всем мире такой необыкновенный порядок вещей, Фролов не уточнял.

«В-третьих, высокий уровень дисциплины, меньший размах коррумпированности, воровства и бесхозяйственности был обусловлен не только жесточайшими, поистине драконовскими методами принуждения, но в первую очередь морально-политическим революционным подъемом общества». Получалось, что подъем энтузиазма 30-х годов происходил «вопреки Сталину». Фролов добавлял: «Когда были выбиты лучшие из лучших, и сместилась мораль целого слоя, и наступил период коррупции». Под «лучшими лучших» Фролов, видимо, имел в виду лиц, репрессированных в 30-х годах. Хотя среди таковых было немало людей достойных, факты свидетельствуют о том, что коррупция имела место и в 20-х годах. Не случайно в сентябре 1922 года при Совете труда и обороны РСФСР была создана комиссия по борьбе против взяточничества, которую возглавил председатель ОГПУ Ф.Э. Дзержинский. В то же время утверждать, что коррупция расцвела после репрессий 1937–1938 гг., значит искажать факты. Коррупция стаяла значительно активнее развиваться с середины 50-х годов, пока не стала настоящим бедствием в 80-х годах. И, наконец, цена, заплаченная за экономическое развитие страны, была непомерной… Все это было сверхдорогой платой за индустриализацию». Спору нет, военные методы коллективизации, о которых писал Фролов, имели и значительный «контрпродуктивный эффект». Их следствием явились и усугубление голода в деревне, и неоправданные жестокие репрессии по отношению ко многим крестьянам. Однако Фролов умалчивает о том, что без индустриализации страна была бы обречена на поражение, оккупацию, физическое уничтожение десятков миллионов советских людей и порабощение оставшегося в живых населения Советской страны.

Сталин, его теоретические мысли, его практические дела излагались в искаженном, примитивно-карикатурном виде, В своей статье «О путях совершенствования политической системы социализма» Е. Амбарцумов писал: «Унаследованная от Сталина концепция партии-монолита устарела, да и, строго говоря, столь же лишена смысла, как и сравнение советских людей с винтиками… Обеспечением социальной привилегированности и исключительности, с одной стороны, запугиванием и террором с другой, Сталин поставил аппарат себе на беспрекословную службу».

С одной стороны, Амбарцумов придумал мнимую «концепцию партии-монолита», которую якобы выдвинул Сталин. Он игнорировал усилия Сталина по развитию критики и самокритики в рядах партии, поощрению дискуссий, в том числе и при обсуждении вопросов государственной важности. Амбарцумов умалчивал о борьбе Сталина против бюрократизации партии и ее аппарата» о его предупреждениях об опасности партии оторваться от народа, о его усилиях добиться состязательности среди кандидатов на ответственные руководящие посты.

С другой стороны, атакуя идею укрепления партии, Амбарцумов игнорировал историческую реальность сталинских лет, когда без сплоченной партии нельзя было ни создать современную промышленность, ни победить в Отечественной войне.

Сваливая все беды, случившиеся с нашей страной, на Сталина, в своей статье «От гражданской войны к гражданскому миру» В. Сироткин обвинил Сталина в приходе нацистов к власти в Германии. Произвольно цитируя Бухарина и Сталина относительно социал-демократии и преувеличивая возможности советского руководства повлиять на внутриполитические события в Германии, Сироткин утверждал, что «Сталин опрокинул продуктивную идею Бухарина, которая могла остановить в Германии фашизм».

Катехизисом новой истории сталинских лет должны были стать положения, изложенные академиком А. Сахаровым в его статье «Неизбежность перестройки»: «Возникла новая общественная сила, олицетворением которой надолго стал Сталин… «Мандат» на власть он получил от бюрократии… Новая сила показала свои «зубы», ликвидировав нэп… Что было потом — известно. Насильственная коллективизация и раскулачивание, разорение крестьянства ради темпов индустриализации. Голод с чудовищной изоляцией обреченных на смерть районов. Практически никакой помощи умирающим с голоду. Именно в это время вывоз хлеба и леса на Запад достигает максимального уровня. Потом «великий террор», охвативший не только старую революционную гвардию и военачальников, но и все живые силы общества с трагическим апогеем в 1937 году. Потом многое другое…»

Обратив внимание лишь на трагичные стороны тех лет, Сахаров умалчивал о «многом другом». Об индустриализации, подготовившей нашу страну к Великой Отечественной войне. О существенных сдвигах модернизации сельского хозяйства. О создании действовавших успешно по всей стране учреждений бесплатной медицины и образования. О культурной революции в стране, покончившей с безграмотностью и поднявшей уровень образованности советских людей. О сталинской конституции, покончившей с неравенством в представительстве крестьян в Советах и дискриминацией по отношению к представителям «эксплуататорских классов», а также священников. О прекращении очернительства дореволюционной отечественной истории и репрессий по отношению к церкви. О невероятно поднявшемся международном авторитете Советского Союза. О великой победе над Германией и ее союзниками, ставшей возможной лишь благодаря усилиям Советской страны во главе со Сталиным. О создании ракетно-ядерного щита, за участие в котором академик был щедро награжден советским правительством во главе со Сталиным,

Выступление И.В. Сталина 9 февраля 1946 года перед избирателями Сталинского района города Москвы.

В нем Сталин сказал: «Я считаю, что избирательная кампания есть суд избирателей над коммунистической партией нашей страны, как над партией правящей. Результаты же выборов будут означать приговор избирателей».

Переговоры И.В. Сталина с премьер-министром Уинстоном Черчиллем и послом США в СССР Авереллом Гарриманом в августе 1942 года.

Вернувшись в Лондон, Черчилль в своем выступлении в палате общин 8 сентября 1942 года сказал: «Для России большое счастье, что в час ее страданий во главе ее стоит этот великий твердый полководец. Сталин является крупной и сильной личностью, соответствующей тем бурным временам, в которых ему приходится жить».

Ялтинская конференция.

Слева направо сидят: У. Черчилль, Ф.Д. Рузвельт, И.В. Сталин. Стоят за ними слева направо: министр иностранных дел Великобритании А. Иден, государственный секретарь США Э. Стеттиниус, заместитель министра иностранных дел Великобритании А. Кадоган, нарком иностранных дел СССР В.М. Молотов.

Вспоминая это событие в своем выступлении 21 декабря 1959 года, Черчилль сказал: «Когда он входил в зал Ялтинской конференции, все мы, словно по команде, вставали и, странное дело, почему-то держали руки по швам».

И.В. Сталин на трибуне XIX съезда КПСС.

В президиуме сидят в первом ряду слева направо: Л.М. Каганович, Г.М. Маленков, Л.П. Берия. H.A. Булганин, Н.С. Хрущев, К.Е. Ворошилов, В.М. Молотов, Д.С. Коротченко, Ж. Шаяхметов. О.В. Куусинен. Во втором ряду сидят слева направо: В.М. Андрианов, А.Б. Аристов, А.И. Ниязов. Н.С. Патоличев.

«Великий Сталин — знамя дружбы народов СССР!»

Плакат конца 40-х годов.

«Под водительством Великого Сталина — вперед к коммунизму!»

И.В. Сталин в рабочем кабинете в Кремле. Из журнала «Огонек» (март 1953 года).

И.В. Сталин в гробу.

Руководители партии и правительства выносят гроб с телом И.В. Сталина из Дома союзов.

Слева направо: Н.М. Шверник, Л.М. Каганович, H.A. Булганин, В.М. Молотов, неизвестный военный, Г.М. Маленков, Л.П. Берия.

Траурный митинг на Красной площади 9 марта 1953 года. Выступает Г.М. Маленков.

Скульптура И.В. Сталина.

Л.П. Берия — первый заместитель Председателя Совета Министров СССР.

Министр внутренних дел СССР после смерти И.В. Сталина. Он первым выступил с обвинениями в адрес Сталина, а, по свидетельству В.М. Молотова, 1 мая 1953 года уверял, что он «убрал Сталина». В июне 1953 года снят со всех постов и расстрелян в декабре 1953 года.

Г.М. Маленков — Председатель Совета Министров СССР после смерти И.В. Сталина.

Он первым стал цитировать частное письмо Карла Маркса, написанное в 1877 году историку, немецкому социал-демократу Вильгельму Блоссу, в котором говорилось о «неприязни» Маркса «ко всякому культу личности». Был смещен с поста Председателя Совета Министров СССР в феврале 1955 года и назначен министром электростанций СССР. В 1957 году был объявлен членом «антипартийной группировки», в последующем был исключен из КПСС.

Н.С. Хрущев — Первый секретарь ЦК КПСС с сентября 1953 года.

27 февраля 1956 года Хрущев выступил на закрытом заседании XX съезда КПСС с докладом «О культе личности и его последствиях». Так был рожден миф XX съезда — самый живучий миф XX века.

В.М. Молотов — Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР и министр иностранных дел, в котором Н.С. Хрущев видел опаснейшего соперника.

Молотов решительно выступал против попыток Хрущева дать однозначно отрицательную оценку Сталину. В 1957 году был объявлен членом «антипартийной группировки» и в последующем исключен из КПСС.

К.Е. Ворошилов — Председатель Президиума Верховного Совета СССР в 1953–1960 годах.

Возражал против атак Хрущева на Сталина. В 1961 году объявлен членом ««антипартийной группировки».

Л.М. Каганович — Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР в 1953–1957 годах.

Поддерживал Молотова и Ворошилова в их критике позиции Хрущева по Сталину. В 1957 году был объявлен членом «антипартийной группировки» и снят со всех высоких постов.

H.A. Булганин — Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР и министр обороны СССР в 1953–1955 годах, Председатель Совета Министров СССР в 1955–1957 годах.

Сначала активно поддерживал Хрущева в его нападках на Сталина, затем был снят со всех постов и объявлен членом «антипартийной группировки».

Однако поскольку Сахаров уже давно превратился в неоспоримого «гуру» для значительной части советской интеллигенции, его заведомо ущербная интерпретация событий сталинских лет стала для многих неоспоримым пособием для оценки советской истории.

Подробно на сталинской теме остановились в своей беседе Глеб Павловский и историк Михаил Гефтер. Отвечая на вопрос Павловского о «месте разоблачений и критики Сталина в перестройке», Гефтер говорил: «В иные минуты нет ничего важнее, чтобы кто-то решился сказать: король гол! Но проходит время, и оказывается, что эта простота мало что объясняет. Не то ли произошло у нас? Сначала миг прозрения, приоткрытая тайна. Еще бы усилие, еще бы совсем немного смелости… Решись в те годы Хрущев на обнародование Сохраненных временем обстоятельств убийства С. М. Кирова, может, и ходы назад были бы если не вовсе закрыты, то неизмеримо труднее». Таким образом, историк утверждал, что обвинения Хрущева в адрес Сталина и его намеки были недостаточными. Надо было, считал он, обвинить Сталина в убийстве Кирова. То обстоятельство, что все попытки Хрущева доказать ответственность Сталина за убийство Кирова провалились из-за отсутствия каких-либо реальных фактов, не смущало Гефтера.

Словно он не был профессиональным историком, Гефтер, подобно Рыбакову, произвольно приписывал Сталину не только те дела, которые он не совершал, но и мысли, которые он никогда не излагал. Утверждая, что в первые дни после Победы он, Гефтер, испытывал помимо радости также «странное ощущение — какой-то опустошенности… Но если нами владела неуверенность вместе с жаждой жизни, то Сталин в этом же чувствовал опасность для себя. Видел ли он в этих молодых людях в шинелях без погон будущих декабристов, овладел ли им прежний страх оказаться ненужным, подстрекавший его искать и создавать чрезвычайные ситуации, вернулся ли он к эйфории 1939 и 1940 годов, когда, казалось ему, Мир становился его единоличным поприщем?» Откуда все это взял историк Гефтер? Ведь историкам и не только им было хорошо известно, что в течение двух предвоенных лет Сталин работал не покладая рук, так как прекрасно сознавал, какая чудовищная опасность грозит Советской стране с запада и востока. Историк Гефтер исходил из того, что все социальные и внутриполитические потрясения, которые происходили в СССР, были делом рук Сталина, порождением его «страхом оказаться ненужным». Историк Гефтер повторял вздорную байку столичной интеллигенции о том, что Сталин видел в солдатах Красной Армии, вернувшихся с войны, бунтарей, готовых свергнуть Советскую власть, так как они были якобы в восторге от всего увиденного ими в странах, освобожденных ими от гитлеровской оккупации.

Отвечая на вопрос Павловского («Вы считаете Сталина неизбежной фигурой нашей истории?»), историк Гефтер отвечал: «тут двойная зависимость, от которой не отговориться проклятиями или «сбалансированными» разведениями в сторону — процесса и его центральной фигуры. Сталин не был неизбежен изначально, но его неизбежность нарастала из года в год… Он строил, и весьма искусно, свою нужность. И утверждая ее, придавал всему совершающемуся такие черты, которые делали его все более необходимым. Его политическое поведение, его лексику, весь его инструментарий нагнетания напряжений, дабы ими усиливать свою нужность и выходить из каждой такой экстремальной ситуации все более непременным: победителем и вызводителем из бед, и тем, и другим». По словам историка Гефтера, Сталин — это «архитектор своеобразного (и также нового циклиэма)». Отвечая на вопрос Павловского («Итак, Сталинский образ жизни — это прежде всего утрата альтернативы?»), историк Гефтер отвечал: «Я бы предпочел не просто об утрате, а об уничтожении альтернативы».

Получалось, что, продолжая кампанию по осуждению культа личности» Сталина, Гефтер приписывал Сталину необыкновенные способности. Он якобы творил историю — так, что он становился для нее необходимым, заставлял историю развиваться некими новыми циклами и сделал общественное развитие безальтернативным.

Советский историк Гефтер, автор большого числа работ по истории, главный редактор многотомной «Всемирной истории», постоянно утверждал в своих трудах, что действия правителей и других видных политических и государственных деятелей определяются объективными обстоятельствами. Попробовал бы кто-нибудь из авторов статей, готовившихся для «Всемирной истории», утверждать, что тот или иной деятель преуспевал в формировании исторической реальности по своей воле и в угоду своим прихотям! Как бы ему досталось от советского историка и марксиста Гефтера!

Но, может быть, теперь Гефтер, освободившись от «пут сталинизма», стал говорить правду? Однако все государственные руководители XX века, бывшие свидетелями деятельности Сталина, а также многие другие наблюдатели, включая историков, объясняли его действия необходимостью отвечать на тогдашние «вызовы времени», требования конкретной обстановки. Не было никого, кто бы утверждал, что Сталин искусственно формировал проблемы и делал это с целью стать «победителем». И эту чушь писал человек, который значительную часть своей жизни проработал профессиональным историком и приобрел большую известность как таковой.

Впрочем, далее в ходе беседы М. Гефтер говорил о «неумолимости» возникновения ряда проблем развития России и признавал, что Сталин, конечно, не единственный автор» этой «неумолимости». Он признавал, что «капиталистическое окружение — не бред маньяка». Однако Гефтер вспоминал о том, что он — историк, лишь для того, чтобы сказать: «Но я — историк, пытающийся взвесить реальность и сознающий, какую невероятную силу набрала при Сталине власть слов». Противопоставляя Сталину Ленина, Гефтер придумывал, как якобы по-разному толковали эти два вождя понятие «отсталости»: «В устах Ленина не один смысл, а несколько, связанных и противоборствующих. В них — и прошлое, и предстоящее, последнее, притом не в результате поражения, краха, даже застоя… «Отсталость» — знак обретения (знаний, умений, достатка), своего рода залог устойчивости, защиты от бюрократического монстра, преследовавшего его как дневной кошмар. Но вышло не по Ленину, и «отсталость» превратилось в слово-клеймо, слово-улику. Им изобличали, подхлестывали друг друга». Эти слова Гефтера завораживали, подобно шаманским заклинаниям, и многие читатели не замечали того, что маститый историк не приводил никаких примеров для подтверждения своих утверждений.

Голословные утверждения, вступавшие в вопиющее противоречие с исторической наукой и фактами, безапелляционные суждения, построенные на упрощенных и ложных схемах, подкреплялись Гефтером эмоциональными образами. Не случайно в беседе немало внимания было уделено разбору фильма «Покаяние».

Многие авторы, включая М. Гефтера, постоянно прибегали к цитированию ленинского «Письма к съезду» для того, чтобы лишний раз посрамить Сталина и заявить о его «неправомочности» возглавлять страну после 1924 года. Подробно на этом остановился С. Дзарасов в своей статье «Партийная демократия и бюрократия: к истокам проблемы».

А раз Сталин был «неправомочен» возглавлять страну, то его надо судить, хотя бы заочно. Поэтому в своей статье «Кого мы прячем? Зачем?» писатель Даниил Гранин сурово осуждал тех, кто, подобно Нине Андреевой, выступил против кампании очернительства советского прошлого, а заодно настаивал на проведении суда над Сталиным. Писатель был категоричен: «Порожденные застойным периодом, который сам логически порожден сталинизмом, они и сегодня смыкаются с защитниками Сталина. Используя Сталина, обрушиваются на перестройку, списывают на нее коррупцию, аварии, благо все подобные вещи теперь публикуются. Они не только тормозят — они пытаются дать задний ход перестройке, им ведь ничего не грозит. Сталина и сталинизм недостаточно осудить, их, по-видимому, следует судить по всем законам права и этики». Это был один из первых призывов судить советское прошлое, которые затем повторялись в Прибалтике, Польше, на ассамблее ПАСЕ. Авторы этих призывов имели практические цели: потребовать от нашей страны «компенсацию» за «преступления» советского прошлого, особенно сталинского прошлого.

Хотели того отдельные авторы статей или нет, но сборник в целом стал манифестом антисталинизма, под знаменем которого осуществлялся разгром нашей страны. В своем предисловии к сборнику ее ответственный редактор Ю.Н. Афанасьев, выразив пожелание, чтобы «эта книга дала читателям новую пищу для раздумий», одновременно высказывал необычную для автора только что вышедшей книги мысль: «чтобы она поскорей устарела». Он писал: «Пусть эта книга спустя, скажем, три-четыре года будет интересной только историкам, поскольку проблемы, в ней поставленные, будут отчасти решены, а отчасти потребуют новой постановки». Очевидно, что программные требования, изложенные в статьях сборника, были временными, предназначенными для краткосрочного пользования, и ответственный редактор знал об этом. Не через три-четыре года, а раньше многие авторы, заверявшие в своей верности идеям Маркса-Ленина, а также в своей преданности советскому, социалистическому строю, отреклись и стали в ряды воинствующих антикоммунистов, сторонников капиталистического пути развития страны. «Новая постановка» «поставленных проблем» означала резкий поворот от лозунгов «улучшения» социалистического строя к его разгрому. Слова Афанасьева означали, что он и другие деятели того, что стали именовать затем «демократическим движением», прекрасно знали, куда направлена демагогическая критика бюрократии и хула против Сталина.

Об этом же свидетельствовали и слова Л. Баткина, который утверждал, что «перестройка… еще не началась…Мы находимся в самом начале долгой, мучительной и захватывающе интересной эпохи. Судите сами, достоверно ли и оптимистично ли это предположение». Баткин оказался отчасти прав: «мучительная эпоха» стала «долгой». Нельзя не признать и то, что ее трагические события захватывали всеобщее внимание и вызывали жгучий интерес к текущим новостям. Однако вряд ли можно признать оптимистичным прогноз относительно наступления «долгой, мучительной… эпохи».

Выдвигай долгосрочные прогнозы, авторы сборника думали и о самом ближайшем будущем. Поэтому в заключительном очерке от имени издательства сборник предлагался в качестве руководящего пособия для предстоявшей летом партийной конференции. Последние строки сборника гласили: «Вопросы дальнейшего движения советского общества, партии по демократическому пути станут центром дискуссий на XIX всесоюзной партийной конференции. Пусть книга поможет делегатам, станет для них наказом, вобравшим в себя мысли и надежды значительной части советского общества».

В своем докладе на первом заседании конференции 28 июня 1988 года М.С. Горбачев объявил ключевой задачей перестройки — реформу политической системы страны. Объясняя ее необходимость, он говорил: «Дело, товарищи, прежде всего в том — и это мы с вами должны сегодня признать, — что на известном этапе политическая система, созданная в результате победы Октябрьской революции, подверглась серьезным Деформациям. В результате стали возможны и всевластие Сталина и его окружения, и волна репрессий и беззаконий. Сложившиеся в те годы командно-административные методы управления оказали пагубное воздействие на различные стороны развития нашего общества. В эту систему уходят своими корнями многие трудности, которые переживаем и сейчас». Было очевидно, что Горбачев полностью принимал позицию многих авторов сборника «Иного не дано».

При этом он выражал удовлетворение тем, что в обществе «возникла новая общественно-политическая атмосфера — открытости, свободы творчества и дискуссий, объективного, непредвзятого исследования, критики и самокритики. Идет подлинная революция сознания, без которой невозможно созидание новой жизни».

Эту «революцию сознания» Горбачев увидел в «нашей публицистике, художественных и научных изданиях». Хотя Горбачев не называл статьи, книги или «научные издания», было очевидно, что он давал позитивную оценку публикациям, которые издавались под контролем А.Н. Яковлева и его помощников. Горбачев приветствовал «небывалый по масштабу, откровенности, интеллектуальной насыщенности разговор о путях обновления социализма, об истории и современности. И это замечательно. Партия высоко ценит нарастающий вклад интеллигенции в реализацию перестройки. Мы приветствуем активизацию общественной, политической деятельности представителей науки, образования, культуры».

Заметив, что «в целом процессы в сфере культуры развиваются на здоровой основе», Горбачев сделал оговорку: «Мы допустили бы необъективность, погрешили против истины, если бы сказали, что они идут без противоречий, без издержек, которые иногда выходят за рамки социалистических ценностей». Он осудил «безответственность в подходах к серьезным проблемам». Но тут же он перевел критику в прямо противоположном направлении, сказав, что «среди интеллигенции проявляются… консерватизм, неприятие новизны… Немало таких, кто с раздражением воспринимает творческие поиски, а нарастающее многообразие принимает за отклонение от принципов социалистического искусства. Это понятно: слишком долго одинаковость, монотонное однообразие, серость выдавались за эталоны прогресса». Горбачев объяснял выступления против очернительства советской истории так: «Нет у нас еще и привычки к дискуссиям, к инакомыслию, к свободной состязательности. Не хотелось бы драматизировать положение. Да для этого и нет особых оснований. Но не замечать такие явления, проходить мимо них было бы неразумно».

Однако под конец доклада Горбачев значительно резче обрушился на тех, кто осуждал антисталинскую и антисоветскую кампанию, заявив: «Сейчас в процессе восстановления истины и справедливости, отказа от всего, что деформировало социалистическую идеологию и практику, разрушения стереотипов и догм, некоторые утверждают, что это якобы размывание принципов, основ социализма, очернение его истории. С этим нельзя согласиться, товарищи. Нельзя категорически! (Аплодисменты.) Мы не имеем права допустить» чтобы перестройка споткнулась о камни догматизма и консерватизма, о чьи-то предрассудки и амбиции. Речь идет о судьбе страны, о судьбе социализма. И мы обязаны разъяснить остроту ситуации тем, кто еще не осознал ее, В этом главном для всех нас вопросе компромиссов быть не может. (Аплодисменты.)»

Естественно, что Горбачев получил полную поддержку со стороны лидеров либеральной интеллигенции, отчасти представленной на конференции (тут были Тенгиз Абуладзе, Виталий Коротич, Георгий Арбатов, Отто Лацис и ряд других видных либералов), но главным образом находившейся за стенами Кремлевского дворца съездов. В своем выступлении на конференции председатель правления Союза театральных деятелей РСФСР Михаил Ульянов отметил сходство между антисталинскими публикациями последнего времени и докладом Горбачева на конференции. Он говорил о том, что «в общем, все уже вроде сказано. И глубоко, и подробно. И в докладе Михаила Сергеевича Горбачева, и в бесчисленных выступлениях публицистики, которую мы все с такой жадностью читаем».

Повторяя обычное для либеральной интеллигенции извращенное толкование тоста И.В. Сталина на приеме в честь участников Парада Победы, М. Ульянов противопоставил его статье Ленина «О чистке партии», опубликованной в «Правде» в 1921 году. Известно, что Сталин предложил «выпить за здоровье людей, которых считают «винтиками» великого государственного механизма, но без которых все мы — маршалы и командующие фронтами и армиями, говоря грубо, ни черта не стоим». Ленин же в своей статье заявлял: «В оценке людей, в отрицательном отношении к «примазавшимся», к «закомиссарившимся», к «обюрократившимся» указания беспартийной пролетарской массы, а во многих случаях и указания беспартийной крестьянской массы, в высшей степени ценны». И хотя трудно было обнаружить непримиримое противоречие в этих высказываниях, в каждом из которых была дана высокая оценка рядовых людей, их деятельности или суждений, Ульянов с торжеством объявлял: «Итак, Сталин за «винтики», Ленин — «указания беспартийной пролетарской массы… в высшей степени ценны». Вот вам две позиции».

На подобных же логических нестыковках, прикрытых шаблонными заявлениями о том, что «демократия нужна как кислород», что «бюрократы» проводят «бесконечные совещания», что надо поощрять критику, Ульянов построил свое выступление. Выразив свою признательность следователю Гдляну, который, по словам актера, так замечательно работает, что «знаменитый Мегрэ в подметки не годится» ему (вскоре Гдлян был уличен в применении незаконных методов ведения следствия), Ульянов особо поблагодарил яковлевскую статью в «Правде» против Нины Андреевой. Он уверял, что статья Андреевой «застала нас врасплох» и назвал историю с ее публикацией «горькой и жутковатой».

Наиболее высокие оценки М. Ульянов приберег для Горбачева. Выступив с предложением ограничить пребывание на каком-либо посту одним сроком, а на второй срок избирать лишь тех, кто получит не менее двух третей голосов, Ульянов тут же заявил; «Но нам нужен Михаил Сергеевич Горбачев на посту генерального секретаря на максимально большой срок. Слишком слабы наши демократические шлагбаумы, чтобы не бояться какой-нибудь напасти в виде «отца и учителя». (Аплодисменты.) А Горбачеву мы верим. Поэтому предлагаю на третий срок выбрать только Горбачева как чрезвычайное решение. (Аплодисменты.) Это исключение, а не правило, ибо сейчас идет социальная революция. В революции, на переправе коней не меняют, как говорят. Лидера нельзя менять во время такого серьезнейшего события».

Ни Горбачев, ни кто-либо другой из присутствовавших не попытался указать Ульянову на то, что конференция не должна была переизбирать генерального секретаря. Но, возможно, М. Ульянов сам это знал. Просто от избытка восторга перед Горбачевым он решил показать свою готовность поддержать его на будущем съезде партии. Видимо, либеральная интеллигенция не считала, что изъявление таких верноподданнических чувств противоречит демократизации общества и борьбы против культа личности.

И все же среди делегатов конференции явно преобладали те, кто не разделял взгляды либеральной интеллигенции. Это проявилось в ходе выступления первого секретаря правления писателей СССР В. В. Карпова. Когда, перечисляя «книги, привлекшие всеобщее внимание читателей не только нашей страны, но и за ее пределами», он назвал книгу Рыбакова «Дети Арбата», в зале возник «шум», как было записано в стенограмме конференции. О том, что это был «шум» недовольных, свидетельствовали следующие слова Карпова: «Ну, нравится — не нравится — это ваше дело, я говорю, что привлекли внимание эти книги».

Хотя в своих выступлениях на конференции руководители КПСС различных уровней произносили ставшие дежурными фразы о необходимости «углублять перестройку», некоторые руководители союзных республик выражали беспокойство антисоветским характером ряда выступлений в печати. Так, первый секретарь ЦК Компартии Латвии Б.К. Пуго признал: «Процессы роста национального самосознания проходят неоднозначно. Кое-кто, неверно поняв принципы социальной справедливости, пытается требовать для себя получше кусок из союзного пирога, хотя куда вернее всем нам вместе прибавить в работе и сделать этот пирог побольше. У нас в республике тоже, к сожалению, находятся люди, которые спекулируют на национальных чувствах, разжигают страсти, пробуждают давние обиды и в итоге порождают новые. С такими людьми нам не по пути, — решительно заявлял Пуго. — Они тянут в туник, а мы хотим разумного решения проблем, которые действительно накопились в республике за годы застоя».

В выступлении же первого секретаря ЦК Компартии Эстонии В.И. Вяляса проблемы обострения идейно-политической борьбы в республике объяснялись исключительно «нежеланием и неспособностью» «понять новизну ситуации», «стремлением» «действовать старыми методами, подменяя решение назревших проблем частичными уступками». Вяляс говорил, что «в условиях демократизации, гласности, процесса переоценки прежних ценностей, происходит рост национального самосознания. Это не простой процесс, не без издержек, некоторых перехлестов, но он закономерен». Иных критических высказываний в адрес растущей активности неформальных движений, многие из которых носили откровенно антисоветский характер, Вяляс не высказывал.

В то же время Вяляс заявил, что он выступал на конференции КПСС не только от имени коммунистов Эстонии, но и организаторов 100-тысячного митинга на Певческом поле в Таллине. Вяляс подчеркивал, что делегация коммунистов Эстонии получила «напутствие на небывалом по эмоциональному заряду и масштабам митинге, организованном по инициативе недавно родившегося у нас массового движения народного фронта в поддержку перестройки». Делегация Компартии Эстонии представила свои предложения в виде развернутого меморандума.

Предложения «в области экономической и социальной политики» предусматривали передачу функций «управления экономики (кроме сферы обороны)… из союзной компетенции, из совместной компетенции СССР и союзных республик в компетенцию республик. К ведению республик необходимо отнести решение вопросов регулирования цен, тарифов и оплаты труда, финансовой и кредитной политики в пределах произведенного национального дохода». Предлагалось также «конкретизировать понятие государственной собственности в СССР, установив в Конституции СССР, что государственная собственность страны (за исключением сферы обороны) состоит из государственной собственности всех союзных республик, которые являются полноправными распорядителями этой собственности, национального дохода на своих территориях». О том, что значительная часть государственной собственности Эстонии была создана за счет всего Союза, в предложениях не упоминалось.

Явно откликаясь на требования Народного фронта Эстонии и других новых общественных организаций, предложения по национальной политике и межнациональным отношениям содержали требование о праве Эстонии «на свое гражданство и государственный язык». При этом не говорилось, как эти права будут сочетаться с общесоюзным гражданством и статусом русского языка в Эстонии. Хотя предложение о регулировании «демографической ситуации в сторону увеличения доли коренного населения» в Эстонии прямо не говорило о вытеснении «некоренного населения», трудно было представить, каким иным образом авторы документа собираются реализовать свою программу об «увеличении доли коренного населения».

Первым в программе «в области демократизации государственной и общественной жизни» стояла задача: «осудить массовые репрессии периода культа личности (в Эстонии в 1941 и 1949 годах) как преступления против человечности», (Вопрос о депортациях постоянно использовался в пропаганде Запада на Прибалтику.) Особо оговаривалась необходимость Эстонии и других республик «иметь… свои представительства в соседних странах и государствах с многочисленной эмиграцией (имея в виду эмигрантов этой национальности)». Программа предусматривала «определить статус общественных организаций и других форм проявления гражданской инициативы», установления «гарантий их участия в разработке политического курса и управления общественными и государственными делами». Программа требовала «шире привлекать их к разработке и осуществлению важных государственных решений».

Руководство Компартии Эстонии делало вид, будто не видит противоречий между «ленинизмом» и программами Народного фронта Эстонии и других организаций. Как показали дальнейшие события, под покровом «восстановления ленинских норм» выдвигались требования, отвечавшие планам отделения Эстонии от СССР. Никто на конференции не попытался обратить внимание на сходство различных положений меморандума, представленного делегацией Эстонии, с давнишними требованиями, выдвигавшимися эмигрантами и их западными покровителями. Разница была лишь в том, что последние не прикрывали свои требования выхода из Эстонии фразами о «восстановлении ленинских норм».

Впрочем, выступление Вяляса и его меморандум не привлекли особого внимания многих из миллионов советских людей за пределами Прибалтики, хотя в те дни они напряженно следили за работой конференции. Гораздо больший интерес вызвали события вокруг конфликта между Б.Н. Ельциным и остальными членами Политбюро. Выступление Ельцина и ответ ему Лигачева стали предметом многочисленных споров и пересудов. Тогда стала знаменитой фраза Лигачева: «Борис, ты не прав!», которую он дважды повторил, обращаясь к Ельцину. Но было очевидно, что Ельцин не поддавался увещеваниям. Он продолжал свою конфронтацию с руководством КПСС, начавшуюся с осени 1987 года. В то же время вскоре стало ясно, что в своем соперничестве с руководителями страны Ельцин был готов опереться на те круги, которые требовали решительного слома советской системы.

Всеобщее внимание привлекло и выступление писателя Юрия Бондарева, содержавшее резкую критику политики Горбачева и ее последствия. В своей речи 29 июня 1988 года он осудил тех, кто принялся «разрушать старый мир до основания…. вытаптывать просо, которое кто-то сеял… разрушать фундамент еще не построенного дворца». Писатель призывал: «Нам не нужно, чтобы мы, разрушая свое прошлое, тем самым добивали бы свое будущее». Он с возмущением говорил о призывах «исключить из школьных программ… произведения Шолохова» и «вместо них включить «Дети Арбата». Он говорил о публикациях, в которых «журналы «Наш современник» и «Молодая гвардия» внедряют ненависть в гены», что «стабильность является самым страшным». Он цитировал «молодого человека», который писал «такие слова о старшем поколении: «Неужели вы еще не поняли, что мы вас уже разгромили? Все средства массовой информации, телевидение, видео, радио, печать в наших руках. Громят вас ежедневно, бьют вас. Прошло время ваших песен».

Бондарев разоблачал антисоциалистический характер «прорабов перестройки». Он говорил: «Наша экстремистская критика со своим деспотизмом, бескультурьем, властолюбием и цинизмом в оценках явлений как бы находится над и впереди социалистического прогресса. Он хочет присвоить себе новое звание «прораба перестройки». На самом деле исповедует главный свой постулат: пусть расцветают все сорняки и соперничают все злые силы; только при хаосе, путанице, неразберихе, интригах, эпидемиях литературных скандалов, только расшатав веру, мы сможем сшить униформу мышления, выгодную лично нам. Да, эта критика вожделеет к власти и, отбрасывая мораль и совесть, может поставить идеологию на границу кризиса».

Выступая против разрушения основ советского общества, писатель заявлял: «Мы против того, чтобы наше общество стало толпой одиноких людей, добровольным узником коммерческой потребительской ловушки, обещающей роскошную жизнь чужой всепроникающей рекламой».

Ю.В. Бондарев впервые поставил под вопрос и правильность «горбачевской перестройки». Писатель сравнил «перестройку с самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка». В своем выступлении председатель Советского комитета защиты мира Г.А. Боровик попытался опровергнуть Ю.В. Бондарева. Он также воспользовался образом самолета, исходя из того, что «самолет-Родина» стоял на лугу. «Только вдруг обнаруживается, что это не луг вовсе, на котором стоит самолет, а болото. Опасное, засасывающее. Еще немного — и гибель… С великим, невероятным трудом пилоты подняли самолет над болотом, над лесом подняли. А летные качества ведь неважные. И заржавело многое, и комья грязи. Тяжело, но летит. И вдруг кто-то из пассажиров спрашивает: «Как же так? Самолет подняли, а куда лететь — не знаете?» А другой говорит: «Вы лишили нас веры. Мы верили, что сидим на лугу, а оказалось, что сидим на болоте». Но самолет-то взлетел! Все-таки взлетел! И в нем — наша вера. Пока что мы еще кружимся, видимо, над болотом. Но долго нельзя — горючего может не хватить. И садиться обратно тоже нельзя — гибель. Мы все — экипаж нашего самолета».

Правда, Боровик оговорился, что его «сравнение Родины с самолетом хромает». На деле «хромала» попытка Боровика опровергнуть Бондарева. Во-первых, в своем выступлении Боровик невольно вынужден был подтвердить правоту Бондарева, объявив, что «самолет подняли в воздух», не думая о наличии посадочной площадки. Во-вторых, жизнь подтвердила предвидения Бондарева относительно провала перестройки по-горбачевски, быстрого превращения «прорабов перестройки» социалистического общества в могильщиков социализма и превращения советских людей в «узников коммерческой потребительской ловушки». Если же воспользоваться образом Боровика, то последовавшие события можно описать так: «самолет», направляемый «прорабами перестройки», после хаотичных кружений угодил в топкое болото.

В то же время сравнение Боровика «доперестроечной» жизни с болотом, в котором мог погибнуть Советский Союз, позволяло убеждать советских людей В том, что под руководством Горбачева они чудом уцелели от неминуемой катастрофы и поэтому ему следует безоговорочно верить и впредь.

Несмотря на выступление Бондарева, а также глухое ворчание ряда делегатов по поводу публикаций либеральной печати, XIX конференция КПСС поддержала Горбачева и его политику. В резолюции «О гласности», с докладом о которой выступил А.Н. Яковлев, не было высказано ни единого критического слова в адрес антисоветских публикаций последнего времени. Напротив, в резолюции однозначно положительно оценивалась «обстановка гласности в деятельности… средств массовой информации» и заявлялось, что «утверждение открытости и правдивости… позволили партии, всему народу лучше понять свое прошлое и настоящее». Резолюция осудила «попытки сдерживать гласность в деятельности… средств массовой информации».

В своем заключительном выступлении на конференции М.С. Горбачев говорил, что «одной из героинь конференции была гласность… И хотя мнения были не однозначные, но, думаю, и здесь мы в конечном счете сошлись на том, что необходимо всячески поддерживать средства массовой информации, их работу по разгребанию, расчистке от всевозможных негативных явлений, доставшихся нам от прошлого, стимулированию смелых, неординарных, интересных людей, настоящих героев перестройки». О том, что обращение к прошлому означает, прежде всего, изображение советской истории как времени массовых репрессий, свидетельствовала концовка его выступления. М.С. Горбачев напоминал о предложении Н.С. Хрущева на XXII съезде КПСС «о сооружении памятника жертвам репрессий». Заявив, что «поднимался этот вопрос и на XXVII съезде партии, но не получил практического решения», Горбачев погрешил против истины. Два года назад такой вопрос на съезде не «поднимался». Теперь Горбачев провозглашал: «Восстановление справедливости по отношению к жертвам беззакония — наш политический и нравственный долг. Давайте, исполним его сооружением памятника в Москве».

Подводя итог конференции, Горбачев излучал оптимизм. Он уверял, что «конференция дает четкий ответ: через демократизацию, экономическую реформу и преобразование политической системы мы сделаем перестройку необратимой; через революционную перестройку мы придем к качественно новому, гуманистическому и демократическому облику социализма».

Глава 13Процесс пошел…

Вряд ли кто-нибудь из делегатов конференции ожидал, что через три с половиной года после ее закрытия партия будет распущена и запрещена, Советский Союз — ликвидирован, а «социализм» станет бранным словом. Но эти события стали логическим следствием успеха Горбачева на партийной конференции, который вдохновил его сторонников в руководстве КПСС и за его пределами. После завершения партконференций А.Н. Яковлев полностью взял под свой контроль идеологическую деятельность ЦК КПСС.

В ходе своей поездки в Прибалтику, состоявшейся летом 1988 года, А.Н. Яковлев провел немало бесед с партийными руководителями и интеллигенцией трех республик. В своих публичных выступлениях в Риге и Вильнюсе, опубликованных в газетах «Советская Латвия» и «Советская Литва», Яковлев недвусмысленно осудил недавнее заявление Е.К. Лигачева; который сказал: «Мы исходим из классового характера международных отношений… Иная постановка вопроса вносит лишь сумятицу в сознание советских людей и наших друзей за рубежом». Публичное осуждение того, что еще недавно считалось аксиомой советской идеологии, означало отказ от непримиримой борьбы с идейно-политической кампанией, которую страны Запада при помощи выходцев из Прибалтики вели в течение десятков лет против Советской власти в Эстонии, Латвии и Литве. Одновременно в ходе своих бесед Яковлев дал понять, что надо поддерживать неформальные общественные движения, вне зависимости от их идейно-политической ориентации. Во время своего пребывания в Риге, как свидетельствует М.Ю. Крысин, А.Н. Яковлев назвал осуждение националистических настроений аморальным». По сути, он открыл «зеленую улицу» курсу на выход Эстонии, Латвии и Литве из СССР.

Зная его ближе, тогдашний председатель КГБ СССР и член Политбюро В.А. Крючков вспоминал: «Яковлев не воспринимал Союз, считал нашу страну империей, в которой союзные республики были лишены каких бы то ни было свобод. К России он относился без тени почтения, я никогда не слышал от него ни одного доброго слова о русском народе… Я ни разу не слышал от Яковлева теплого слова о Родине, не замечал, чтобы он чем-то гордился, к примеру нашей победой в Великой Отечественной войне… Видимо, стремление разрушать, развенчивать все и вся брало верх над справедливостью, самыми естественными человеческими чувствами, над элементарной порядочностью по отношению к Родине и собственному народу… Именно Яковлев сыграл едва ли не решающую роль в дестабилизации обстановки в Прибалтике… В Прибалтийских республиках он всячески поддерживал националистические, сепаратистские настроения, однозначно поддерживал тенденции на их отделение».

Позиция Яковлева и молчаливое одобрение этой позиции Горбачевым вдохновляли националистов и в других республиках СССР. Развертыванию их пропаганды способствовало крикливое осуждение сталинской национальной политики. Истерические заявления о «сталинской тюрьме народов» позволили реанимировать многие споры по поводу границ между республиками, их статуса в общесоюзном государстве. Достаточно было сказать, — что те или иные решения были приняты по инициативе Сталина или в его время, и можно было отрицать законность этих решений. Объявление в разгар антисталинской кампании о том, что вхождение Нагорного Карабаха в состав Азербайджана было следствием решения Сталина, не могло не спровоцировать в начале 1988 года кризис, потрясший до основания две закавказские республики, а заодно весь СССР.

Сейсмические волны потрясения в Карабахе отозвались в кровавых событиях в Сумгаите и Баку, перекинулись через Каспий и привели к резне «турок-месхетинцев» в Фергане. Карабахский кризис нашел своих «двойников» в кровавых столкновениях в Южной Осетии, Абхазии, Приднестровье, приведших к расколу некогда единых союзных республик по этническому признаку. В пучину гражданской войны оказался брошен Таджикистан. Миллионы людей покидали свои родные дома, опасаясь безжалостных расправ.

Рассказывая о положении в Молдавии, М.И. Кодин напоминал о тогдашнем лозунге националистов: «Чемодан! Вокзал! Россия!» Он вспоминал, как 7 ноября 1989 года было сорвано проведение традиционного военного парада в Кишиневе: «Активисты Народного фронта отсекли танки и после хилой демонстрации трудящихся впервые вышли отдельной колонной с лозунгами: «Армия — за Днестр!», «Долой диктатуру коммунистов!», «Долой колонизаторов!» и т. п.»

«10 ноября, в День милиции, многотысячная толпа штурмовала здание МВД республики, несколько сотен человек с обеих сторон пострадали. В тот же день был создан гражданский комитет с целью захвата власти в республике, который потребовал отставки правительства и с 16 ноября призвал ко всеобщей забастовке. Республику сотрясали митинги и демонстрации, их число превысило почти 200. Народный фронт усилил нажим на лиц еврейской национальности, хотя заверял раввина Кишинева, что «евреям нечего бояться», и только в 1989 году из Молдавии выехали 5 тысяч евреев, многих из них избивали на вокзале и в аэропорту».

Объявление Сталина преступником не могло не активизировать националистические силы Эстонии, Латвии, Литвы, Западной Белоруссии, Западной Украины и Молдавии. Они выдвигали требование признать незаконным советско-германский договор о ненападении 1939 года. На этом основании они требовали не только выхода из состава СССР, но и уплаты колоссальных денег за мнимый «ущерб», нанесенный им «советскими оккупантами». На этом же основании они требовали запрета русского языка и изгнания «некоренного населения».

В масштабах же всей страны под предлогом освобождения от сталинизма и в точном соответствии с рекомендациями заокеанских советологов стала развертываться кампания по внедрению идей «антисталинских альтернатив»: бухаринской и троцкистской. В феврале 1988 года были реабилитированы все участники процесса так называемого «право-троцкистского центра» во главе с Бухариным (кроме Г.Г. Ягоды). В стране большими тиражами вышла книга Стивена Коэна «Бухарин». По случаю 100-летия со дня рождения Бухарина во многих газетах страны были опубликованы большие статьи, посвященные ему.

В статье «Гибель и воскресение Бухарина», опубликованной в «Советской культуре», Э. Вериго и М. Капустин ставили вопрос: «Преемником КОГО был Бухарин?» и подводили читателя к мысли о том, что истинным наследником Ленина должен был по всем статьям стать Бухарин. Они прямо утверждали, что Сталин «не обладал законным правом на наследство, силой узурпировал его». Чтобы восстановить легитимность, авторы статьи публиковали перечень известных лиц с одним добавлением: «Маркс, Энгельс, Ленин, Бухарин». Так просто и незатейливо в сознание людей внедрялась мысль о посмертной победе Бухарина над Сталиным, о торжестве бухаринской альтернативы над наследием Сталина.

В печати стали публиковаться статьи, восхвалявшие Троцкого. Особенно старался Вадим Роговин, опубликовавший впоследствии книгу «Была ли альтернатива? «Троцкизм»: взгляд через годы». Роговин уверенно отвечал: альтернатива была, и она была «троцкистской».

Однако бухаринская и троцкистская альтернативы «сталинизму» послужили лишь временными прикрытиями для демонтажа социалистической общественной организации. Часто употреблявшиеся Горбачевым слова: «Процесс пошел!», которые он произносил, с удовлетворением оценивая ход «перестройки», приобретали зловещий смысл: процесс разрушения шел бесконтрольно и приобретал необратимый характер.

Теневая экономика, десятилетиями вызревавшая в СССР, теперь получила возможность легализоваться. Благая идея мобилизовать предприимчивость людей и коммерческие механизмы для удовлетворения недостаточно удовлетворяемых потребностей людей с самого начала оказалась на службе хорошо организованных криминальных организаций. Эти силы имели тесные связи с коррумпированной частью правящего слоя страны. Вопреки сомнительным исследованиям Заславской, криминализированные круги активно поддержали горбачевскую перестройку. Привыкнув к быстрым и случайным обогащениям в период своей нелегальной деятельности, новый класс предпринимателей стремился как можно быстрее получить спекулятивную прибыль. Их лозунгом стали слова: «Куй железо, пока Горбачев!»

Под флагом борьбы со «сталинизмом» развернулось уничтожение советского хозяйства, системы социального обеспечения, образования, культуры, сложившихся национальных отношений, государственного устройства. Под огнем разнузданной критики оказались целые направления народного хозяйства, по которым продукция страны лидировала во всем мире. Нет сомнений в том, что организация советской экономики нуждалась в совершенствовании, многое нужно было радикально модернизировать, а от чего-то отказаться. Однако глашатаи «перестройки» огульно объявляли заводы и фабрики — ненужной данью «сталинской гигантомании», гидроэлектростанции — экологически вредными, колхозы и Совхозы — преступно созданными организациями, а экономику — убыточной и растратной.

По словам М,И. Кодина, «вся… отвергнутая жизнью группа псевдоноваторов-экономистов», о которых он писал, рассказывая о провале экономических реформ во времена Брежнева и Косыгина, «снова вылезла из подворотни. Убогий на экономическое мышление М.С. Горбачев взял их себе в подельники по развалу народнохозяйственного комплекса великой страны. Да, советская экономика действительно требовала перемен, но при условии вдумчивого, грамотного и аккуратного вмешательства, а не бесцеремонного обращения с огромным хозяйством. Помощником у генсека стал академик из этой команды Н. Петраков. Пресса изо дня в день забивала сознание общества бредовыми статьями вернувшегося из США Бирмана, а также А. Аганбегяна, С. Шаталина, П. Бунича, Г. Попова». Их выступления поддерживали некоторые журналисты, вроде Селюнина, Нуйкина и Черниченко, еще хуже разбиравшихся в экономических проблемах страны. Эти публикации были перенасыщены нападками на сталинскую «затратную» экономику.

Следствия тотальной атаки на организацию экономики страны, поддержанной Горбачевым, не заставили себя долго ждать. По словам Крючкова, «в 1988 году обозначилось, а в 1989 году стало более очевидным сокращение темпов прироста в промышленности и сельском хозяйстве. В 1990–1991 годах он пошел уже с минусом. Упал жизненный уровень. Страна вступила в полосу глубокого и всестороннего кризиса».

Атаке подвергались созданные в сталинские годы научно-исследовательские институты, университеты и вузы, техникумы, училища и школы, театры и музеи, кинотеатры и библиотеки, целые научные направления, системы образования, артистические школы. Спору нет, в 80-х годах стало очевидным, что научно-исследовательские учреждения науки, образования и культуры нуждались в модернизации, особенно технической, резком обновлении информационной техники. Однако не было никаких оснований для демагогических заявлений глашатаев «перестройки», вроде генерала Д.Д. Волкогонова, утверждавшего, что при Сталине было создано «всеобщее образование довольно низкого качества», и осуществлялось «приобщение широких масс» лишь «к азам духовной культуры». И это говорилось о советской системе образования, которая после запуска первого советского спутника Земли служила для американцев примером для подражания. И это говорилось о культуре, знакомство с образцами которой в течение всех лет советской власти вызывало восхищение людей во всем мире(Невежественные «перестройщики» утверждали, что вся наша наука, которая в поразительно быстрые исторические сроки вывела страну на самые передовые рубежи научно-технического прогресса, была в плену догматического «сталинизма», а потому не выдерживает сравнения с западной. Однако в это же время Запад старался заполучить как можно больше блестяще подготовленных советских научных специалистов.

Под вопли о «произволе» карательных органов СССР разрушались органы правопорядка, разведка и контрразведка. Под крики о «советской агрессии» уничтожались вооруженные силы страны. Одной из мишеней для «нападок стала армия, — писал В.А. Крючков. — В открытую говорили об иждивенчестве военнослужащих, их третировали, били по командному составу, стали доказывать невыгодность для Советского Союза продолжения линии на удержание стратегического паритета, что якобы лишь мешает Западу развивать торгово-экономические отношения с нами, а Советский Союз ввергает в ненужные расходы».

Признание всех действий Сталина преступными позволяло поставить под вопрос законность всей системы международных отношений, сложившейся после Ялты и Потсдама. Антисоветские и антисоциалистические силы в ГДР, Польше, Венгрии, Чехословакии, Румынии, Болгарии получили мощное идейно-политическое оружие для борьбы против существовавших строев и за выход из военно-политического блока с СССР. В этих странах совершались то «бархатные», то кровавые революции и к власти приходили правительства, объявлявшие о своем желании выйти из Варшавского договора.

Широкомасштабное отступление СССР на международной арене стало возможным после завершения встречи М.С. Горбачева и Дж. Буша-старшего на Мальте 2–3 декабря 1989 года. Анатолий Громыко назвал эту встречу «политическим и дипломатическим Чернобылем».

Сделка на Мальте между Горбачевым и Бушем предусматривала невмешательство Союзного правительства в процессы, развивавшиеся в Прибалтике, а также в странах Центральной и Юго-Восточной Европы при активном участии США и других стран Запада. «На Мальте, — указывал Анатолий Громыко, — Горбачев проиграл по всем статьям, однако демонстрировал наигранный оптимизм и считал, что наконец-то может доверять Бушу. Вопреки здравому смыслу Горби считал, что США не будут форсировать объединение Германии и не поставят советско-американские отношения в зависимость от «прибалтийской проблемы». У него укрепилось мнение, что «дядя Сэм» оплатит сдачу советских позиций хорошей финансовой помощью. Горбачев так ее и не дождался… Встреча на Мальте войдет в историю дипломатии как «советский Мюнхен». После него, как любил говаривать Михаил Сергеевич, «процесс пошел». Как Нерон сжег Рим, так и Горби, наслаждаясь властью, ослепленный ею, разваливал свое государство, и судьбы миллионов соотечественников… В современной мировой истории нет более печальных и постыдных страниц, чем издевательство над СССР, допущенное после Мальты».

Не удивительно, что на Западе с ликованием встречали любимого «Горби», награждая его титулом Лучшего Немца, присуждая ему Нобелевскую премию мира и одаривая многими другими наградами.

Тем временем последствия капитуляции на Мальте не заставили себя долго ждать. Получив соответствующие сигналы из Вашингтона, сепаратисты перешли в решительное наступление.

В марте 1990 года на заседании Верховного Совета Литовской ССР было принято решение о провозглашении независимости Литвы. Решение литовского; Верховного Совета открыло новую фазу в остром политическом кризисе, вышедшем за пределы СССР. Действия литовского руководства сопровождались активными выступлениями за выход из состава Союза во многих республиках и областях страны. Требования об отделении своих республик выдвинули Верховные Советы Эстонии и Латвии, многие деятели Белорусского народного фронта и украинского движения «Рух».

В апреле 1990 года, как отмечал историк М.Ю. Крысин, «главы правительств Эстонии, Латвии и Литвы подписали соглашение об экономическом сотрудничестве, а в мае того же года на встрече в Таллине договорились о возобновлении действия «Балтийского договора о единстве и сотрудничестве от 1934 года». В своих действиях по расколу СССР руководители трех республик получали большую поддержку от руководства РСФСР. Как писал М.Ю. Крысин, уже в июне 1990 года «главы правительств прибалтийских республик встретились с недавно избранным председателем Верховного Совета РСФСР Б. Н. Ельциным и заручились его поддержкой в борьбе за независимость».

М.И. Кодин пишет: «Главный удар по союзному Центру в 1989–1990 годах осуществляли республики Прибалтики, Украина и Россия. Особенно злобно нападала на руководство СССР «Демократическая Россия», на которую работало почти все Отделение экономики АН СССР. Это прежде всего академики А. Аганбегян, С. Шаталин, Н. Петраков, Т. Заславская, Г. Арбатов и самый активный среди них О. Богомолов».

Национал-сепаратисты получали моральную и материальную поддержку от тех, кто разваливал СССР из Москвы. «Межрегиональная группа» депутатов во главе с Ельциным, Афанасьевым, Поповым, Станкевичем постоянно декларировала свою солидарность с национал-сепаратистским движением в Прибалтике. Они поддерживали спекуляции сепаратистов на репрессиях 40-х годов в этом регионе и клеймили «сталинизм».

Эти выступления получали всестороннюю поддержку и щедрую помощь от стран Запада. В уже цитировавшемся выше выступлении М. Тэтчер в Хьюстоне «железная леди» утверждала, что деятельность «народных фронтов» «не потребовала больших средств: в основном это были расходы на множительную технику и финансовую поддержку функционеров». Аналогичные суждения высказали и руководители спецслужб США, снятые в телефильме К. Семина «Империя добра». Они цинично заявляли, что организовать «революции» на территории СССР было легко: достаточно было предоставить американскую заработную плату сравнительно небольшому числу «диссидентов». Правда, Тэтчер признавала, что «весьма значительных средств потребовала поддержка длительных забастовок шахтеров».

Планы, составленные в штабах НАТО, выполнялись, хотя и с известными модификациями. Советологи совершенно верно оценили ключевую роль фигуры Сталина для уничтожения СССР. Наступление против Сталина под благовидными предлогами восстановления справедливости, нарушенной в отношении сотен тысяч человек, привело к разрушению всего созданного под руководством Сталина или в развитие его начинаний. Вопрос о том, чего было больше в деяниях Сталина — разрушительного или созидательного, разрешался в ходе разгрома его наследия. За напоминание о несправедливостях и беззакониях, совершенных в годы его правления, руководители страны платили несоразмерную цену: международными позициями страны, границами 1945 года, экономикой, наукой, культурой, системой социальной защиты, основами морали и, наконец, самим Союзом ССР. Поскольку же Сталин постарался соединить революционные нововведения с российской традицией, то удар по сталинскому наследию неизбежно сокрушал тысячелетние основы российской державы. Созидательной же альтернативы сталинскому наследию у Горбачева, Яковлева, Фалина, Черняева и других не был «Социалистические альтернативы» оказались миражом, рожденным фокусничеством ловких политических иллюзионистов.

В этой нездоровой обстановке разрушалась способность людей отличать «черное» от «белого» и сознание людей стремительно деградировало. Под видом «освобождения» от «пут сталинского наследия» воскресали многие давно забытое суеверия и виды шарлатанства, которые всегда обеспечивали жулью возможность для легкого обогащения. Десятки миллионов людей смотрели одну за другой программу Кашпировского. «Целитель» уверял, что он может с помощью гипноза заставить вырасти волосы на лысой голове и избавить больных от различных болезней. Миллионы людей в это время ставили стаканы с водой и тюбики с мазями, которые «заряжал» с телеэкрана бывший телеоператор Чумак. Неслучайно в стране в конце 80-х годов вдруг распространилась игра в «наперстки», которая была давно описана еще в рассказе О. Генри про нравы глухой американской провинции начала XX века.

Активно распространялись всевозможные шарлатанские ревизии мировой истории. Прежде распространявшиеся лишь ротапринтным способом сочинения математика Фоменко и его последователей ныне выпускались огромными тиражами. В них доказывалось, что мировая история короче на пару тысячелетий, что ни монгольского нашествия, ни самой Монголии не было, так как слово «Монголия» — это искаженное греческое слово «Мегалополия», то есть «Многогородье», что Куликовская битва представляла собой небольшую стычку между русскими князьями в Москве и многое другое, повергавшее профессиональных историков в предынфарктное состояние. Теперь этими бреднями зачитывались миллионы читателей и многие из них верили в эту чушь.

Не удивительно, что в такой атмосфере, когда различия между правдой и ложью, обманом и честностью исчезали, демагоги и популисты собирали обильный урожай людских симпатий. Любой болтун, обещавший решить острейшие проблемы страны в кратчайшие сроки, хотя бы за 500 дней, воспринимался с доверием. Любой демагог, призывавший все национальные края «глотать суверенитета столько, сколько вам влезет», вызывал всенародный восторг. В депутаты страны избирались целые редколлегии органов печати и ведущих массовых телепередач, прославившихся демагогичностью и пустозвонством. Популярные артисты, знакомые с государственными делами лишь во время исполнения ими ролей видных деятелей страны, без труда побеждали на выборах людей, умудренных государственным опытом, потому что они могли со слезой произнести страстные монологи о страданиях узников ГУЛАГа и с профессиональным мастерством изобразить из себя борцов против «сталинизма».

Опираясь на стремление одних изменить строй и убрать препоны на пути накопления собственности, одурачив других лозунгами «перестройки» и «демократии», Горбачев остался у руля управления страной, продолжая процесс ее разрушения. При попустительстве миллионов коммунистов и значительной части советских людей руководство страны продолжало идти «дальше… дальше… дальше!» Несмотря на явное банкротство его политики, Горбачев сумел найти поддержку среди большинства делегатов Съезда народных депутатов СССР, избравших его весной 1990 года президентом СССР, и среди большинства делегатов XXVIII съезда КПСС, переизбравших его летом 1990 года Генеральным секретарем ЦК КПСС.

В то же время в резолюции съезда по политическому отчету ЦК КПСС признавалось, что со времени XXVII съезда и XIX конференции партии в стране усилились «кризисные явления», обострилась ситуация в обществе и партии. Резолюция гласила: «Страна переживает трудное время… Серьезную социальную напряженность и справедливое недовольство населения вызвали фактический развал потребительского рынка, усиление дефицита, обесценение рубля. Обострились социально-экономические проблемы села. Резкое ослабление государственной и трудовой дисциплины, рост преступности, насилия, сопровождающиеся гибелью людей, появлением беженцев; коррупция, спекуляция, пьянство и наркомания, упадок нравственности вызывают тревогу, усложняют политическую обстановку. Опасность для настоящего и будущего страны представляет бедственное состояние науки, образования, культуры, здравоохранения… Съезд отмечает: обострение межнациональных отношений застало партию врасплох. ЦК зачастую не владел инициативой при урегулировании конфликтов, мирился с половинчатыми мерами в центре и на местах».

Однако эти и другие свидетельства острейшего кризиса объяснялись, прежде всего, «недооценкой со стороны ЦК КПСС сложностей преодоления наследия бюрократической командно-административной системы». Одновременно в резолюции говорилось, что «большинство коммунистов… не несут ответственности за преступления Сталина и его сообщников». Иных оценок Сталину дано не было. Резолюция подтверждала верность прежнему курсу и уверяла в «необратимости перестройки».

В своем выступлении по итогам политического отчета ЦК КПСС съезду Горбачев также объяснял возникший в стране кризис последствиями правления Сталина. Он говорил: «Не все, что скопилось в душной и репрессивной атмосфере сталинщины и застоя и теперь выплеснулось на поверхность, оказалось приятным и конструктивным. Но с этим приходится считаться». Он отвергал критику его политики, высказанную многими делегатами съезда, заявив: «На съезде сталкивались мнения о том, что дала перестройка. Были попытки оценить ее на аптекарских весах, при помощи четырех действий арифметики. Это несерьезно, товарищи. О таком явлении, как перестройка, революционное преобразование общества, нужно судить по новым критериям, критериям исторического масштаба… Несмотря на критические оценки отчетного доклада, я не отказываюсь ни от чего, что там сказано, потому что все это обдумано и взвешено. Главный позитив достигнутого — общество получило свободу. Она раскрепостила энергию парода…»

Однако к концу 1990 года «раскрепощенная энергия» явно вышла из-под контроля. Даже Горбачев ощущал неминуемость краха. В сентябре 1990 года Черняев записывает монолог Горбачева: «Толя! Что делать-то? За что ухватиться? У народа отвисает челюсть — куда податься!.. Как соединить?» По словам Черняева, Герострат XX века заявлял: «Я ни о чем не жалею. Раскачал такую страну! Кричат «Хаос!», «Полки пустые!», «Партий разваливается!» «Порядка нет!»… А как иначе? История пока иначе не делается. Как правило, такие большие повороты сопровождаются большой кровью. У нас удалось до сих пор ее избежать… А дефициты и полки пустые… переживем. Нет. Не жалею ни о чём. И не боюсь».

В конце 1990 — начале 1991 года недовольство Горбачевым в народе стало резко возрастать. Черняев записывал в своем дневнике: «В очередях… брызжут слюной бабы, матерятся мужики при одном упоминании имени Горбачева… вспоминают райские времена при Сталине и Брежневе». Люди, еще недавно слепо принявшие антисталинскую пропаганду, стали отвергать ее. Порой можно было увидеть автомашину, к стеклу которой был приклеен фотопортрет Сталина.

Вопреки антисталинской пропаганде и в ее разгар, кинорежиссер Юрий Озеров создавал новый фильм «Сталинград», посвященный Великой Отечественной войне. Как и в предыдущих случаях, я был приглашен на роль переводчика Сталина в сцене его переговоров с Черчиллем в августе 1942 года. Фильм снимался в Большом Кремлевском дворце. Однако события, спровоцированные всесоюзной антисталинской кампанией, ломали планы создателей фильма: беспорядки в Тбилиси в ноябре 1988 года привели к отмене рейсов самолетов и актер, исполнявший роль Сталина, не прибыл на съемку. На первый день съемок отсняли встречу «Черчилля» в Кремле, но без «Сталина». На второй день актер опять не смог прилететь из Грузии. Решение, которое было принято Озеровым, было неожиданным: снять общим планом сцену в Екатерининском зале Кремлевского дворца, а на место «Сталина» посадить любого человека из съемочной группы, которому оказались бы впору костюм «Сталина» и его парик. По оценке Озерова и его коллег, таким человеком оказался я.

Когда я утром прибыл на студию, то, к моему удивлению, меня срочно стали переодевать и гримировать соответствующим образом. Через час, одетый в мундир «Сталина», его сапоги, в его парике и с приклеенными усами, я въезжал в автобусе «Мосфильма» в Боровицкие ворота Кремля. (Я невольно вспомнил песню, которой открывал когда-то свои концерты хор имени Пятницкого. В ее первом куплете говорилось о том, как «в Боровицкие высокие ворота выезжает Сталин из Кремля».) Разумеется, в отличие от Настоящих артистов, игравших эту роль (в этом фильме все сцены, в том числе и сцена в Кремле на ближнем плане, были в последующем отсняты в студии в исполнении актера Арчила Гомиашвили), я не мог должным образом сыграть Сталина, хотя я старательно повторял все реплики, которые мне суфлировал помощник режиссера, а В. Трошин, игравший Ворошилова, Н. Засухин, игравший Молотова и английский актер Р. Лэйси, игравший Черчилля, давали мне профессиональные советы. И все же появление человека в гриме «Сталина» вызывало все ту же реакцию, которую я прежде наблюдал на съемках «Освобождения» и «Битвы за Москву». Правда, на этот раз на съемочной площадке не было толпы народа, но охранники Кремлевского дворца старались по очереди сфотографироваться со «Сталиным», а разговоры в съемочной группе неожиданно приняли ностальгический характер о сталинском времени. Потоки лжи, вылитые на Сталина, не сумели вытравить добрую память о нем.

В это время многие люди обнаруживали очевидные несообразности лживых сочинений на «сталинскую тему» и зачастую не потому, что были «сталинистами». Так, О.В. Мартышин, сын упомянутого выше преподавателя В.В. Мартышина, ознакомившись С публикациями в «Огоньке» бывших коллег своего отца, в которых искажалась история о поведении Василия в артиллерийской школе, представил для публикации в «Учительской газете» весной 1991 года личное письмо И.В. Сталина В.В. Мартышину, которое до тех пор не было известно историкам. С тех пор это письмо заняло важное место среди работ, характеризующих личность И.В. Сталина. Как и его отец, не побоявшийся в 1938 году написать письмо Сталину с критикой поведения Василия, О.В. Мартышин не испугался возможных несправедливых обвинений в разгар антисталинской истерии: он сам не был сторонником Сталина и не является таковым и ныне. Доктор юридических наук был лишь озабочен восстановлением правды. Возникал вопрос: сколько же других письменных и устных свидетельств о жизни Сталина и его деятельности было утрачено только из-за того, что люди испугались выступить в защиту исторической правды и трусливо подчинялись политической конъюнктуре?

Между тем кампания по дискредитации Сталина продолжалась, и чем дальше, тем становилась грязнее. Хотя «письмо Еремина» было признано фальшивкой всеми видными исследователями деятельности Сталина, включая Роберта Таккера и Роберта Конквеста, «грязное подозрение» (по словам советолога Даллина) вновь «сгодилось» через три десятка лет с лишним. Осенью 1988 года в журнале «Дружба народов» была опубликована глава «Дублер» из повести писателя Алеся Адамовича «Каратели». Как отмечал A.B. Островский, «эта публикация едва ли не впервые в советской печати содержала обвинение И.В, Сталина в сотрудничестве с царской охранкой». В публикации цитировалось известное «письмо Еремина».

За писателем последовали и ученые. Профессор Г. Арутюнов и профессор Ф. Волков в своей статье «Перед судом истории», опубликованной в «Московской правде» от 30 марта 1989 года, отвечая на вопрос читательницы С. Антоновой, пожелавшей узнать, правду ли написал Алесь Адамович, открывали свой ответ словами: «Черты грубости, коварства, нелояльности, капризности в характере Сталина, а главное — стремление к неограниченному правлению в партии и государстве, неразборчивость в средствах достижения целей — все это и породило, как отмечал Д. Волкогонов, «демона и злодея». Соединив ленинские слова из «Письма к съезду» с категоричным вердиктом Волкогонова, авторы уверяли, что один из них (Арутюнов) еще в 1961 году обнаружил в Центральном государственном архиве Октябрьской революции и социалистического строительства письмо, из которого следовало, что «демон и злодей» был агентом царской полиции. Письмо было подписано Ереминым и дословно соответствовало «письму», обнародованному Левиным в 1956 году. Авторы статьи добавили к известной фальшивке пересказ версии А. Орлова и высказывания О.Г. Шатуновской, которая утверждала, будто, по словам С. Шаумяна, «Сталин был агентом царской Охранки с 1906 г.».

Правда, все попытки найти это «письмо Еремина» в Московском архиве, которое, по словам авторов статьи, там хранилось, оказались тщетными по той простой причине, что оно находилось в США. И все же активное использование «письма Еремина» заставило отечественных исследователей заняться изучением этой фальшивки, так как они не знали о том, что она была уже опровергнута зарубежными исследователями. В то же время они смогли внести свой вклад в разоблачение нелепостей сфабрикованного письма. В статье «Был ли Сталин агентом Охранки?», опубликованной в журнале «Вопросы истории КПСС» (1989, № 4), а затем в журнале «Родина» (1989,№ 5), Б. Каптелов и З. Перегудова обратили внимание на то, что «письмо Еремина» составлено с вопиющими нарушениями правил делопроизводства тех лет: «угловой штамп документа… существенно отличается от типографски выполненного штампа. Вместо «Заведующий Особым отделом Департамента полиции» — «МВД. Заведывающий Особым отделом Департамента полиции». В просмотренных нами материалах Особого отдела за 1906–1913 гг. мы не встретили ни одного штампа, который был бы идентичен приводимому ни по расположению строк, ни по шрифту». По оценке исследователей, «недоумение вызывает и штамп входящей документации», «из Особого отдела не мог выйти документ с приведенным выше исходящим номером». С таким номером было обнаружено другое письмо по поводу «дерзкой выходки трех неизвестных злоумышленников» по отношению к городовому. Авторы утверждали, что «согласно правилам дореволюционного правописания, в материалах Департамента полиции вместо отчества — Петрович, Васильевич, Виссарионович — указывается Иван Иванов, Михаил Петров, Иосиф Виссарионов. В так называемом письме Еремина читаем: «Иосиф Виссарионович».

Б. Каптелов и 3. Перегудова указали на то, что из текста «письма» «можно понять, что Сталин был участником Пражской конференции, хотя известно, что на конференции в ЦК он был избран заочно». Заметили они и то, что «Енисейского Охранного отделения», куда было адресовано «письмо Еремина», никогда не существовало. Хотя среди жандармов в этом крае был Железняков, но «го звали не «Алексей Федорович», как указывалось в «письме Еремина», а «Владимир Федорович», и служил он не в Охранном отделении, а в Енисейском розыскном пункте. Авторы также установили, что подпись Еремина не похожа на ту, что поставлена в «письме». Авторы разыскали рапорт Еремина о предоставлении ему отпуска перед переводом из Санкт-Петербурга в Гельсингфорс от 10 мая 1913 г. и циркуляр директора департамента полиции С. Белецкого об освобождении Еремина от его обязанностей в связи с его назначением начальником Финляндского жандармского управления от 19 июня, т. е. почти за месяц до даты, обозначенной в «письме Еремина». Авторы уверенно заключали: «Эти документы, свидетельствующие о том, что Еремин никак не мог подписать документ за № 2898 от 12 июля 1913 г., и позволяют нам утверждать, что документ не является подлинным».

Авторы статьи обнаружили, что версия Левина о переходе Сталина на службу царской полиции строится на том, что ее автор проявил элементарное невежество: он не учел разницу между григорианским и юлианским календарным стилем. Мнимый арест Сталина 15 апреля 1906 г., после которого, по утверждению Левина, он выдал Авлабарскую типографию и стал сотрудничать с полицией, не мог иметь места, так как в это время Сталин уже давно находился в Стокгольме, где с 10 до 25 апреля происходил IV съезд партии. Дело в том, что Левин брал дату разгрома Авлабарской типографии по старому стилю (15 апреля), а дни работы съезда — по новому стилю (23 апреля — 38 мая). Не заметили этой вопиющей неграмотности и отечественные ученые Г. Арутюнов и Ф. Волков, которые не только повторили версию Левина, но к тому же присвоили себе «лавры» открывателей фальшивого «письма Еремина».

Б. Каптелов и 3. Перегудова не ограничились разоблачением фальшивки Левина. В связи с тем, что в конце 80-х гг. широко публиковались ссылки на якобы имевшие место высказывания С. Шаумяна о том, что Сталин был связан с царской полицией авторы статьи замечали, что «слухи о причастности Сталина к провокации возникло давно, еще в 1910 г. Поводом к ним послужили провалы Бакинской организации, которые всегда порождали в организации взаимные подозрения… Причем подозревался не только Сталин, но и другие члены организации. Об этом мы узнали из донесений сотрудников, освещавших деятельность местного комитета. В 1909–1914 гг. в Бакинском Охранном отделении и ГЖУ (Губернское жандармское управление. — Прим. авт.) работало более 10 секретных сотрудников, они давали сведения по социал-демократическому движению и были достаточно информированы».

Б. Каптелов и 3. Перегудова перечислили фамилии этих агентов полиции и привели примеры их донесений. Процитировали они и донесение агента по кличке «Фикус», под которой скрывался Николай Степанович Ериков, по паспорту Бакрадзе Давид Виссарионович. В донесении Ерикова-Фикуса за март 1910 года говорилось: «В Бакинском комитете все еще работа не может наладиться. Вышло осложнение с «Кузьмой» (псевдоним С. Шаумяна. — Прим. авт.). Он за что-то обиделся на некоторых членов комитета и заявил, что оставляет организацию. Между тем присланные Центральным комитетом 150 рублей на постановку большой техники, все еще бездействующей, находятся у него, и f он пока отказывается их выдать. «Коба» несколько раз просил его об этом, но он упорно отказывается, очевидно, выражая «Кобе» недоверие».

Комментируя это донесение «Фикуса», Б. Каптелов и 3. Перегудова замечали: «Именно на основе этого сообщения пошли слухи о том, что Шаумян не доверял Сталину и якобы считал его провокатором». Очевидно, что крайне небрежное обращение с фактами позволило А. Адамовичу сделать из этого донесения «Фикуса» версию, что Сталин-то и был «Фикусом», выдававшим партийные тайны полиции. Ведь, если Сталин был «Фикусом», то получается, что он писал доносы на себя самого.

Б. Каптелов и 3. Перегудова привели и другое донесение «Фикуса», сделанное им через 10 дней: «Упоминаемый в месячных отчетах (представленных мною от 11 августа минувшего года за № 2681 и от 6 сего марта за № 1014) под кличкой «Молочный», известный в организации под кличкой «Коба» — член Бакинского комитета РСДРП, являвшийся самым деятельным партийным работником, занявшим руководящую роль, принадлежавшую ранее Прокофию Джапаридзе [арестован 11 октября минувшего года — донесение мое от 16 октября за № 3302], задержан, по моему распоряжению, чинами наружного наблюдения 23 сего марта».

«К необходимости задержания «Молочного» побуждала совершенная невозможность дальнейшего за ним наблюдения, так как все филеры стали ему известны и даже назначаемые вновь, приезжие из Тифлиса, немедленно проваливались, причем «Молочный», успевая каждый раз обмануть наблюдение, указывал на него и встречавшимся с ним товарищам, чем, конечно, уже явно вредил делу». Это донесение «Фикуса» служит Каптелову и Перегудовой убедительным свидетельством лживости всех обвинений Сталина в связях с царской полицией, которые выдвинули Адамович, Арутюнов и Волков. Добросовестные исследователи не испугались разнузданной анти-Сталинской пропаганды, царившей в обществе, и разоблачили давнишнюю фальшивку, которой попытались воспользоваться конъюнктурщики от науки и литературы.

К этому времени организаторам антисталинской кампании стало ясно, что, несмотря на множество статей, передач в эфире, художественных и «документальных» фильмов, в стране нет ни одной биографии Сталина. Поэтому в марте 1990 года Политиздат выпустил тиражом в 100 тысяч экземпляров переведенную с венгерского языка книгу «Сталин», написанную Ласло Белади и Тамашом Краусом. В предисловии к своей биографии Сталина авторы подчеркивали, что «самую значительную и авторитетную оценку его личности дал Л.Д. Троцкий». Следующим автором, работа которого была отмечена авторами, был Исаак Дейчер. Оценивая же вклад «буржуазно-консервативных историков», авторы отмечали, что те «критически подходят к оценке Сталина, однако их подход имеет большой недостаток — они не видят, что Сталин не является естественным и закономерным продолжателем дела В.И. Ленина и Октябрьской революции». Оба автора явно отдавали предпочтение выводу Дейчера о том, что Сталин был «органическим продуктом, естественным порождением российской действительности и российской революции». Не вызвала у авторов возражений и оценка Бухарина, сравнившего Сталина с Чингисханом. Явно авторы отдавали предпочтение троцкистским и бухаринским оценкам Сталина.

В то же время Белади и Краус противопоставляли Сталину представителей «революционных, марксистских течений — К. Маркс, Ф. Энгельс, В.И. Ленин, Р. Люксембург, А. Грамши, Н.И. Бухарин, Л.Д. Троцкий, Д. Лукач». Сталин же изображался «продуктом» России и даже Центральной Азии (Чингисхан). В этих оценках Сталина, России, Советской страны чувствовалось влияние модного в то время «еврокоммунизма».

Судя по цитатам, содержавшимся в книге, авторы активно использовали также биографию Сталина, написанную Робертом Таккером, а также книги Солженицына, Роя Медведева. Заметно было и влияние недавно опубликованных произведений советских авторов. Авторы ссылались на книги А. Рыбакова и Ю. Трифонова, статьи Г. Бакланова, высказывания ряда бывших репрессированных лиц, опубликованные в последнее время в советской печати. Такой выбор источников во многом предопределил однобокое освещение фигуры Сталина. Как и Таккер, Белади и Краус воспользовались мемуарами Иремащвили, на основе которых был сделан вывод о том, что еще в детстве Сталин был «замкнутым и чрезвычайно упрямым по характеру», «был раздражителен и применял хитрые аргументы в дискуссии». Следуя сложившейся западной традиции в освещении Сталина, Белади и Краус писали, что «ход его мысли был прост и прямолинеен. Эти особенности стиля можно объяснить как внутренним движением души, так и влиянием обучения в духовной семинарии». Авторы уверяли, что еще в юности «многие товарищи были недовольны его грубостью и манерой поведения». Описывая Туруханскую ссылку, авторы утверждали, что там «Сталин жил подчеркнуто замкнуто, ни с кем не общаясь».

Характеризуя деятельность Сталина в 1917 году, Белади и Краус писали «об общей слабости оценки обстановки Сталиным». Даже его роль основного докладчика на VI съезде партии и на других важнейших совещаниях большевиков в то время объяснялась авторами просто: «виднейшие теоретики партии по разным причинам не могли присутствовать на этих совещаниях». Роль И.В. Сталина в организации Октябрьского восстания была сведена к нулю ссылкой на то, что «в известной книге Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир» его имя не упоминается среди руководителей восстания».

Рассказывая о деятельности Сталина в годы Гражданской войны, авторы, хотя и заявили, что он «сравнительно редко участвовал в разработке и осуществлении военных планов», оговорились: «Недооценка задач, которые он решал, была бы серьезной ошибкой. Более того, это привело бы к неверному толкованию событий Гражданской войны». И все же и здесь авторы не избежали повторения оценок Троцкого. Авторы писали: «Грубость постепенно проявлялась не только в отмене оперативных военных приказов… Характерно, что Троцкий, оценивая положение Сталина, сравнивал его с положением, которое занимали в царской армии великие князья».

Признавая возросшую роль Сталина в руководстве партии в начале 20-х годов, авторы писали: «Организационный талант Сталина развертывался по мере дальнейшего строительства бюрократического аппарата. Централизация, которую он провел, в конечном итоге поглотила не только местные бюрократические структуры, но и саму демократию. Сталин понимал, к чему может привести возрастание роли аппарата. Он признал прежние российские основы иерархического построения. Трагичность положения заключалась в том, что Сталин именно в этом видел основное направление исторического развития страны, отметая все другие возможные варианты. Под знаком простоты, целесообразности и практичности он расчищал дорогу перед системой командно-административной власти, военной дисциплины и послушания… Представляется совершенно очевидным: Сталин не сразу, а постепенно начал отходить от большевизма… Поворотной точкой в этом смысле был 1925 год — начало разгрома оппозиции».

Осудили авторы и сталинскую идею «построения социализма в одной стране». Они назвали ее «серьезным препятствием для теоретического переосмысления любых проблем, связанных с социализмом». Фактически поддержав борьбу Троцкого, Зиновьева и Каменева против этой идеи, Белади и Краус восхваляли Рютина и деятельность его группы против Сталина и руководства страны. Повторили авторы и версию о противостоянии Сталина и Кирова. Они утверждали: «Создание и сохранение неограниченной личной диктатуры Сталина стало возможным только после того, как была уничтожена та альтернатива, которую представлял собой Киров. Оценивая масштабы арестов и казней, авторы не скупились на цифры, утверждая, что число репрессированных только в 1936–1939 годах «затронули 4–5 миллионов человек, приблизительно 10 процентов из них было расстреляно»; а ссылаясь на Р. Медведева, писали, что «контингент ГУЛАГа… насчитывал 12–13 миллионов человек».

При этом авторы объясняли такое количество репрессированных и казненных злой волей Сталина. Следуя традиционному со времен Троцкого и Хрущева истолкованию Сталина и его деятельности, они утверждали: «Сталин далеко переступил рамки репрессивных мер, которые были необходимы для сохранения его личной диктатуры. Здесь на первый план выступают черты его личности, независимые от исторической обстановки, проявляется чрезвычайно мстительный характер этого человека. Отличительной чертой характера Сталина было то, что он никогда не забывал и никогда не прощал ни конфликтов, имевших место еще в дореволюционный период, во время дискуссий в партии, ни критики, нападок в адрес своей персоны. Особенно он не терпел людей самостоятельных, которые не нуждались в его указаниях».

Повторили авторы и хрущевскую легенду о поведении Сталина в первые дни Великой Отечественной войны. Вопреки фактам, они уверяли, будто «через два дня после того, как началась война, Сталин покинул Москву, Кремль». В истолковании причин первых поражений Красной Армии Белади и Краус также следовали за Хрущевым. Они утверждали, что «довольно долгое время Сталин был неспособен порвать с догмой, гласившей, что войну нужно вести на территории противника». Как голословно утверждали авторы, Сталин «испытывал тягу к абстрактному схематизму, часто недооценивал силу противника и переоценивал собственные способности». Вопреки фактам они повторяли обычное для антисталинистов обвинение в адрес Сталина, заявляя, что «его не волновали потери. Он не хотел или не мог вести войну с меньшими потерями». Ссылаясь на некие мемуары «советских военачальников», некие работы «Историков», а также авторов «литературных произведений, разбиравших действия Сталина», Белади и Краус утверждали, что «в случае продуманной, тщательной и эффективной подготовки к войне немецкое наступление можно было бы остановить не у Волги и Курска, а значительно раньше, причем с меньшими людскими и материальными потерями».

Правда, Бедали и Краус признавали, что Сталин «был способен учиться и Делать выводы из ошибок начального периода войны и что в результате этого мог самостоятельно разбираться в вопросах военной стратегии». Ссылаясь на воспоминания военных, венгерские авторы решительно отвергали хрущевскую байку про глобус, по которому Сталин якобы планировал боевые операции Красной Армии. Кроме того, они приводили цитату Г.К. Жукова, который давал высокую оценку Сталину как Верховному Главнокомандующему.

Подводя же итоги жизни и деятельности Сталина, Белади и Краус заявляли, что он не сумел приблизиться к воплощению в жизнь идеалов марксизма-ленинизма. «Но что же было создано вместо этого? Какими реальными итогами мог гордиться Сталин? — вопрошали авторы. И отвечали: «Он мог гордиться построением централизованной диктатуры, организованной сверху по правилам строгой иерархии, на вершине которой стоял он сам, обладавший неограниченной властью. «Сталинская революция» уничтожила капиталистические отношения и связанные с ними остатки общественных групп. Однако она вновь частично воспроизводила их, поскольку не разрабатывала социалистических альтернатив производству, обладавшему одновременно экономичностью и в то же время обобществленному. Сталинское экономическое устройство нашло воплощение в своеобразном соединении командно-бюрократических отношений с стимулированным, иллюзорным рынком или черным рынком».

Будучи в плену абстрактных идей о социалистическом идеале и отрываясь от конкретной исторической реальности, Белади и Краус объявляли цели Сталина фантастическими и писали что «утопия Сталина находила воплощение, прежде всего, в его навязчивой идее «догнать и перегнать» западные страны в экономическом отношении». О том, что эта цель была поставлена Сталиным перед Второй мировой войной и достижения СССР в ходе решения поставленной Сталиным задачи во многом способствовали Победе над гитлеровской Германией и ее союзниками, авторы умалчивали.

В последнем абзаце своей книги авторы писали: «Вот уже 36 лет, как Сталин мертв, но идеалы социализма все еще остаются неосуществленными. Конечно, это нельзя рассматривать как личную ошибку Сталина или как его преступление, а не то он сам, как в сталинские времена его жертвы, превратится в своеобразного козла отпущения».

Хотя Белади и Краус повторили почти все антисталинские стереотипы, бывшие в ходу в конце 80-х годов, их книга уже не отвечала тому уровню бешеной антисталинской пропаганды, которая была развернута в нашей стране. Во-первых, авторы делали ряд оговорок, признавая некоторые достоинства Сталина. Во-вторых, из заключительного вывода следовало, что они не разделяют тон и содержание разнузданной антисталинской кампании, которая велась в Советском Союзе.

Поэтому организаторы антисталинской кампании во главе с А.Н. Яковлевым требовали более «зубастой» книги о Сталине отечественного производства. Эту задачу взялся выполнить директор Института военной истории АН СССР Д.Д. Волкогонов. К 1990 году двухтомник Д.Д. Волкогонова «Триумф и трагедия. Политический портрет Сталина», общим объемом более чем 1200 страниц, был завершен, а в середине 1990 года он поступил в продажу.

Свое изложение биографии Сталина с рождения до 1917 года Волкогонов ограничил 15 страницами. Вряд ли это было случайным. В противном случае ему пришлось бы более подробно говорить о том, что Сталин был выходцем из народа, о его борьбе против царского строя, который в то время все еще сурово осуждался правящими кругами СССР. Начиная более подробное повествование о жизни Сталина с 1917 года, автор тут же старался обнаружить у него самые различные малоприятные качества: «угрюмый грузин», «ему был чужд аристократизм духа», «без большого полета мысли и фантазии». Для этого Волкогонов активно прибегал к цитированию высказываний Троцкого о Сталине: «практик без должного теоретического кругозора, без широких политических интересов и без знания иностранных языков».

В начале своей книги ее автор торжественно провозглашал: «Суд истории вечен», а заключение книги озаглавил: «Вердикт истории». Волкогонов старался создать впечатление, что его «приговор» базируется на неопровержимых документальных свидетельствах. Первый же документ, приведенный в книге, был подписан С.Н. Кругловым, занимавшим при Сталине пост наркома, а затем министра внутренних дел СССР с 1945 по 1953 год. Затем на протяжении книги были приведены и другие материалы из архива С.Н. Круглова. Однако внимательное чтение этих документов свидетельствовало о том, что они имели весьма отдаленное отношение к Сталину или вовсе не имели такого отношения. Тут были представлены: справка С. Круглова о побеге группы заключенных 23 июня 1948 года, просьба Круглова выделить кирзу для голенищ сапогов от 18 сентября 1946 года, письмо Круглова об обмороке фельдмаршала Паулюса от 29 февраля 1952 года, сопроводительная записка Круглова в связи с направлением им проекта о строительстве лагерей и тюрем, его справка о ходе выполнения плана в Печорском угольном бассейне за 1948 год, его же справка о задержании учеников, бежавших из школ ФЗО, его же справка о работе, проделанной архивистами МВД по выявлению автографов Ленина «Сталина в различных архивах страны и прочие, случайно набранные документы, никак не раскрывающие деятельность Сталина.

В книге было немало документов и за подписью Л.П. Берии. Однако большинство из них касались таких частных вопросов, как организация специального поезда для транспортировки советской правительственной делегации на Потсдамскую конференцию, освобождение из немецкого концлагеря вдовы и дочери Эрнста Тельмана, пуск теплоцентрали Челябинского металлургического завода и т. д.

Создается впечатление, что содержимое нескольких архивных папок было без разбору перепечатано в машбюро Института военной истории, а затем отпечатанные письма, справки и другие документы были наугад разбросаны по книге в сопровождении ядовитых комментариев Волкогонова. Эти документы должны были создать впечатление, будто автор проделал глубокую научно-исследовательскую работу, а фамилия Берии и должность министра внутренних дел СССР Круглова должны были создать впечатление о том, что автору удалось раскрыть самые сокровенные тайны Кремля.

Наличие в книге документов по частным и мелким вопросам воспроизведены были, например, замечания Сталина на предложении о запуске стратостата: «Как быть?» «Я против» создавали иллюзию, что автор книги настолько глубоко проник в тайны Сталина, что ни для Волкогонова, ни для читателя его книги уже ничего неизвестного не осталось. В то же время каждый из этих документов использовался для беспощадного «обличения» Сталина.

На самом же деле Волкогонов использовал прием, к которому прибегли адвокаты Додсон и Фогг из романа Диккенса о Пиквикском клубе. Эти ловкачи старались обвинить мистера Пиквика «в нарушении обязательств жениться» с помощью записок, которые тот писал своей экономке миссис Бардл с просьбой подогреть воду или купить чай. Точно так же внимательное прочтение документов из книги Волкогонова показывало, что записки, телеграммы, приказы, которыми, как конфетти, засыпал автор читателей, позволяли ему скрыть отсутствие у него каких-либо серьезных доказательств, подтверждающих его обвинения в адрес Сталина. В то же время, чтобы как-то скрасить обилие деловых бумаг в своем повествовании, Волкогонов позволял себе вольности, которые недопустимы для документального произведения. По примеру Солженицына и Рыбакова Волкогонов постоянно вводил в повествование совершенно неправдоподобные длинные «внутренние монологи» Сталина.

Несмотря на претензии на документальную обоснованность и даже художественность, двухтомное сочинение Волкогонова представляло собой лишь огромное собрание проклятий в адрес Сталина. На протяжении 1200 страниц Волкогонов именовал Сталина «палачом», «монстром», утверждал, что он «исходил злобой», «кипел желчью». Волкогонов писал: «Сталин всей своей жизнью, деяниями, устремлениями доказал, что Хам антисвободы может быть кровавым, чудовищно страшным». На 1200-й странице книги Волкогонов увенчал свою характеристику словами: «Я еще не мог себе представить, в какие низины человеческого духа и безнравственности мне придется заглянуть».

Стремясь представить Сталина олицетворением крайнего зла, Волкогонов убрал из своего поля зрения все, что могло показать его созидательную деятельность. Для освещения роли Сталина в развитии обороны, хозяйства, науки, техники, образования, культуры, социальной сферы, организационного строительства (а эти дела отнимали у Сталина львиную долю времени) Волкогонов не смог найти ни одной строчки на 1200 страницах книги.

В своем «Вердикте Истории» Волкогонов объявил главным преступлением Сталина следующее: «Истолковав по-своему ленинизм, диктатор совершил преступление против мысли». Волкогонов уверял, что страна оказалась ввергнутой в трагические события из-за того, что место Ленина занял Сталин: «К великому несчастью для русской революции, история остановила, вопреки воле Ленина и интересам будущего, свой выбор на Сталине — идеальной кандидатуре «певца» и «творца» бюрократии и террора». Вследствие этого «Сталин… все более отходил в сторону от ленинской концепции… Гуманистическая сущность ленинизма в сталинских «преобразованиях» была утрачена». «В сталинском наследии не осталось (и не могло остаться!) ничего позитивного». Генерал-историк заключал: «Мне хотелось бы еще раз подчеркнуть, что не ленинизм виноват в появлении сталинизма. Это его антипод, сумевший ловко закамуфлироваться в марксистские одежды».

Однако прошло всего четыре года, и самозваный «Судья Истории» Дмитрий Волкогонов не оставил камня на камне от своего приговора Сталину, уничтожив саму основу своих обвинений в его адрес. Через четыре года Волкогонов фактически объявил: то, что он принимал в 1990 году за эталон чести, достоинства, государственного ума, гуманизма и других качеств, оказалось совершенно негодным предметом. В 1994 году Волкогонов писал: «Его (Ленина. — Прим. авт.) мятежный дух не знал границ, не хотел ограничиваться национальными рамками и абсолютно не был связан соображениями морали… Ленин был готов к самосожжению не только своей собственной души, но и всей человеческой цивилизации… Вождь был готов на гибель огромной части русского народа, лишь бы оставшиеся на этом пепелище дожили до мирового пожара… Ибо верно отмечает Бердяев: «Ленин — антигуманист, как и антидемократ». Добавим — абсолютный».

Как можно расценить врача, который для лечения болезни предлагает спасительное средство, а затем через четыре года объявляет его ядом? Что можно ожидать от дома, при сооружении которого строитель полагался на расхваливаемые им измерительные приборы, а через четыре года тот же строитель объявляет, что приборы давали искаженные показатели, а поэтому дом не мог не рухнуть? Вряд ли такой врач или такой строитель считались бы достойными представителями своих профессий и, скорее все-1 го, они были бы лишены права лечить и строить. Однако историк Волкогонов был по-прежнему почитаем как замечательный исследователь и его книги находили своих читателей.

Крушение модели «социализма с человеческим лицом» произошло по тем же причинам, по каким рухнула антисталинская конструкция Волкогонова. Обещания Горбачева, Яковлева, Фалина и других, что устранение сталинского наследия из советской жизни высвободит огромный потенциал созидательной энергии, не сбылись. Как реактор Чернобыльской АЭС, превратившийся то ли в результате ошибок оператора, то ли по иным причинам из источника созидательной энергии в радиоактивный вулкан, «перестроенное» Горбачевым советское общество вместо сил созидания стало извергать ядовитые продукты распада.

Характеризуя действия Горбачева в последние месяцы его правления, Воротников замечал: «Будучи человеком нерешительным, даже малодушным, Горбачев часто становился в тупик, когда жизнь выдвигает перед ним острые вопросы. Не находя компромиссных решений, бросается из одной крайности в другую. Продолжая на словах проявлять принципиальность, решительность, верность идеалам социалистического строя, он на деле выпускает из рук руководство страной. Мечется, принимает скороспелые решения, кого уговаривает, кому грозит, но многие его уже не воспринимают всерьез. Прибегает к помощи своих зарубежных друзей — покровителей, пугает их мировым развалом, если рухнет СССР. Они успокаивают его обещаниями. Но все их заверения остаются пустыми словами. Это и понятно, сохранение единого, мощного государства — Советского Союза — не в их интересах. Страна катится вниз, а он любыми средствами цепляется за призрак власти».

«Процесс», развязанный Горбачевым и его единомышленниками, шел к своему логическому концу. Стремясь уничтожить все, что прямо или косвенно шло от Сталина, чиновники, жаждавшие увековечить свое привилегированное положение для себя, своей семьи и потомков, претенденты на роль диктаторов и министров новых мини-государств, жулье, стремившееся легализовать свой бизнес и превратиться в мультимиллиардеров, лицедеи и писаки, требовавшие несметных гонораров за свое надругательство над советским прошлым, психически больные неудачники, страдавшие от сознания своей ничтожности и никчемности, трусливые обыватели, послушно повторявшие вздорные сплетни, — все они могли торжествовать: делу Сталина был нанесен сокрушительный удар и созданная им великая держава погибала.

Глава 14В антисталинском мире

Прогноз британских генералов, обещавших крушение Советской власти и СССР на август 1985 года, окончательно осуществился примерно Через 6 лет после намеченного ими срока. События в августе 1991 года стали кульминацией хаоса, развязанного Горбачевым и его сторонниками.

Горбачев предпринимал отчаянные попытки удержаться на плаву. Одной из таких попыток стало секретное решение от 28 марта 1991 года о создании Комитета по чрезвычайному положению под руководством Г.И. Янаева, о чем писал в изданном в 2007 году учебном пособии «Парламентаризм в России» А.И. Лукьянов. В личной беседе Анатолий Иванович вспоминал, как Горбачев пригласил его для участия в тайном заседании этого Комитета 25 апреля 1991 года. На этом заседании, состоявшемся в кабинете Горбачева и под его председательством, обсуждался вопрос об официальной печати Комитета. (Сам А.И. Лукьянов отказался войти в состав Комитета, Так как это не соответствовало его положению Председателя Верховного Совета СССР.)

Одновременно Горбачев пытался заручиться и поддержкой тех, кто разрушал общество. Вопреки воле советского народа, выраженной в ходе референдума 17 марта 1991 года, когда за сохранение Союза проголосовало 113,5 миллиона человек, или 76,4 % принявших участие в голосовании, Горбачев шел на уступки национал-сепаратистам в ходе переговоров в Ново-Огареве по новому союзному договору.

К этому времени, учитывая активную роль Ельцина в дестабилизации СССР, западные страны все в большей степени стали склоняться к ориентации на него вместо Горбачева. Как вспоминала Тэтчер в Хьюстоне, хотя «большинство экспертов были против Кандидатуры Ельцина, учитывая его прошлое и особенности личности… состоялись соответствующие контакты и договоренности и решение о «проталкивании» Ельцина было принято. С большим трудом Ельцин был избран Председателем Верховного Совета России, и сразу же была принята декларация о суверенитете России». 25 апреля 1991 года в аналитической справке ЦРУ говорилось: «Борис Ельцин стал врагом номер один старого порядка». Справка подчеркивала: «Ельцин — единственный лидер, пользующийся массовой симпатией и поддержкой как в своей собственной республике и, что важнее всего, — на Украине… Он постепенно и с большими трудностями толкает движение России к автономии». В справке признавалось крайнее падение авторитета Горбачева и его неспособность держать ситуацию под контролем.

В то же время авторы справки не исключали возможность создания «Комитета национального спасения», который попытается восстановить целостность Советского государства. Эти возможные действия аналитики из ЦРУ заранее окрестили «путчем» и предложили принять меры по его предотвращению. (Характерно, что слово «путч», которое использовали аналитики из ЦРУ, затем применялось яковлевскими средствами массовой информации для характеристики событий 19–21 августа.)

Неизвестно, знали ли в Вашингтоне или нет о том, что Горбачев сам выступал инициатором создания Комитета по чрезвычайному положению, но в любом случае США решили дать президенту СССР такую информацию, демонстрируя ему, что видят в нем своего союзника и готовы его поддержать в борьбе против вероятных «путчистов». Не исключено, что таким образом они попытались дать понять Горбачеву, что рассчитывают на то, что он отмежуется от выступлений председателя КГБ СССР В.А. Крючкова и других руководителей силовых структур на закрытом заседании Верховного Совета СССР 17 июня 1991 года, в которых они с тревогой говорили об углублении политического кризиса в стране.

Как свидетельствовал помощник М.С. Горбачева A.C. Черняев, 21 июня 1991 года американский посол в Москве Мэтлок попросил срочно его принять. В ходе встречи с Горбачевым Мэтлок сказал: «Господин президент! Я получил только что личную закрытую шифровку от своего президента. Он велел мне тут же, немедленно, встретиться с вами и передать следующее: американские службы располагают информацией, что завтра… будет предпринята попытка отстранить вас от власти. Президент считает своим долгом предупредить вас». Хотя Горбачев прекрасно знал о создании Комитета, он постарался как можно теплее выразить свою признательность послу и называл его «товарищем».

Через день Буш-старший лично говорил по телефону с Горбачевым и заверил его в том, что Ельцин, прибывший в США сразу же после победы на президентских выборах в РСФСР, будет взаимодействовать с Горбачевым, Оба участника разговора осудили выступления в Верховном Совете 17 июня 1991 года. Так под давлением Буша Горбачев отмежевался от тех, с кем сотрудничал в рамках секретного Комитета по чрезвычайному положению.

Одновременно Горбачев и лица, отвечавшие за идеологическую работу ЦК КПСС, старались поддерживать антисталинскую кампанию, под прикрытием которой осуществлялось разрушение советского строя. Это проявилось в содержании проекта новой программы КПСС, опубликованного 9 августа 1991 года. Политика Сталина, которая еще 4 года назад оценивалась Горбачевым в его юбилейном докладе неоднозначно (например, положительно оценивались достижения по модернизации советской экономики), теперь подвергалась огульным поношениям. В программе говорилось: «Трагедия нашего общества состояла в том, что начатое дело строительства социализма было до крайности искажено и отягощено ошибками, произволом и грубыми извращениями принципов социализма и народовластия. Ленинская новая экономическая политика (нэп), открывавшая возможность движения к социализму через многоукладность, сочетание интересов разных социальных слоев, освоение достижений наиболее развитых стран, была свернута и отброшена сталинским руководством. Место многоукладных и рыночных отношений заняли монополия государственной собственности и административно-распределительная система. Принцип материального стимулирования подменили уравниловка и обезличка. Политика гражданского мира и сотрудничества была заменена установкой на обострение классовой борьбы. Вместо развития демократических институтов все шире использовались методы принуждения и репрессий».

Для характеристики сталинского времени не находилось ни одного позитивного момента, ни единого объяснения трудностей или ошибок объективными условиями общественного развития или международного положения. В проекте программы говорилось: «Созидательную энергию народа сковало политическое всевластие партийно-государственной бюрократии, нетерпимость к демократии и гласности, идеологический диктат, вульгаризировавшийся марксизм. Тем самым фактически был сделан выбор в пользу тоталитарной системы, «казарменного» социализма. КПСС безоговорочно осуждает преступления сталинщины, оборвавшей жизни, искалечившей судьбы миллионов людей, целых народов. Этому нет и не может быть никаких оправданий. Уже в те годы многие коммунисты поднимали голос протеста против политики лидеров, узурпировавших власть в партии и государстве. Но с ними расправились как с «врагами народа». Значительная часть партии была физически уничтожена, Трагедия коммунистов этой эпохи в том, что им не удалось воспрепятствовать тоталитарной диктатуре, которая привела к тяжелым последствиям для страны, дискредитации идей социализма. За десятилетия господства тоталитарной системы партия превратилась во многом в рычаг сверхцентрализованного административного управления обществом. Это обернулось бюрократизацией внутрипартийных отношений, сращиванием партийного аппарата со структурами власти и управления. К минимуму была сведена возможность объективного анализа процессов общественного развития, влияния рядовых коммунистов на выработку реальной и эффективной политики».

Зато проект программы позитивно оценивал XX съезд. Утверждалось, что «он породил большие надежды. Были осуждены массовые репрессии, произошел отказ от многих элементов тоталитарного режима, начались поиски новых форм экономической жизни».

Нетрудно увидеть, что проект программы взял на вооружение лексику антисоветских авторов и ораторов («тоталитарный режим», «казарменный социализм», «партийно- государственная бюрократия», «административно-распределительная система», «сталинщина»), к которой прежде в партийных документах не прибегали. Видимо, таким образом руководство КПСС демонстрировало свою солидарность с «Мемориалом» и другими организациями либеральной оппозиции.

Хотя в проекте программы провозглашалась верность марксистско-ленинскому учению, в нем содержались заверения, что это не противоречит «общечеловеческим ценностям», о которых постоянно говорила яковлевская пропаганда: «Восстанавливая и развивая исходные гуманистические принципы учения Маркса, Энгельса, Ленина, мы включаем в наш идейный арсенал все богатство отечественной и мировой социалистической мысли. Мы рассматриваем коммунизм как историческую перспективу, общественный идеал, основанный на общечеловеческих ценностях, на гармоничном соединении прогресса и справедливости, свободной самореализации личности». Программа завершалась на бодрой ноте: «Социализм, демократия, прогресс — таковы цели Коммунистической партии Советского Союза. Мы убеждены, что эти цели отвечают интересам народа. Будущее за обществом, в котором свободное развитие каждого является условием свободного развития всех».

Однако было очевидно, что заигрывание с антисоветскими и антисоциалистическими силами не могло помочь Горбачеву и его союзникам. Характеризуя обстановку того времени, А.И. Лукьянов писал: «Все более властно и угрожающе звучат призывы радикальных «демократов» идти дальше — покончить с «изжившим себя социализмом», объявить главным приоритетом частную собственность и частное предпринимательство, создать в стране парламентскую и муниципальную системы западного образца, вытравить из сознания народа коллективистскую идеологию и, в целом, «вернуться на дорогу мировой цивилизации… Нажим сторонников капитализации общества, именовавших себя демократами и поборниками различных народных фронтов, нарастал с каждым днем. Перед лицом слабо организованной, отвыкшей от серьезной политической борьбы и разрушаемой реформизмом своих лидеров Коммунистической партии сколачивается разнородный, но мощный блок общественных сил, которых объединило одно — неприятие социализма. Под давлением этого блока, спекулировавшего на реальном Недовольстве населения и густо сдобренного национализмом, началось постепенное, а затем все более быстрое отступление сторонников социализма и Советской власти, защитников Советской федерации, людей, приверженных тому конституционному строю, который существовал в нашей стране. Пик этой конфронтации пришелся на конец лета — начало осени 1991 года».

А.И. Лукьянов вспоминал: «Пытаясь спасти социалистическую ориентацию общества, защитить Конституцию СССР, сохранить Советский Союз от развала и остановить скатывание страны в еще более глубокий кризис, наиболее близкие сподвижники союзного президента, собравшись на одном из загородных объектов КГБ, обсудили сложившуюся ситуацию в связи с намечавшимся на 20 августа подписанием Союзного — а фактически конфедеративного договора, решили направить к президенту делегацию. Приехав в Крым, эти товарищи (Бакланов, Шенин, Болдин и Варенников) предложили Горбачеву немедленно ввести в отдельных местностях страны чрезвычайное положение; о котором до этого уже велась речь». Фактически речь шла о том, чтобы начать осуществление плана создания Комитета по чрезвычайному положению, который был принят еще в марте 1991 года.

Накануне событий 19 августа Буш вновь предупредил Горбачева о возможности «путча». Тем самым США опять предупреждали Горбачева, что видят в нем союзника лишь постольку, поскольку он не будет поддерживать чрезвычайные меры.

В этих условиях Горбачев занял двойственную позицию. По словам Лукьянова, «предложение о чрезвычайных мерах президентом принято не было. Однако, отвергнув его, президент и пальцем не пошевелил, чтобы удержать тех, кто выступал за введение чрезвычайного положения». Как подчеркивает Лукьянов, «разговор носил товарищеский, доверительный характер и Горбачев, прощаясь, пожал каждому руку… Оставшись на своей форосской даче, он своим бездействием лишь стимулировал введение этих чрезвычайных мер». Слова Пушкина, сказанные им в адрес Александра I, подходили еще лучше для характеристики первого и последнего президента СССР:

«Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда».

Попытка членов советского правительства и ряда других видных деятелей страны во главе с вице-президентом СССР Г.И. Янаевым остановить процесс распада, создав Государственный комитет чрезвычайного положения (ГКЧП) 19 августа 1991 года, оказалась безуспешной. В ответ президент России Б.Н. Ельцин объявил членов советского правительства «путчистами». Аббревиатура «ГКЧП» стала в последующем использоваться как синоним слова «путч».

Об абсурдности обвинения членов ГКЧП в мятеже справедливо писал А.И. Лукьянов: «Можно ли считать «заговором» акцию, организаторы которой заранее ставят о ней в известность президента, а тот не предпринимает ни одного шага, чтобы ей воспрепятствовать?» К этому следует добавить и то, что члены ГКЧП просто воплощали в жизнь давно задуманную Горбачевым акцию. Лукьянов также замечал: «Возможен ли «путч» или «мятеж» при сохранении всех существующих высших и местных органов власти, управления, правосудия и при оставлении за ними всех их полномочий. Наконец, что это за «государственный переворот», который направлен на защиту, а не свержение конституционного строят, на укрепление законной власти, на сохранение государства? Знает ли современная история еще один такой «государственный переворот»? Думаю, что нет».

Многолетняя антисталинская пропаганда сыграла значительную роль в формировании представлений о ГКЧП. Ельцин и его сторонники именовали ГКЧП «хунтой неосталинистов». Однако, вопреки зловещей роли, которую ГКЧП должен был сыграть в соответствии с внедренными в общественное сознание представлениями о сталинизме, временная власть не бросила в застенки ни одного «борца за свободу», не отдала ни единого приказа о разгоне демонстрантов. Приказ ГКЧП о комендантском часе в Москве не соблюдался, а присутствие танков, введенных по его приказу в столицу, оказалось чисто декоративным. Самороспуск ГКЧП через два с половиной дня после его создания показал не только неспособность «хунты» совершать какие-либо значительные злодеяния, но и вообще осуществлять решительные действия.

В то же время сторонники Ельцина, собравшиеся у здания Верховного Совета РСФСР (или Белого дома), изображали из себя участников народной революции» против «хунты». Они даже соорудили нелепые самодельные баррикады, которые никто не собирался штурмовать. Когда к «Белому дому» подошли танки, «защитники» пытались остановить их. При этом никто из правительства РСФСР не объяснил им, что танки прибыли с ведома Ельцина. В дальнейшем «защитники» были уверены, что танкисты перешли на сторону «восставших», хотя экипажи бронемашин лишь четко выполняли приказы своего начальства. Мало кто заботился о том, чтобы информировать «массовку» о смысле происходивших событий.

Явно Подражая Ленину, призвавшему в апреле 1917 года с броневика бороться за Советскую власть, Ельцин взобрался на танк и оттуда призывал к сопротивлению ГКЧП. Однако, словно подтверждая фразу Карла Маркса о том, что история повторяется, развиваясь первый раз как драма, а второй раз — как фарс, игра в революцию была доведена в августе 1991 года до абсурда, по мере того как трагедия и драма вульгарно и нелепо соединялись с ситуациями водевиля и репризами клоунады. Следствием абсурдного «сражения» на Садовом кольце Москвы, вызванного вздорными слухами и непониманием «защитниками Белого дома» действий бронетранспортера, была трагическая гибель трех молодых людей. Патетические монологи политических лидеров с балкона Белого дома, в которых выражалось возмущение пленением президента СССР в Форосе, сменялись выступлением Геннадия Хазанова, веселившего публику своими язвительными пародиями на Горбачева.

За кулисами балагана у Белого дома разворачивалась грандиозная международная интрига, направленная на уничтожение нашей страны. О том, что США держали руку на пульсе событий, свидетельствует решение Коржакова переправить Ельцина в американское посольство в те часы, когда российскому руководству стало казаться, что состоится штурм Белого дома. Очевидно, что такое решение было согласовано с представителями США в Москве. Машина, в которой сидел пьяный Ельцин, уже двигалась в сторону американского посольства.

Однако президент России очнулся и, узнав, куда он едет, приказал повернуть назад. Лишь поэтому Ельцин не стал еще одним политическим эмигрантом США. Как вспоминала Тэтчер в Хьюстоне, «Б. Ельцину была оказана существенная помощь во время событий августа 1991 года… Сторонники Ельцина удержались, причем он обрел значительную… реальную власть над силовыми структурами».

Однако кое-кто был недоволен «недостаточным» сотрудничеством Ельцина с Западом. В своей книге «По ту сторону отчаяния» Валерия Новодворская писала, что на месте Ельцина она бы «под предлогом борьбы с ГКЧП вызвала бы войска НАТО и США и под их прикрытием провела бы реформы, как американцы в Японии после 1945 года. С декоммунизацией, десоциализацией и десоветизацией. С разгоном КГБ. С роспуском КГБ. С запретом на профессии (в выборных органах и суде) для коммунистов от секретаря райкома и гэбистов из V отдела… С роспуском всех структур власти… С политическими процессами над теми, кто участвовал в политических репрессиях». Примерно такие же требования выдвигались в разъяренной толпе, свергавшей памятник Дзержинскому в центре Москвы 22 августа 1991.года. В те дни правили бал смердяковы, требовавшие оккупации страны иностранными войсками и разрушения ее. государства.

Объясняя причины поражения ГКЧП, его участники говорили о возникших внутренних противоречиях, нерешительности одних, растерянности других. Значительную долю ответственности за это поражение несло руководство КПСС, которое продолжал возглавлять М.С. Горбачев. Как это часто бывало во времена гражданских войн или даже предвоенных ситуаций в таких войнах, большинство народа заняло нейтральную позицию. В.А. Крючков писал: «ГКЧП не призывал своих сторонников выходить на улицу и в случае необходимости силовым путем защищать советскую власть. Партийные организации на местах, как и КПСС в целом, были растеряны, большая часть коммунистов пребывала в состоянии полного бездействия, подавляющее большинство граждан находилось в состоянии пассивного ожидания и не примыкало ни к той, ни к другой стороне».

Весьма символично, что похоронный митинг стал самым массовым событием, ознаменовавшим триумф «августовской революции» 1991 года. Траурные мелодии перемежались с ликованием, звучавшим почти во всех средствах массовой информации. Газета «Россия» от 31 августа 1991 года писала: «Сегодня мы все, россияне, находимся как бы на одном из пиков горной системы истории. Рушатся тоталитаризм, империя, насильственно насажденные Идолы. На новом витке осуществляется возврат к пути развития, исключающему насилие над естеством, в лоно цивилизованных государств».

В своем новогоднем обращении накануне нового 1992 года Борис Ельцин объяснил нынешние трудности страны тем, что предыдущие 74 года Россия провела в «глубокой яме». Августовские победители уверяли, что страна находится на пороге перехода к счастливой жизни. В конце 1991 года президент России Б.Н. Ельцин заверил, что реформы займут даже не 500 дней, как обещали Григорий Явлинский и его коллеги по разработке соответствующего плана, а всего 6–8 месяцев, то есть 180–240 дней. Столь смелых обещаний не давал ни один советский руководитель.

В разгар эйфории после событий августа 1991 года обозреватель газеты «Известия» Альберт Плутник писал: «Будущее всегда как таинственный остров. Каким он окажется в свете сегодняшних перемен?.. Островом сокровищ или всего лишь миражем, в очередной раз возникшим перед взором усталых мореплавателей?» По логике журналиста для страны было бы лучше, если бы корабль «СССР» причалил в бухту «Острова сокровищ», а не «Таинственного острова». Вольно или невольно, но ожидания журналиста сбылись: маниакальный поиск «золота КПСС», заговоры, схожие с теми, что устраивали пираты Сильвера, и уничтожение СССР, подобное взрыву «Эспаньолы», напоминали сюжет известного романа Роберта Стивенсона. Возможно, что для жителей нашей страны было бы лучше, если бы они оказались на «Таинственном острове», вроде того, куда попали герои романа Жюля Верна, сумевшие преобразить пустынный остров в цветущий край.

Для описания последующих событий лучше всего подойдет другой роман Жюля Верна. То, что случилось с народами СССР, можно сравнить с мытарствами, выпавшими на долю героев романа Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан». Подобно тому, как Негоро, подложив топор под корабельный компас, направил «Пилигрим» в Африку вместо Южной Америки, «прорабы перестройки», подсунув народам СССР жупел сталинизма, увели страну от социализма в капитализм. Известно, что обманывать путешественников «Пилигрима», оказавшихся в Анголе, помог Негоро его сообщник Гэррис, который уверял бедолаг, что увиденные ими африканские жирафы являются южноамериканскими страусами. Точно так же яковлевские СМИ долго уверяли, что управляемые криминальным людом «кооперативы» являются «ростками» «социализма с человеческим лицом», а развал СССР означает новый этап в развитии сотрудничества народов страны. Как известно, вместо своей «гасиенды» Гэррис завел героев романа в плен к работорговцам.

Политический спектакль 1991 года, сочетавший элементы клоунады и пьесы из театра абсурда, увенчался грандиозным обманом зрителей. Могучий союз республик превратился в скопление нескольких независимых государств, лишь часть из которых была формально соединена соглашением о «Содружестве». Впоследствии разъединившиеся части единого Союза годами не могли договориться даже о самых простых формах кооперации, которые давно стали привычными в отношение между различными государствами мира. Эти обломки недавно целого были внутренне непрочными и подвергались мощному давлению центробежных сил, готовых разорвать новые «независимые государства» на еще более мелкие образования. В то время как Западная Европа, веками разделяемая войнами и конфликтами, приняла единую валюту и ликвидировала границы, вековые хозяйственные и политические связи нашей страны разрывались.

Казалось, что хозяйство страны из твердого состояния перешло в газообразное. Значительная часть материальных богатств и производственных мощностей бесследно испарилась. Нет сомнения в том, что жесткая система централизованного управления экономикой нуждалась в переменах. Однако совершившаяся метаморфоза уничтожила не только недостатки, но и многочисленные достоинства прежнего порядка. Вместо кристаллически четкой сталинской системы управления, построенной на государственном планировании и отчетности перед государством, возникло облако из хаотически движущихся хозяйственных единиц, не признающих не только плановой, но и налоговой дисциплины. Уплата налогов, осуществление элементов государственного планирования и программирования, контроль над производством по целому ряду параметров и другое, давно ставшее аксиомами для самого «свободного» рыночного хозяйства Запада, не признавалось творцами макроэкономического развала страны и новыми богачами выросшими из недр теневой экономики и уголовных структур.

В рыночную стихию, словно заполненную инертным газом, легко проникали иностранные компании, не встречая никакого сопротивления, кроме чиновников, требовавших непомерных взяток за право орудовать на рынках новых независимых государств. Западные фирмы заполняли отечественный рынок своими разнообразными товарами, которые были оплачены либо все более возраставшими долговыми обязательствами новых государств, либо хищнической распродажей невосполнимых естественных ресурсов.

В сталинское время динамично развивавшуюся страну можно было уподобить быстро летевшему вперед телу. Теперь целеустремленное движение вперед единого тела сменилось хаотическими перемещениями мелких частиц, постепенно оседавших на дно. Страна быстрого развития стала краем падения производства, которое, начавшись в конце «перестройки», долго не прекращалось.

Отречение от наследия Сталина не могло не превратить страну в антипод тому, чем была страна при Сталине. Заводы и фабрики, научно-исследовательские институты и учебные заведения, созданные в годы Сталина или в осуществление его планов развития страны, оказались без средств к существованию. Целые отрасли промышленности, развитие которых начиналось по сталинским решениям, остановили свое производство. Города, созданные в годы сталинских пятилеток, превращались в города-призраки. В конце XX века в мире не было столь огромного массива стран, экономика которых годами либо сокращала объем своего производства, либо топталась на месте.

Насмешки над сталинскими словами «труд стал делом чести, доблести и геройства» обернулись уничтожением созидательной трудовой деятельности для многих людей, оказавшихся без работы. Десятки миллионов людей сводили с трудом концы с концами, занимаясь мелким предпринимательством. Старт сталинских пятилеток, начатый в годы, когда бывшие инженеры после разрухи Гражданской войны были вынуждены мастерить зажигалки, повторялся на их финише в гораздо более грандиозных масштабах — миллионы инженеров, высококвалифицированных техников, доктора и кандидаты наук, геологи, специалисты по ракетной технике, биологи торговали гвоздями, сооружали гаражи, работали сторожами на автостоянках. Правда, некоторые мелкие предприниматели были в восторге от изменения в своих занятиях. Не по годам растолстевший юнец, спекулировавший акциями компании МММ, признавался телерепортеру в своей горячей любви к новым порядкам: «При Советской власти мне приходилось вкалывать, стоя у станка, а теперь я за день зарабатываю по сто долларов».

Принцип социального равенства, который лежал в основе сталинского социализма, был заменен принципом вопиющего социального неравенства: Ни в одной стране мира, включая сохранившиеся кое-где феодальные деспотии, не существовало в конце XX века столь резкого разрыва в материальном положении между богатой верхушкой и наиболее бедными слоями общества. Бурное строительство коттеджных поселков, принадлежавших новым богачам, сопровождалось резким сокращением возможностей получить квартиру для большинства жителей страны. В то время как разбогатевшие верхи направлялись на собственные виллы, расположенные на Ривьере и других курортных местах мира, большинство бывших советских людей отказались от поездок на отдых из-за резкого повышения цен на транспорт и общего снижения своих доходов. В то время как меню состоятельных людей становилось все более разнообразным и изысканным, тульские шахтеры сообщали в 1998 году телерепортеру, что с наступлением лета они могут, помимо хлеба, хотя бы есть еще и траву. Военкоматы обнаруживали, что значительное число новобранцев страдают дистрофией и кое-где они создавали специальные лагеря, чтобы подкормить новое армейское пополнение, прежде чем оно приступало к воинской службе. Отчаявшиеся люди кончали жизнь самоубийством, а число самоубийц быстро возрастало.

Прекратила свое существование пионерская организация, являвшаяся эффективным средством воспитания детей. Попытки же создать альтернативные детские организации часто оказывались несостоятельными. Миллионы детей из семей, обнищавших или изгнанных из родных очагов, оказывались без присмотра. Многие из них попрошайничали. Картины, которые, но словам Сергея Михалкова, ожидали страну в случае ее оккупации гитлеровской Германией, становились явью: «Красный галстук не носили, хлеб на улице просили у окон и у дверей». И в стране уж не осталось «пионерских лагерей».

В антисталинском мире жалкое существование стали влачить театры, музеи, библиотеки и другие учреждения культуры, развитию которых Сталин придавал огромное значение. Как и в годы войн, в первой половине XX века работники культуры прилагали самоотверженные усилия, чтобы сохранить еще не распроданные сокровища музеев и галерей, задержать в России артистов, еще не уехавших в бессрочные зарубежные гастроли. Разорение и упадок отечественной культуры сопровождались активным вторжением вульгарной массовой культуры, импортированной из Запада или сработанной в нашей стране по западным образцам.

Сотрудники научно-исследовательских институтов Москвы, еще недавно восторженно вслушивавшиеся в речи вождей «Демократической России» и зачитывавшиеся статьями Попова и Шмелева, оказались без средств к существованию. Их исследования, их опыт, их степени и звания, которые служили свидетельствами их положения в среде интеллигенции, никому не были нужны в мире, который был создан при активном участии верхов столичной интеллигенции.

Победа врагов нашей страны над ней была одержана без жертв со стороны Запада. Втянутые в кампанию борьбы со сталинизмом, народы СССР стали столь же беспомощными, каким стал в руках Братца Лиса Братец Кролик, прилепившийся к Смоляному Чучелку.

Сбывалось то, о чем, по словам запомнившейся с детства михалковской «Были для детей», мечтали фашисты: «Чтоб командовали всюду Гансы, Фрицы и Гертруды». Международный Валютный Фонд и другие мировые банки, фонд Сороса, — заокеанские советники, люди чужеземного происхождения, командовали всюду. Мнение зарубежных коммерсантов, их стандарты поведения, их манера говорить, слова и чужая речь вторгались в нашу жизнь, и хотя скорее не «по-немецки», а по-английски, «даже дома» по-английски говорил телеэкран, управлявший сознанием людей. Им помогали «мальчики из Чикаго», прошедшие в американских университетах курсы монетаристской школы. Вместе с ними спешили приобщиться к мировой цивилизации люди, почему-то именовавшиеся «новыми русскими», хотя главным в их мировоззрении, стиле поведения, манерах, речи было стремление отречься от всего русского. Вообразив себя новыми «профессорами Преображенскими», верхи и обслуживавшая их часть творческой интеллигенции с презрением говорили о народе как о «шариковых» и «совках», не способных приобщиться к западной цивилизации.

Нарочитой демонстрацией роскоши новые владыки страны подчеркивали свое коренное отличие от сталинского образа жизни. Превращение кремлевских кабинетов Сталина из строгого штаба по руководству страной в череду залов с инкрустированными полами и бронзовыми статуями царей знаменовала «замену бывшего хозяина Кремля своим антиподом. Вместо Сталина, работавшего почти без отдыха до глубокой ночи, страна получила президента, который являлся на работу от силы пару раз в неделю на пару часов и по «несколько раз в год отправлявшегося в отпуск. Если Сталин тщательно готовился к обсуждению любого вопроса, привлекал к его обсуждению лучших специалистов и выверял каждую букву готовившегося постановления, то первый «всенародно избранный» президент РФ, находясь часто в нетрезвом состоянии, не глядя, подписывал бумаги, подготовленные соперничавшими кликами безответственных и корыстных царедворцев. Поэтому нередко постановления президента РФ противоречили друг другу, а часто и здравому смыслу. Если Сталин оставил своему сыну и дочери наследство в 900 рублей на сберкнижке, то количество иностранной валюты и земельных участков, принадлежащих первому президенту РФ и его дочерям, было таково, что западная печать сбилась в своих подсчетах.

Сталинская строгая требовательность к моральному облику государственных служащих сменилась вседозволенностью. Первый мэр Москвы и один из вождей «Демократической России» Гавриил Попов оправдывал взяточничество как вид заработка служащих. Россия быстро превратилась в одну из самых коррумпированных стран мира.

Разложение нравов принимало самые разнообразные формы. Широко распространилась прежде запрещенная порнография. Повсюду создавались притоны. Десятки тысяч девушек и молодых женщин стали предметом экспорта России в качестве товара для сферы сексуальных услуг.

Родители продавали своих детей за рубеж, зачастую не задумываясь, что ждет их там: превращение в объекты насилия или гибель от садистов. С начала 90-х годов до 2005 года из России только в США было вывезено 49 тысяч детей. На продаже детей наживались коррумпированные чиновники, требовавшие огромных подношений за оформление этих сделок.

Либерализация законов под предлогом преодоления «тоталитаризма», а также растущая коррумпированность правоохранительных органов привели к резкому росту преступности. Число убийств по сравнению с последними годами советской власти выросло раза в три и превысило 30 тысяч человек за год. Еще большее число людей погибало медленно, отравляемое некачественным импортным спиртом, а также импортными продуктами сомнительного качества. Потребление наркотиков росло бешеными темпами. Неудивительно, что рост населения в России остановился, а затем стал сокращаться по миллиону с лишним в год.

По мере того как население страны уменьшалось, ее богатства стремительно расхищались. Будучи глубоко антинациональными по своему мировоззрению и ставя во главу угла лишь себя и свои семьи, представители правящего слоя страны стремились вывезти как можно больше богатств из России, чтобы обосноваться за ее пределами.

Миллионы людей стали жертвами мошеннических операций, осуществленных основателями МММ, «Властилины», «Чары» и других финансовых пирамид. Мошенническое ограбление населения осуществлялось при явном попустительстве властей, нередко причастных к этим авантюрам. Финансовый кризис, начавшийся 17 августа 1998 года, почти ровно через 7 лет после начала «эры демократических реформ», стал ярким проявлением авантюризма и коррупции власть имущих. Этот кризис развеял мираж успешного движения страны по пути становления эффективной рыночной экономики. Российский капитализм, рожденный как антипод сталинскому социализму, оказался худосочным «искусственником», который развивался лишь за счет быстрой распродажи невосполнимых природных богатств.

Положение ельцинской России в мире было полной противоположностью мировому положению СССР при Сталине. Плоды Победы, во имя которой создавались мощная оборонная промышленность и могучие вооруженные силы, были бездарно растрачены. Картины Победы (советский флаг на крыше Рейхстага, Жуков, приказывающий Кейтелю подписать акт о безоговорочной капитуляции, немецкие боевые знамена, брошенные к подножию Мавзолея Ленина, Сталин в Потсдаме) обрели своих антиподов (пьяненький президент России, пытающийся дирижировать оркестром в Берлине во время вывода российских войск из Германии, оскверненные памятники воинам-освободителям в странах, освобожденных Красной Армией, Лебедь, подписывающий соглашение в Хасавьюрте). Великая страна, решавшая судьбы планеты, в одночасье превратилась в сборище плохо соединенных провинций в границах времен начала царствования Алексея Михайловича Романова. Держава, оказавшаяся способной сокрушить непобедимую до тех пор никем армию Германии, усиленную войсками ее союзников, стала страной, проигравшей войну против бандформирований в Чечне в 1996 году.

Контраст между сталинским и антисталинским мирами был очевиден. Кроме того, события, происшедшие в конце 80-х — начале 90-х годов, невольно поставили под сомнение многие из «убойных» аргументов антисталинской пропаганды. Ведь еще со времен Хрущева для доказательства «безумия» Сталина говорилось об абсурдности обвинений партийных руководителей в измене ленинизму, желании расчленить СССР, стремлении реставрировать капитализм. Но к началу 1992 года советские люди стали свидетелями того, как партийные руководители Горбачев, Ельцин, Яковлев, а также лидеры республиканского и областного масштаба вышли из партии, отреклись от коммунистических принципов, раскололи страну и стали спешно реставрировать капитализм. Многие приходили к выводу, что подобные обвинения в адрес партийных руководителей в 20-х — 30-х годах также не обязательно могли быть абсурдными.

Развеян был и миф о «демократичности» августовских победителей, который противопоставлялся «сталинскому тоталитаризму». В первые же дни после победы «августовской революции» новый строй, победивший под лозунгами демократии, вступил на путь подавления политических прав, запретив КПСС, объединявшую к концу 80-х годов около 20 миллионов человек. Значительная часть наиболее политически активных граждан страны оказались членами запрещенной организации, что не могло не деморализовать общество. Видный деятель «демократических сил» пародист Александр Иванов предлагал всех неблагонадежных арестовать и посадить на стадион по примеру действий генерала Пиночета в Чили в сентябре 1973 года. Прославленные актеры и писатели, собравшиеся в Бетховенском зале Большого театра, обещали всемерную поддержку президенту Борису Ельцину перед референдумом в апреле 1993 года.

Благодаря такой моральной поддержке «демократической общественности» власти действовали все грубее и жестче, прибегая к разгонам массовых демонстраций оппозиции в Москве 23 февраля 1992 года, 1 мая 1993 года и 22 июня 1993 года. Жертвами жестоких избиений часто становились лица пенсионного возраста. О готовности властей прибегнуть к насилию для подавления свобод и конституционных прав свидетельствовал разраставшийся с начала 1992 года конфликт между президентом и Верховным Советом России, избранным на основе советской конституции. Как и все конституции СССР и союзных республик 1977–1978 годов, она была разработана на основе сталинской конституции 1936 года.

После серии угрожающих действий Б.Н. Ельцин в марте 1993 года ввел «Особый порядок управления страной» (ОПУС), что вызвало острейший политический кризис, чуть не увенчавшийся отстранением президента от власти. Растущая конфронтация между президентом и Верховным Советом привела, в конечном счете, к разгону Ельциным парламента 21 сентября 1993 года. После почти двух недель противостояния, в ходе которого августовские «защитники Белого дома» теперь требовали взять это здание штурмом, не считаясь с жертвами, произошла кровавая расправа с сотнями людей, выступивших в защиту законно избранного парламента. Кровопролитие, учиненное властями 3–4 октября 1993 года, совершилось при активной поддержке многих видных представителей интеллигенции, приветствовавших в коллективных письмах действия властей. Новая конституция, принятая в декабре 1993 года под нажимом властей, предоставляла огромные права президенту и сильно ограничивала роль парламента. И все же президента России не устраивал состав вновь избранной Государственной думы, а поэтому он предпринимал попытки разогнать ее в феврале 1994 года и в марте 1996 года.

Несмотря на то что восприятие подавляющим большинством населения страны событий с конца 80-х годов как катастрофы, Ельцин и его окружение сохраняли власть в своих руках. Этому в немалой степени способствовала манипуляция общественным сознанием власть имущими. Многие люди, отдавая отчет в порочности нового строя, в то же время испытывали страх перед новой гражданской войной. Другие надеялись на то, что режим сам по себе сгниет, а тяжелые годы пройдут как страшный сон.

Следует также учесть, что какая-то часть населения улучшила свое положение при ельцинском строе. Доходы ряда людей выросли (главным образом за счет резкого ухудшения положения остальной части населения). Фантастически же обогатившиеся «новые русские», составлявшие менее одного процента населения, и быстро обогащавшееся коррумпированное чиновничество особенно активно стремились удержать полученные богатства. Эти люди старались убедить себя и других в том, что лишь после 1991 года началось движение к счастливой жизни всей страны, а все, что было до тех пор, представляло собой лишь провал в историческом развитии России.

Но стремились убедить себя в том, что советское прошлое представляло собой лишь кошмар, и некоторые люди, не выигравшие от крушения советской власти. Страх перед социальными потрясениями, неизбежными в случае очередной смены строя, заставлял этих людей преувеличивать значимость тех благ, которые они обрели благодаря присоединению страны к мировому рынку. Обилие прежде дефицитных товаров (хотя по высоким, а то и недоступным ценам), открытие границ (хотя загранпоездки стоили немалых денег), снятие запретов на распространение информации (хотя это сопровождалось пропагандой вседозволенности, порнографии и насилия) заставляли многих забывать о цене за эти обретения. (О том, что за обретение доступа к мировому рынку вовсе не надо было платить развалом своей страны и хозяйства, деградацией культуры и морали, свидетельствовал опыт Китая.) Миллионы бывших советских людей вели себя как простаки из народных сказок, получившие в ходе ряда обменов иголку за корову, как жители Африки в XIX веке, продававшие своих собратьев в рабство и свои земли колонизаторам за горсть стеклянных бус, зеркальца и несколько железных топоров и довольные «выгодными» сделками.

Антисталинизм же служил удобным объяснением для оправдания вопиющих пороков нового порядка, злоупотребления властей, пассивности ограбленного населения. Антисталинизм был нужен и политическим шулерам, рвавшимся к власти. Поэтому число жертв «сталинских репрессий» в их пропагандистских материалах неуклонно росло. Свою политическую кампанию недолго просуществовавшая партия «Вперед, Россия!» сопровождала шоу с размахиванием плакатов на Ленинском проспекте Москвы. На плакатах Советская власть обвинялась в уничтожении 100 миллионов человек.

На телеэкранах беспрестанно показывали зарубежные, а потом и отечественные фильмы с использованием документальной хроники, в которых Сталин изображался чудовищем. Письменные сочинения о Сталине становились все более фантастичными, все менее опиравшимися на реальные события прошлого.

Широко распространялись сочинения В.Б. Резуна. Избрав себе псевдонимом «Виктор Суворов», этот бывший разведчик из ГРУ, приговоренный советским судом за измену к смертной казни, явно мстил своей Родине, а поэтому стремился ударить ее как можно больнее — обвинив СССР и лично Сталина в подготовке нападения на гитлеровскую Германию. Повторив официальное объяснение Гитлера и Геббельса для оправдания нападения на нашу страну 22 июня 1941 года, Резун использовал самые вздорные аргументы для обоснования своих обвинений Сталина и его правительства. В ход были пущены абсурдные истолкования аббревиатур советских танков, байки, якобы рассказанные эмигрантами в Аргентине, сомнительные воспоминания престарелых жителей Западной Украины, произвольное цитирование мемуаров советских военачальников и откровенные домыслы. Жонглируя номерами воинских соединений и именами советских генералов с наглостью профана из рассказа Марка Твена «Как я редактировал сельскохозяйственную газету», Резун сочинял бредовые истории про коварного Сталина, готовившегося нанести вероломный удар по миролюбивому и доверчивому Гитлеру.

Версии Резуна были поддержаны Эдвардом Радзинским. В своей книге «Сталин» вышедшей в свет в начале 1997 года, он также уверял читателей в том, что Сталин готовил нападение на Германию. Книга Радзинского должна была прийти на смену быстро устаревшему двухтомнику Волкогонова, поскольку к 1997 году власти уже давно отвергли Ленина и ленинизм, которых защищал генерал-историк от Сталина в своем сочинении.

В отличие от Волкогонова, Радзинский решил описать жизнь Сталина не с 1917 года, а с его рождения. Вопреки фактам, Радзинский изображал отличника учебы, участника веселых детских игр и солиста хора в духовном училище озлобленным малолетним негодяем. Игнорируя факты, Радзинский старательно создавал впечатление, будто до революции Сталин занимался главным образом ограблением банков и организацией поджогов на нефтепромыслах. Радзинский даже придумал, что повреждение руки у Сталина, вызванное несчастным случаем в детстве, случилось в ходе Ограбления банка в Тифлисе в 1907 году. На самом деле Сталин никогда лично не принимал участие в так называемых «экспроприациях» и не раз протестовал в подпольной большевистской печати против поджогов на нефтепромыслах, которые лишь мешали деятельности большевиков в Баку.

Явно испытывая нехватку подлинных материалов для дискредитации Сталина, Радзинский, как Волкогонов, Солженицын и Рыбаков, прибегал к придуманным «внутренним монологам» Сталина. Обвиняя Сталина в сотрудничестве с гитлеровской Германией, Радзинский даже сочинил версию о встрече Сталина с Гитлером, якобы состоявшейся в октябре 1939 года. Получить эти «сведения» Радзинскому помог некий Старый Железнодорожник (возможно, тот же, который поведал Бореву про вагоны для вывоза евреев из Москвы в Сибирь). Правда, на сей раз Старый Железнодорожник оказался не в Ташкенте, а во Львове.

Изложению деятельности Сталина в годы Великой Отечественной войны Радзинский уделил 57 страниц из 626 страниц своей книги. Однако немало из этих страниц посвящено рассказу о взаимоотношениях между режиссером Каплером и дочкой Сталина Светланой, Поэтому у Радзинского не нашлось места для рассказа о большинстве сражений, подготовкой которых руководил Сталин. Здесь нет упоминаний о Курской дуге, «операции Багратион» и Берлинской битве, а факты о битвах под Москвой и Сталинградского сражения вопиющим образом перепутаны. Здесь нет упоминания Одессы, Севастополя, Брестской крепости, но зато нашлось место для Сочи, Сокольников, «знаменитого катка на Петровке», Люберец, Пироговской улицы, где Сталин во время войны не появлялся и где военных действий не велось.

Хотя Радзинский упомянул Жукова, он вряд ли разобрался, чем был занят прославленный маршал в годы войны. Скорее всего, Радзинский не сумел разузнать, чем занимался и Сталин в эти годы. Очевидно, что он даже не удосужился пролистать работу Сталина «О Великой Отечественной войне», в которой многие его приказы подписаны наркомом обороны Сталиным. Радзинский же утверждал, что в годы Великой Отечественной войны наркомом обороны СССР был Г.К. Жуков. (Он занимал пост министра обороны СССР в 1955–1957 годах.)

Если верить Радзинскому, то получается, что летом 1941 года» советские войска лишь панически бежали от наступавших немцев. Он писал: «Страшный июль продолжался… Армия стремительно отступала, катилась к Москве». В этой связи писатель Владимир Бушин справедливо заметил: «Если уж так и катилась, то почему же вслед за ней на своих мощнейших моторах за какие-нибудь два-три месяца не докатился до Москвы непобедимый вермахт? Ведь у него было такое колоссальное техническое превосходство над Наполеоном, который уже 15 сентября ночевал в Кремле».

Победу под Москвой Радзинский, как и немецкие генералы, объяснял тем, что морозы действовали лишь на немцев, но не на русских солдат. В доказательство он привел свидетельство некоей обитательницы дачного поселка Николина Гора: «Сибирские части накануне сражения стояли прямо в нашем лесу. Румяные парни в белых, новеньких полушубках. Они умудрялись спать стоя, прислонясь к дереву. Храп был страшнейший». Получалось, что «сибиряки», которые беззаботно «храпели» во время морозов, убивавших немцев, обладали нечеловеческой морозоустойчивостью и именно этим объяснялась неспособность немцев одолеть Красную Армию.

А что же делал Сталин в дни битвы за Москву? Если верить драматургу Радзинскому, то Сталин лишь организовывал театральные постановки. По мнению Радзинского, решение Сталина остаться в Москве, а не эвакуироваться в Куйбышев с Советом народных комиссаров было спектаклем, нарочито устроенным Сталиным, чтобы убедить людей в том, что он «еще царь» Радзинский приглашал читателей посмеяться и над другими «выдумками» Сталина. Выступления Сталина на торжественном собрании 6 ноября на станции метро «Маяковская» и с трибуны Мавзолея Ленина 7 ноября Радзинский насмешливо классифицировал в соответствии со своими узко профессиональными представлениями: «новые постановки великого режиссера».

Даже разгром немцев под Москвой, осуществленный по плану Сталина, был подвергнут Радзинским осмеянию. Драматург нашел его слишком варварским: «Миллионы eгo (то есть Сталина. — Прим. авт.) солдат уже погибли, обескровив наступавших. Он (Сталин. — Прим. авт.) уже насытил бога войны. Древняя восточная стратегия торжествовала — как во времена былых империй, он, измотав врага, готовился бросить в бой свежиё войска. И сделать это он решил у стен столицы». Подменяя факты словесной трескотней, Радзинский создает у читателей впечатление, что Сталин побеждал Гитлера недостойным способом, прибегнув не к тем цивилизованным средствам, которые были якобы характерны для фюрера, а к кровожадным методам восточных деспотов. Получается, что, если бы Сталин был цивилизованным современным человеком, он бы не стал изматывать противника, а капитулировал так, как поступаем «цивилизованные» правители западноевропейских стран весной 1940 года. К счастью для нашей страны, Верховным Главнокомандующим страны в 1941 году был Иосиф Сталин, а не Эдвард Радзинский.

Под конец книги Радзинский повторил байки из фольклора столичной либеральной интеллигенции о якобы готовившихся в начале 1953 года жутких событиях (выселение всех евреев страны в Сибирь, казни некоторых из них на Лобном месте, развязывание Сталиным третьей мировой войны против стран почти всей планеты и прочие кошмары), от которых мир был спасен лишь смертью Сталина.

По образцу книги Радзинского была написана и коротенькая книжонка А.Н, Гордиенко «Иосиф Сталин», вышедшая в свет в апреле 1998 года. Не удовольствовавшись повторением обвинений Сталина в личном участии в налете на банк в Тифлисе в июне 1907 года, Гордиенко описывал, как Сталин и Шаумян быстро растратили награбленные 15 тысяч рублей. (На самом деле известно, что при попытке обменять за границей деньги, захваченные во время «экспроприации», все большевики, включая Камо, были схвачены полицией.)

Как и Радзинский, Гордиенко повторял давно разоблаченную версию об организации Сталиным убийства Кирова. Гордиенко даже придумал красочную сцену, в которой убийца Кирова Николаев в ходе допроса «упал перед Сталиным на колени и закричал на весь кабинет: «Вы же сами мне прика…» (стоявшие рядом офицеры НКВД быстро кинулись к убийце и заткнули ему рот)». При этом Гордиенко ссылался на Хрущева, хотя даже тот ничего похожего не говорил и не писал.

Как и Радзинский, Гордиенко приводил в свидетели Резуна-«Суворова» для доказательства «вины» Сталина за подготовку нападения на Германию. Но если Радзинскому для изложения событий войны понадобилось 57 страниц, то Гордиенко уложился на неполных 4 страницах, сумев все же обвинить Сталина в неумении руководить военными действиями.

В подкрепление этих «биографий» Сталина были опубликованы и фальшивые мемуары, которые давно распространялись на Западе. Еще в 1955 году были опубликованы вымышленные «Заметки для дневника» наркома иностранных дел СССР М.М. Литвинова («Notes for a Journal»). В 1965. году были изданы фальшивые «Материалы Олега Пеньковского» («The Penkovsky Papers»). В 1973 году были изданы сфабрикованные «Материалы Лаврентия Берии» («The Beria Papers»). В 90-х годах в нашей стране стали усиленно распространяться изделия тех же фальшивомонетчиков от имени людей, которые на самом деле или якобы были близки к Сталину.

Большим тиражом была выпущена книжка «Исповедь любовницы Сталина». Утверждалось, что некий Леонард Гендлин обработал воспоминания певицы Большого театра В.А. Давыдовой. С первых же страниц книжки, на которых утверждается, что весной 1932 года в правительственной ложе Большого театра вместе со Сталиным и другими членами Политбюро находились Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков (к этому времени исключенные из партийного руководства, а потому не допускавшиеся в правительственные ложи), ясно, что ее автор понятия не имеет об истории страны. Когда же героиня книги «зарывается в песок» на пляже в Сочи, ясно, что автор не в ладах и с географией страны, так как очевидно, что он слыхом не слыхал про пляжи из гальки этого южного города.

В конце книжки появлялись русские сани, на которых Маленков в середине 30-х годов увозил примадонну Большого театра от домогавшихся ее любви Пастернака, Пильняка, Вышинского, Тухачевского, Ягоды, Зиновьева, Берии и Сталина. Поездка на санях под звон бубенцов по заснеженной дороге создавала впечатление, что книжка сочинялась на основе представлений о России, рожденных из беглого знакомства с русскими романсами XIX века и еще более беглого знакомства со справочником о видных фигурах в СССР в XX веке. И все же и эта вульгарная фальшивка вызвала доверие у многих читателей, полагавших, что «наверное, автор кое-что знает».

Еще одной фальшивкой, использованной для дискредитации Сталина, стали опубликованные «воспоминания» Бориса Георгиевича Бажанова, который в 1928 году бежал из СССР, а до этого работал в секретариате Политбюро ЦК ВКП(б). Оказавшись за рубежом, Б.Г. Бажанов еще в 1930 году опубликовал свои воспоминания. Наблюдения Бажанова использовал Исаак Дейчер в своей биографии Сталина. Дейчер приводил такое высказывание Бажанова: «Этот страстный политический деятель не имеет грехов. Его не интересуют ни деньги, ни удовольствия, ни спорт, ни женщины. Женщины, помимо его жены, для него не существуют». На основе этого замечания Бажанова Дейчер делал вывод: «Его личная жизнь безупречна».

Но вот в нашей стране были опубликованы новые воспоминания Бажанова, которые, если верить их содержанию, были написаны в середине 70-х годов прошлого века. В книге утверждалось, что ее автор не просто описал личные впечатления, но опирался на архивы Политбюро, которые подолгу и внимательно изучал. Однако с первой же главы воспоминаний возникают подозрения, что автор книги не имеет элементарных знаний о нашей стране. Так, он сообщает, что его соседом по лаборатории был некий Саша Володарский, который «был братом питерского комиссара по делам печати Володарского… убитого летом 1918 года». Как известно, настоящая фамилия Моисея Марковича Володарского была Гольдштейн. Стало быть, фамилия его брата также должна была быть Гольдштейн, а не Володарский. Как известно, псевдонимы революционеров не принимали их родные братья и сестры, иначе Дмитрий Ульянов был бы Дмитрием Лениным, а Мария Ульянова была бы Марией Лениной.

Далее говорится, что в начале 1922 года Бажанов стал работать в аппарате ЦК РКП(б) и Л.М. Каганович поручил Бажанову написать за него статью, а затем поручил ему же «слушать и править» политический отчет ЦК, который должен был сделать на съезде РКП(б) В.И. Ленин. На самом деле Каганович в ту пору никак не мог поручать Бажанову писать за него статьи или «слушать и править» доклад Ленина, хотя бы потому, что жил не в Москве и не работал в аппарате ЦК партии, а находился в Туркестане, где работал в партийном руководстве этого края.

Во второй главе говорится о том, как после XI съезда партии «в апреле — мае» 1922 года Бажанов подготовил проект нового устава партии. В книге утверждается, что этот устав должен был заменить тот, что был принят во времена подполья. На самом деле устав времен подполья был заменен новым еще в 1919 году. Решение же о новой переработке устава партии было принято не после XI съезда, а во время съезда, в марте 1922 года.

В ходе работы над проектом устава, говорится в книге, Бажанов хотел сделать партию более открытой. Однако в резолюции XI съезда о новом уставе партии говорилось, что он должен был воспрепятствовать проникновению в партию «карьеристских элементов». Поэтому требования для приема «непролетарских лиц» не облегчались, а ужесточались. Очевидно, что автор понятия не имеет об уставе партии, принятом в 1922 году, а потому вряд ли мог участвовать в его подготовке. К тому же вся история о единоличном создании устава партии. Бажановым разит хлестаковщиной. Известно, что над подобными документами работали, по крайней мере, десятки людей. Между тем в книге утверждается, что лишь Бажанову пришло в голову переделать устав впервые после 1903 года, и он сделал это в одиночку.

Не меньше фантазии автор проявил и в рассказах о том, как и почему шла внутрипартийная борьба. Создается впечатление, что он и не подозревает о том, что между Лениным и Троцким велась острая политическая борьба с 1903-го до середины 1917 года. Подлинный Бажанов не мог не знать, что заявление о «диктатуре партии» было сделано Зиновьевым в 1923 году и именно за этот тезис его долго осуждали во всех парторганизациях страны. Мнимый же Бажанов уверяет, что тезис о «диктатуре партии» был выдвинут Сталиным.

Явно не знает автор и многих известнейших событий партийной дискуссии 1927 года. Он сочинил речь Троцкого на ноябрьском пленуме ЦК 1927 года, безбожно перевирая выдвинутый Троцким «тезис о Клемансо» и его обвинения руководства партии в термидорианстве. Путать эти заявления Троцкого мог лишь человек, не живший в это время в СССР. Можно усомниться даже в том, что автор книги был знаком с Бажановым.

Сомнения в подлинности авторства Бажанова усиливаются при чтении глав, содержащих рассказы о Сталине. По словам автора, 9 августа 1923 года постановлением Оргбюро ЦК Бажанов был назначен «помощником секретаря ЦК т. Сталина». С 4-й главы («Помощник Сталина — секретарь Политбюро») начинаются «разоблачения Сталина», в которых повторены многие известные байки о Сталине (включая рассказ о том, как Сталин из Кремля утопил Эфраима Склянского в американском озере). Но автор добавил и немало нового к мифам о Сталине.

В книге утверждается, что однажды Бажанов зашел в кабинет Сталина и застал его «говорящим по одному телефону. Точнее, не говорящим, а слушающим». Почему-то в считаные секунды Бажанов догадался, что Сталин подслушивает чужой разговор с помощью специального устройства. Автор пишет: «Сталин поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза тяжелым пристальным взглядом. Понимаю ли я, что открыл?.. Конечно, понимаю, и Сталин это видит… Понятно, что за малейшее лишнее слово по поводу этого секрета Сталин уничтожит меня мгновенно. Я смотрю тоже Сталину прямо в глаза. Мы ничего не говорим, но все понятно и без слов… Думаю, Сталин решил, что я буду хранить его секрет».

Вскоре Бажанов якобы узнал о том, что специальное устройство, которое позволяло Сталину подслушивать разговоры Троцкого, Зиновьева, Каменева и других членов Политбюро по телефону, было сооружено неким «чехословацким коммунистом, специалистом по автоматической телефонии». «Как только установка была закончена и успешно заработала», секретарь Сталина «Каннер позвонил в ГПУ Ягоде и сообщил от имени Сталина, что Политбюро получило от чехословацкой компартии точные данные и доказательства, что чехословацкий техник — шпион. Зная это, ему дали закончить его работу по установке автоматической станции, но теперь его надлежит немедленно арестовать и расстрелять». Так якобы и произошло.

Даже если предположить, что Сталин на самом деле подслушивал чужие телефонные разговоры и решил уничтожить создателя сложного устройства, то следует учесть, что в 1923 году ОГПУ возглавлял не Ягода, а Дзержинский, остававшийся во главе этой организации вплоть до своей смерти в 1926 году. Поскольку Дзержинский был полновластным руководителем ОГПУ, Сталин не мог действовать через его голову, да еще в таком сомнительном деле, и обращаться к Ягоде, который лишь недавно пришел на работу в ОГПУ из системы Внешторга. К тому же, в отличие от 1937 года, в 20-х годах аресты коммунистов производились в единичных случаях. После Гражданской войны в 20-х годах не было случаев расстрелов коммунистов. Тогда было немыслимо представить себе арест и расстрел иностранного коммуниста. Кроме того, вызывает сомнения техническая возможность создания описанного в книге устройства для подслушивания телефонных разговоров, так как автоматические телефонные линии возникли позже.

И опять-таки, даже если принять слова автора за чистую монету, не ясно, почему Сталин пощадил Бажанова, но не чехословацкого коммуниста. Эту версию можно принять, лишь слепо поверив утверждению о том, что Бажанов к этому времени стал одним из влиятельнейших людей в стране, хотя об этом никто не подозревал. Уверяя, что Сталин государственными делами не занимался, а лишь подслушивал чужие разговоры, автор пишет: «Я постепенно дошел до того, что, в сущности, начал выполнять то, что должен делать Сталин — указывать руководителям ведомств, что надо сделать то-то и то-то. Я давал дельные советы, сберегавшие время и силы, касавшиеся не только формы, но и сути движения всяких государственных дел. Ко мне обращались все чаще и чаще. В конце концов я понял, что явно превышаю свои полномочия и делаю то, что по существу должен был делать генсек ЦК». Однако, как пишет автор, Бажанов отказался от возможности стать вождем великой страны, так как он разочаровался в коммунизме. Хотя временно Бажанов остался на своей работе, он якобы стал искать способы покинуть СССР.

Уверенность в том, что «мемуары Бажанова» — это беззастенчивое вранье, усиливается во время чтения последних глав книги, посвященных побегу Бажанова из СССР. В книге говорится, что Бажанову под предлогом охоты удалось перейти в Туркмении советско-персидскую границу 1 января 1928 года, поскольку «вся застава была пьяна». (Кажется, что автор черпал свои представления о пограничной заставе в Туркмении по фильму «Белое солнце пустыни».) Правда, Бажанов был под постоянным надзором сопровождавшего его чекиста Максимова. Но Бажанов якобы перехитрил своего охранника и завел его в Персию, а затем убедил идти с ним дальше.

Затем Бажанов, не зная ни слова по-персидски, сумел не раз перехитрить местное начальство, а заодно гнавшихся за ним по Персии чекистов и доехать до границы с Британской Индией. Тут Бажанов непонятно на каком языке «разговорился» с людьми из племени белуджей, которые снарядили ему караван. Объясняя, как Бажанов оплачивал свои поездки по Персии и Британской Индии, автор сообщал: «Когда мы покинули советский рай, у нас не было ни гроша денег, и до сих пор все путешествия шли за счет Его Величества Шаха. С этого момента «платил» Его Грациозное Величество Английский Король. По крайней мере, ни я, ни вождь племени не имели на этот счет никаких сомнений».

Путешествие двух беглецов на верблюдах по Белуджистану подозрительно напоминает рассказ о том, как Бендер и Корейко ехали через Казахстан. Рассказ же о том, как Бажанов советовал в июне 1941 года Альфреду Розенбергу не воевать с русским народом и предупреждал теоретика «третьего рейха» о том, что Германию ждет неминуемое поражение, напоминает байку генерала Епанчина о том, как он в возрасте десяти лет давал в 1812 году совет Наполеону покинуть Россию и помириться с русским народом.

И все-таки, несмотря на сходство с некоторыми отрывками из российских литературных произведений, многие слова и обороты в книге «русского Бажанова» наводят на мысли об ее англо-американском происхождении. Некоторые фразы являются грубой калькой с английского. Например, приведенные выше слова «Грациозное Величество» применительно к английскому королю вызывают подозрение, что здесь переводчик прибег к побуквенному переложению на русский язык английского слова «gracious». А это слово по-русски означает не «грациозный», а «добрый», «милосердный», «милостивый». Последнее значение лучше всего использовать в данном контексте, так как речь идет о «милостивом» монархе, по «милости» которого (а не по причине его «грациозности») «Бажанов» путешествовал по Индии.

Калькой с английского является и фраза: «лейтенанты Сталина». Поскольку в тексте имеются в виду не офицеры армии, а «помощники Сталина», видимо, автор в оригинале употребил обычные для англоговорящих людей слова «Stalin's lieutenants». («Lieutenant» означает не только «лейтенант», но и «помощник». Известно, что в 20-е годы лейтенантов в СССР не было.) Плохим переводом с английского является и фраза «имел привилегию слушать». Обычную для англоговорящих людей фразу «had а privilege to listen» лучше было бы перевести «ему довелось слушать», чтобы она не выдавала английского происхождения. Фраза, в которой говорится, что деятельность Троцкого по руководству советским железнодорожным транспортом «ничего не дает, кроме конфуза», на английском языке, возможно, звучала так: «produces nothing except confusion». А поскольку слово «confusion» на английском языке означает не «конфуз», а «путаница» или «беспорядок», то фразу следует перевести: «из этого ничего не получается, кроме путаницы». Речь шла именно о «путанице» в делах, которая, по утверждению автора, последовала вследствие неумелых действий Троцкого.

Скорее всего, «мемуары Бажанова» были сочинены на английском языке, а стало быть, не Бажановым. Ведь, как говорится в «мемуарах», Бажанов едва мог объясняться на этом языке, а потому не мог постоянно сбиваться на характерные для англоговорящего человека слова и фразеологические обороты. В то же время в «мемуарах» были использованы отдельные места из подлинных воспоминаний Бажанова 20-х годов. (В частности, и те слова Бажанова о Сталине, которые цитировал Дейчер, хотя их появление в книге, наполненной грубыми и примитивными антисталинскими выпадами, выглядит нелепо.) Очевидно, что «мемуары» были сфабрикованы в советологических кругах США или Великобритании и не лучшими специалистами, а теми, кто лишь поверхностно и понаслышке узнал кое-что об СССР и его истории.

Поскольку книга без сомнения является фабрикацией, лживость содержащихся в ней сведений не подлежит сомнению. Тем удивительнее, что эта грубая фальшивка, скорее всего, сработанная в США или Англии 30 лет назад, рекомендована в предисловии, подписанном старшим научным сотрудником ИРИ РАН В.А. Шестаковым, как книга, которая «представляет несомненный интерес и для историков и, особенно, для широкой аудитории, представителей нового поколения». Известно, что благодаря такой рекомендации немало читателей приняли грубую подделку за документ, правдиво и точно описывающий Сталина и его время.

О том, что фальшивку приняли за подлинный документ, свидетельствует также справка о Бажанове, содержащаяся в книге «Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь». (Автор — К.А. Залесский; подписан в печать в сентябре 2000 года.) В справке говорится: «По собственным воспоминаниям, являлся автором нового Устава ВКП(б)». Остальные сведения, содержащиеся в справке (подготовка Бажановым статей и выступлений для Кагановича, побег в Персию, в ходе которого «ему удалось обмануть посланных за ним сотрудников ГПУ» и прочее) также взяты из «мемуаров Бажанова». А ведь статус «энциклопедического словаря» вызывает доверие к опубликованной в нем информации, и читатель может поверить, будто в своей книге «Бажанов» на самом деле правдиво «описал террористические методы Сталина, систему принятия политических решений в СССР и т. д.»

В то же время противники Сталина продолжают использовать старые вымыслы, стараясь принизить Сталина. Они изображают его примитивным существом, случайно оказавшимся во главе великого государства. Так, в книге Леонида Млечина «Смерть Сталина» (М., 2003) использованы уже давно разоблаченные антисталинские байки, вроде историй о «таинственной» гибели Камо или про убийство польских офицеров в Катыни, Млечин бездоказательно утверждал: «Некоторые историки и врачи уверены, что он (Сталин. — Прим. авт.) был психически нездоров, что он страдал паранойей, манией преследования и этим объясняются массовые репрессии в стране, его беспредельная жестокость и безжалостность». С каких пор историки стали диагностировать психическое здоровье отдельных людей? Какие врачи были «уверены» в нездоровье Сталина, Млечин умалчивал, ибо таковых не существовало.

Пожалуй, наиболее ярким примером морального и интеллектуального падения антисталиниста стала книга Бориса Илизарова «Тайная жизнь Сталина. По материалам t его библиотеки и архива». Спору нет, Илизаров заведомо взялся за трудное дело: попытаться истолковать характер Сталина и раскрыть его мысли, разбирая пометки, которые тот оставлял на полях книг. Однако к книгам из сталинской библиотеки был допущен человек, явно не способный понять ни смысл сталинских пометок, ни содержание произведений, которые комментировал Сталин.

Сообщая, что он пять лет бился над расшифровкой помет Сталина на нескольких десятках книг, Илизаров лишь расписался в своей интеллектуальной беспомощности. Порой в своих потугах истолковать надписи Сталина Илизаров напоминает персонажа из романа Герберта Уэллса «Человек-невидимка», который, случайно завладев материалами гениального изобретателя невидимости Кемпа, пытается на досуге расшифровать смысл химических формул: «Брови его сдвинуты, и губы шевелятся от усилий. «Шесть маленькое два сверху, крестик и закорючка. Господи, вот голова была!.. Сколько тут тайн, удивительных тайн… Эх, доискаться бы только! Уж я бы не так сделал, как он… Я бы… эх!».

Но возможно, что Илизаров кое-чего добился бы в своих трудах, если бы не его позиция. Провозгласив принцип «эмоционально высвеченной научной истории», Илизаров с первой же страницы книги не скрывает своей ненависти к Сталину. Любая надпись, оставленная Сталиным На полях книги, оборачивалась в сознании Илизарова против Сталина. Например, Сталин воспроизводит слова венгерского деятеля и приводит их перевод. Для Илизарова это лишь повод для презрительного замечания о том, что Сталин не владел венгерским, а пользовался словарем и вообще-то плохо знал языки. Между тем, судя по библиографическим заметкам в книге, не только венгерский, но и другие иностранные языки не знакомы Илизарову.

Стремление Илизарова втиснуть любую карандашную отметку, сделанную Сталиным, в прокрустово ложе стереотипов, характерных для либеральной интеллигенции, приводило его к крайним логическим натяжкам. Слово «Учитель», которое не раз написал Сталин, на: обложке одной книги, позволило Илизарову сделать уверенный вывод, что Сталин сравнивал себя с Иисусом Христом, а затем без конца иронизировать над этим сравнением, которое якобы сделал Сталин.

Повторяя расхожие оскорбительные выпады против Сталина, типичные для своей среды, Илизаров старался вызвать у читателей брезгливое отношение к Сталину, но не мог не достичь обратного эффекта. Навязчивое внимание к вопросам половой жизни, зачастую не имеющим никакого отношения к Сталину (например, полностью воспроизведено личное письмо Троцкого к своей жене, в котором говорится об их интимных отношениях с использованием ненормативной лексики), вызывает лишь омерзение к книжке Илизарова и подозрение в болезненной извращенности ее автора.

Автор хватается за любой материал, который мог бы бросить тень на Сталина. Письмо какой-то странной женщины 1938 года Сталину о том, что она встречалась с некоей особой, которая, возможно, была какой-то родственницей Сталина, а потом исчезла, приводит Илизарова к выводу, что эта якобы исчезнувшая женщина была незаконным ребенком Иосифа Джугашвили, рожденным якобы в результате его насилия над неизвестной женщиной. И якобы за это он и был исключен из семинарии. Нужно не только очень ненавидеть Сталина, но и быть полным невеждой в российской истории, чтобы поддерживать такую версию. Ведь за подобное преступление исключением из семинарии дело бы не ограничилось.

Повествуя о слухах вокруг любовных похождений Енукидзе, Илизаров без всяких оснований обвиняет Сталина в том, что тот добился отстранения этого деятеля, чтобы скрыть собственные грехи. (О том, что отставка Енукидзе была связана с участием его в заговорщической деятельности, позже писали в своих книгах Баландин, Миронов, Жуков.)

Книга Илизарова изобилует и грубыми логическими ошибками. Так, для того, чтобы доказать, что «Сталин думал о себе как об исторической личности исполинских масштабов», Илизаров цитировал Барбюса, который излагал свои мысли, а не Сталина. Илизаров утверждал, что «на каком-то этапе Сталин сравнивал себя с Петром Великим». Единственное публичное высказывание Сталина о Петре I был сделано в его беседе с писателем Эмилем Людвигом.: «Эмиль Людвиг:… Первый вопрос, который я хочу вам задать, следующий: допускаете ли Вы параллель между собой и Петром Великим? Считаете ли Вы себя продолжателем дела Петра Великого? Сталин: «Ни в каком роде. Исторические параллели всегда рискованны. Данная параллель бессмысленна». Но по «логике» Илизарова именно поэтому Сталин сравнивал себя с Петром Великим!

Путаные, помпезные и лишенные логики рассуждения Илизарова, в которые он постоянно пускается (например, разглагольствование о том, что Цезарь, а также другие великие правители прошлого наказаны тем… что они вошли в историю), заставляют усомниться и в рассудке автора. Однако изъяны своего интеллекта автор прикрывает повторением антисталинских шаблонов, давно набивших оскомину.

Дословно повторяя Бориса Ельцина, демагогически жаловавшегося на то, что «Краткий курс» врезался в его голову (хотя вызывало большое сомнение, что какая-либо историческая информация могла сохраняться в голове постоянно пьющего президента РФ), Илизаров утверждал: «Основные конструкции «Краткого курса» до сих пор громоздятся в умах тех, кто жил и учился на территории СССР, и даже тех, кто учится сейчас в России и многих странах СНГ». И это при том, что «Краткий курс» был запрещен с 1956 года, а после 1956 года историки партии делали все для того, чтобы в своих сочинениях об истории КПСС уничтожить хотя бы намек на «конструкции «Краткого курса»!

Постоянно утверждая, что «Краткий курс» не имел никакого отношения к подлинной истории, Илизаров не раз продемонстрировал свое вопиющее незнание советской истории. В своей книге он утверждает, что Сталин произвольно менял исторические даты, а поэтому якобы произвольно перенес день Победы «на несколько дней». И это доказывает, что Илизаров понятия не имеет об обстоятельствах подписания актов о безоговорочной капитуляции Германии в Реймсе 7 мая и в Берлине 8 мая 1945 года, что и определило разницу в датах дней Победы на Западе и в СССР.

В своей книге и в своих выступлениях по телевидению Илизаров упорно настаивал на том, что Сталин повторял репрессии ровно раз в десять лет. (При этом в одной из телепередач Илизаров утверждал, что эти повторы были следствием церковного воспитания Сталина, так как якобы православие заразило его мистической верой в силу цифр.) Илизаров объявил, что пики репрессий в СССР имели место в 1927 году, 1937 году и 1947 году. А поэтому, рассуждал Илизаров, следующий пик репрессий пришелся бы на 1957 год, если бы Сталин остался к этому времени жив.

Однако известно, что в 1927 году массовых репрессий не было. Продолжавшиеся со времен Гражданской войны вооруженные столкновения между властями и крестьянством в 1927 году сошли к минимуму, а поэтому именно в этом году число осужденных по политическим мотивам было самым низким за годы Советской власти. В этой обстановке Советское правительство приняло решение к 10-й годовщине Октябрьской революции отменить смертную казнь. Правда, в конце 1927 года были исключены из партии и высланы из Москвы несколько десятков видных руководителей троцкистско-зиновьевской оппозиции. Однако именно эти люди тогда призывали «повернуть огонь против кулака и нэпмана», то есть развернуть репрессивную политику.

Известно также, что хотя в 1947 году продолжались столкновения между националистическими формированиями на западе страны и войсками МВД и немало жителей Литвы, Латвии, Эстонии, западных областей Украины и Белоруссии были осуждены за антигосударственную деятельность, к этому времени в основном завершились судебные расследования по делам тех, кто сотрудничал с немецко-фашистскими захватчиками. Это позволило Советскому правительству в мае 1947 года вновь отменить смертную казнь за все виды преступлений.

Что же касается репрессий, которые должны были якобы состояться в 1957 году, то Илизаров писал: «О скорой смерти он явно не задумывался, а готовил страну к очередной масштабной дыбе. Но наш мир устроен так, что всему приходит свой срок. Сталин умер в тот момент, когда готовил очередную удавку своему рабски покорному, пресмыкающемуся советскому народу». Комментируя это заявление Илизарова, историки Рудольф Баландин и Сергей Миронов замечали: «Трудно даже определить, что здесь больше: глупости, пошлости? подлости? самодовольства? Но явно преобладают злоба и ненависть к советскому народу. Кто это написал? Некто Б.С. Илизаров — архивист с ограниченными знаниями, ничтожным, судя по всему, жизненным опытом и огромными претензиями. Положим, умственную недостаточность можно простить. Но как расценить огульное, оскорбительнейшее охаивание огромного многонационального народа?»

Эти литературные фальшивки, а также другие лживые сочинения о Сталине не могли не оказывать своего воздействия на общественное сознание населения. К тому же сочинения Радзинского, Резуна и других популяризировались на телеэкране и подкреплялись другими лживыми телеверсиями, авторы которых беспрестанно обливали грязью все советское прошлое.

Еще с последних лет перестройки выработались определенные шаблоны изображения Сталина и сталинского времени на телевидении. Стало считаться обычным, чтобы в любой передаче, в которой речь шла о 30-х — начале 50-х годов, упоминался ГУЛАГ, а Сталина иронично называли «отцом народов», хотя при жизни его так не называли. Ред: кий юбилей актера, писателя, композитора, художника, ученого, талант которого расцвел в сталинское время и был высоко оценен лично Сталиным, обходился без замечаний теледиктора о том, как мучился юбиляр под «гнетом» «сталинского режима», как он лишь чудом уцелел, как он втайне ненавидел Сталина и боролся против него. Портреты Сталина и кинохроника с изображением его выступлений обычно сопровождали тексты о миллионах человеческих жертв и жестоких репрессиях.

Эта постоянная пропаганда находила подтверждение в учебниках по истории для школ, средних специальных и высших заведений, а потому оказывала воздействие на умы жителей России.

Часть 5