Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо
Но была странная история в Ялте: все время шел снег… И мы с совершенно незабвенным Пашей Лебешевым так замечательно прижились в снежной Ялте! Снег, делать ничего не надо… Снимать ничего невозможно, потому что этот снег растает через несколько дней. На снег ничего ставить нельзя, поэтому можно ничего и не делать. А еще ничегонеделание происходило в гостинице «Украина». В гостинице «Украина» у меня на втором этаже был огромнейший номер из трех комнат, которые выходили на огромнейший, колоссальный балкон. И балкон этот утопал в каких-то остатках роскошной летней зелени. И еще время от времени падал снег. На этом балконе Паша установил мангал. Паша был великий оператор, но самое главное Пашино величие состояло в том, что он был великий повар. Но, во-первых, великий обжора, а уже потом великий повар в связи с тем, что он был великий обжора. Но он был совершенно великий повар. И у нас там образовалось такое потрясающее житье за государственный счет в Ялте… Этот номер, понимаешь… Паша с мясом, который все время насаживает это мясо на шампуры… Ну сказка! Сказка, а не жизнь!
Асса
Пошли мы на Ялтинскую студию. Потрясающая была студия, потрясающая, — свидетельствую, она была оснащена как большая нормальная студия, но в ней царил какой-то дух маленького частного дела, то есть студия была заточена на ручное производство кинокартин. Это потрясающая была студия! Мы пришли с Говорухиным на эту потрясающую студию. А я очень серьезно отношусь к выбору костюма для актера. Я уже давно подобрал для Говорухина черное пальто, шляпу, и у меня еще был красный шарф. Я говорю: «Говорухин, я тебе дарю шарф для этой роли. Вот, дарю. Ты в нем все время будешь ходить. В черном пальто и в красном шарфе. Это — чмок-чмок-чмок». Говорухин надел все это дело, потом подошел к зеркалу… мрачный совершенно. Я говорю: «Ну что, нравится?» Он говорит: «Нет, совершенно не нравится, абсолютно не нравится». А для меня это был удар — то, что ему не нравится. Хотя я помнил, уже мне Таня произнесла тогда эти великие слова по поводу дурной погоды — что реагировать не надо ни в коем случае. Нужно как бы спрятаться в себя, скрыться. Я говорю: «А чего оно тебе не нравится?» Он говорит: «Да я похож на такого филера — мелкого стукача из царской охранки». Я говорю: «Да нет, Слава, по-моему, ты не похож, в тебе есть шик такого советского подпольного миллионера…» Он говорит: «Ну ладно, ладно. Все. Мы едем снимать».
Асса
А было часов двенадцать дня. Я говорю: «Нет, Славочка. Какой снимать? Куда? Мы никуда не едем». — «Почему не едем? — говорит. — Мы приехали, пароход еле-еле подошел из-за непогоды и начинающегося шторма. Как мы не едем?» Я говорю: «Слава, ну ты же кинорежиссер! Кроме того, что ты актер, ты понимаешь, что ты — кинорежиссер? И ты понимаешь, что вот в такую погоду снимать — совершенно бессмысленная чушь». «Почему бессмысленная чушь? Я, — говорит, — когда сюда ехал, обалдел от красоты Ялты, я такой ее никогда не видел. Пальмы в снегу! Пальмы в снегу, понимаешь, нет?» Причем от Славы услышать восторги по поводу чего бы то ни было — это вообще невозможно. И до сих пор, когда я ему новую картину показываю, он меня поздравляет всегда одними и теми же словами: «Ну что, поздравляю тебя с очередной творческой неудачей, поздравляю!» Вот это нормальный разговор. А тут такая снежная Ялта! Я говорю: «Слава, ну ты же соображаешь, что это через два дня стает, и весь материал, который мы снимем сегодня, мы выбросим и начнем снимать все сначала. Зачем работать на корзину, куда мы будем выбрасывать этот материал? Зачем?» Он говорит: «Что ты мелешь? Любой эпизод сними, и он всегда у тебя будет даже на картине, в которой не будет ни единой снежинки, он будет как алмаз блестеть…»
Асса
А мы-то уже… Я уже даже Паше позвонил, чтобы он уже мясо как-то на шампуры насаживал…
И Паша прекратил шампурение мяса, а Слава заставил нас идти на съемку и снимать. И мы сняли эпизод. И вот этот эпизод, который мы сняли первым — даже не по наущению, а по настоянию Говорухина, — он и дал какой-то тон. Как музыканты, знаете, бам-уа-а-а-а… И вот все ощущение картины — это вообще дело Славиной мощи. Организационной и такой режиссерской мощи. И мы когда сняли — назавтра опять снег, послезавтра опять… И так всю эту так называемую зиму в Ялте, которая всегда была при плюсовой температуре и всегда было тепло.
Когда Станислав Сергеевич вошел в эту атмосферу ялтинской жизни, ему, конечно, как режиссеру, который только что приехал со съемок «Десяти негритят», было что-то нормально из того, что мы делаем, а что-то ненормально. И в Славе, естественно, взыграло режиссерское ретивое, и он говорит, причем очень-очень доброжелательно: «Слушай, вот в этот момент вот это нельзя делать… А вот в этот момент можно чего-нибудь делать… А вот в этот момент, смотри, можно даже переписать сценарий, потому что здесь он должен сказать то-то…» И я понял, что Слава сейчас начнет снимать свою картину, свои «Десять негритят» на материале «Ассы». И я так слабо, но четко сказал: «Слава, ты — артист, и твое место в буфете». Он говорит: «А-а-а, в буфете?» Я говорю: «Да, в буфете». И он тут же погрузился в буфетное настроение.
Асса
Буфетное настроение Станислава Сергеевича прежде всего выразилось в том, что он стал бесконечно много играть в шахматы. Причем он стал играть в шахматы на небольшие, но на деньги. И он играл в шахматы с главным оператором картины Павлом Тимофеевичем Лебешевым, который, кроме того, что он великий обжора и великий повар, еще был человек, снедаемый великими, величайшими страстями. И когда он купился на эту шахматную страсть, на эту шахматную горячку, которую подпихнул ему из буфета Говорухин, он вообще перестал что-нибудь соображать. Я говорю: «Паша, поехали, мы через час должны уже начать снимать…» Он говорит: «Обожди секунду, мы не доиграли партию…» А потом в автобусе канючил все время Говорухину: «Ну, обожди, мы там сейчас быстренько все снимем и поедем и сядем, и я еще хочу
Асса
Асса с тобой сыграть, еще…» На что Говорухин говорит: «Паша, хватит, у тебя семья, у тебя дети. Что ж я вообще…» — «Говорухин, я железно буду с тобой играть, я железно буду играть!» Страсть, страсть…
И вот в этом состоянии наших буфетных страстей у нас иногда были очень странные споры с Говорухиным. Мы с Говорухиным уже привыкли, мы еще со ВГИКа в 62-м году начали какой-то бесконечный спор обо всем. Мы всю жизнь провели вместе со Славой, и всю жизнь мы с ним были не согласны по всем вопросам, которые предлагала нам жизнь. Вплоть до каких-то совершенно невероятных вещей. Я говорю: «Ну, видишь же? Ну это же круглое, это же круглое!» Он говорит: «Нет. Это не круглое, это квадратное». Я говорю: «Ну не квадратное это». Он говорит: «Ну, потрогай, видишь — квадратное». Я говорю: «Да круглое это». И так могло продолжаться неделями, целыми неделями. Иногда доходило до такой очень нервной такой внутренней атмосферы. Но никогда эти споры не переходили в какой-то род неприязни. Ну выяснялось потом, конечно, что круглое, что квадратное, выяснялось… Кстати, если уж говорить честно, в большинстве случаев выяснялось, что Говорухин был прав. Я потом расскажу о нескольких очень важных спорах, которые у нас были, но Говорухин был прав. И никогда ничего обидного в выяснении того, что Говорухин был прав, для меня не было.
И вот мы стояли в этой моей трехкомнатной безумной анфиладе и спорили до… я просто не знаю до каких степеней… Уже темнело, уже вот-вот-вот шашлык был на подходе… И мы собачились как могли, по поводу одной знаменитой картины с очень знаменитым актером в главной роли, которая только что тогда вышла, и вокруг нее было столько невероятного шума, что вот там-то и есть истинное вообще-то отношение к нашей родине, к нашей культуре… Нет, это не истинное отношение к нашей родине и к нашей культуре. И я просто орал как зарезанный. Я говорил: «Слава, что ты защищаешь? Ты в своем уме, Слава? Что ты защищаешь? Эта же картина вся просто, начиная от титров и кончая надписью „Конец фильма“, вся может быть заменена большим титром „Все на продажу“, все, совсем все. Главные роли, не главные роли — все на продажу, лишь бы купили. Как же так можно?» Он говорит: «Что ты мелешь? Что купили? Что ты вообще выдумываешь? Я, взрослый человек… я взрослый человек?» Я говорю: «Да, ты взрослый человек». Он говорит: «Вот я, взрослый человек, сидел и плакал. Плакал, у меня слезы вот так текли… Какая… какая тут продажа?… Плакал». А Аня, как я уже говорил, долго что-то не начинала разговаривать. И она лежала испуганная на кровати и смотрела с ужасом на меня и на Говорухина. И когда Говорухин сказал, что он плакал вот такими слезами, Аня вдруг сказала не слово, а фразу, фразу тоже грандиозную, которая в общем-то все объясняет про Говорухина. Она вдруг сказала: «Кто Гонянюхина обидел?» С связи с тем, что он плакал, — кто-то обидел. Кто Гонянюхина обидел? Вот я могу сказать, что Гонянюхина обижать не надо. Ни к чему позитивному это не приводит, и не приведет, и не может привести. Гонянюхина нужно любить.
В поисках капитана Гранта
В поисках капитана Гранта
И Гонянюхин тогда же на «Ассе», которая была очень сложным человеческим не испытанием, конечно, но очень сложным человеческим разворотом в жизни Говорухина, — на «Ассе» жестко гнул свою линию неприятия чего-то, чего он ну не хотел — не хотел или не мог сформулировать. А там же была в первый раз эта безумная компания, этого же никогда никто не знал до «Ассы»… Они все вместе собрались: Тимур Новиков, Витя Цой, Гребенщиков, покойный Рошаль — весь мыслимый и немыслимый андеграунд той поры. И с нами был Говорухин с его, я бы сказал, таким академическим подходом к жизни, к искусству… И они не спорили, они не ругались, они не выражали друг другу ничего. Они иногда просто говорили какие-то фразы… Однажды Говорухин решил показать еще не смонтированный материал «Десяти негритят» всем, кто снимался в нашей картине. Смотрели часа два. Когда в