Станция "Фронтир"
Пролог.
"Молния Харканса" – вся в серых царапинах от космической мелочи, а на левом движке – один здоровенный, обугленный шрам от плазмы. Дрожала сейчас, знаете, как загнанная крыса в углу. Последние часы в этом проклятом астероидном танцполе... Нервы экипажа – натянутые струны, вот-вот лопнут.
Глыбы. Гигантские. Крутятся, неизвестно с какой скоростью. Щебень. Искрится. Вечная угроза. Немая. За иллюминатором – просто холодная смерть в разгаре буйства. Вибрация от маневровых движков – прямо в грудь Дмитрию. Гулкий, частый рокот. То ли корабля, то ли его собственное сердце.
Глаза – стальные, холодные – метались по экранам, высчитывая путь. Пальцы впились в потрёпанную кожу подлокотников кресла, белые от усилия, ногти оставили полумесяцы на изношенной поверхности. Каждый рывок "Молнии", визг сирены "МИМО!" – отдавался в мышцах судорогой. "Тише... Плавненько..." – мысленно бубнил он себе и кораблю. Правая рука сама потянулась к плазменному пистолету на бедре – особенно когда очередная скала чуть не поцеловала борт.
И вдруг – бац! – каменный ад раздвинулся. Чистый космос. Давление в груди схлынуло, оставив какую-то липкую пустоту. Глаза всё ещё сканировали черноту за стеклом, пальцы – всё также мёртвой хваткой впились в подлокотники. И вот она.
Не просто показалась – выросла из темноты. Как чудовищный коралловый риф. Сбитый из древнего шахтёрского остова и наглых, блестящих наростов Галактического Согласия. "Фронтир". Имя-то какое! Гимн выживанию и дерзости. Или, как на картах кабинетных крыс значится, "Пограничная Конечная Станция".
Дмитрий вёл "Молнию" сквозь этот безумный светопад. Мигалки на ржавых вышках – SOS! Слепящие прожектора доков – выхватывают угловатые тени кораблей без опозновательныйх знаков. Неон борделей и баров ("Звёздный Глоток"? Серьёзно?) – пульсировал, как гнилые зубы, налепленные на древний каркас. Глаза слезились от его ядовитой яркости.
Вакуум дрожал. Рёв движков, скрежет манипуляторов, гул генераторов, которые вот-вот треснут. Вибрация въедалась в кости. Станция дышала. Выдыхала паром и вонью перегара от металла, грохота и воплей. Человеческая жизнь – отчаянная, гнойная – клокотала под коркой пыли, вмятин и похабных надписей на стенах.
На мостике – тишина. Напряжённая. Только бормотание навигатора да резкие, как плевки, команды штурмана. Тон, обычно приятный, сейчас хрипел: "Снижение, три градуса! БЫСТРО!"
Щёлк! Связь. Диспетчер. Голос – низкий, с акцентом окраин. Никакого вежливого робота. Живой. Усталый. И циничный до мозга костей. – "Молния Харнакся" (всегда коверкают!), канал 117.4. Подтвердите вектор на Слот Гамма-42. И шевелитесь, у меня здесь очередь до самого Пояса висит!
Слот Гамма-42... Зиял в боку станции, как свежая рваная рана. Древний, кривой модуль, приваренный к помятому стыковочному кольцу. Из щелей сочилось – конденсат, какая-то маслянистая жижа. Смешивалось в мерзкие капли на обшивке "Молнии". Вокруг копошились ремонтные пауки-дроны и грязные буксиры. Прожектор станции – один-единственный, мигающий в каком-то судорожном ритме – выхватил обшарпанный борт "Молнии". Подчеркнул её жалкую уязвимость перед этим ржавым монстром.
Дмитрий стиснул зубы. Ювелирная точность? Чудо здесь нужно было, ей-богу. Не просто ювелирная точность. Мысль мелькнула, и перед глазами – ледяной взгляд Патриарха на том последнем совете. Пальцы сами сжались в кулаки. Чувствовал, как гравитация станции буксовала – мерзкие микровихри на стыке полей прямо под ногами путались.
Выхлопы грузовоза! Контрабанда, пьяные удары по курсу. Пальцы – холодные, точные – мелькали над панелью. Двигатели взвыли. Затихли. Дрожь. Каждый рывок – боль в позвоночнике, будто ножом скребут. "Тише... Плавненько... Стены здесь ближе, чем в Поясе, и куда злее..." – пронеслось в голове Димы, между ударами сердца и воем движка.
В метре от адаптера. Команда на полный стоп. "Молния Харканса" зависла. Чуть не чиркнула по модулю станции, покрытым космической грязью и похабными каракулями.
В иллюминатор мостика Дмитрий увидел их: фигуры в потрёпанных, заляпанных неизвестной грязью скафандрах. За мутным бронестеклом стыковочного узла. Докеры. Один лениво махнул рукой – будто муху отгонял. Другой орал что-то в шлем. Вакуум съел звук, но яростное тыканье толстым пальцем в стекло, прямо в сторону мостика "Молнии" – кричало громче слов.
-Шевелись, шпана! – прокуренный голос бригадира прорвался через микрофон скафандра. Тот самый презрительный тон, как у надсмотрщиков в порту Харканс Прайм. Мурашки по спине. Не от страха. От гнева, который подкатил комом к горлу.
Глубокий вдох. Озон от искрящих контактов. Гарь перегретых двигателей, вползшая из вентиляции. И... страх. Тяжёлый, как свинец. Короткая, сдавленная команда – малый импульс. "Молния Харканса" поползла вперёд. Невесомо. Как призрак, крадущийся по ночному дому.
СКРЕЖЕТ! Низкий, резонирующий. Будто кости самой станции скрипели под невыносимой тяжестью. Сталь застонала. Вибрация – волна по палубе – впилась в Дмитрия, качнув тело вперёд в кресле. На мониторах – индикаторы захвата. Жёлтым. Потом... наконец-то, зелёным. Устойчивым.
– Вот мы и дома, – голос молодого человека прозвучал плоским. Ни капли триумфа. Пустота. Отстегнул ремни, поднялся. Ноги чуть ватные.
Тишина мостика после стыковки... Обманчивая. Как затишье перед бурей в самом Поясе. Знакомый гул "Молнии" – вибрация генераторов, шелест вентиляции, скрип корпуса в тисках станционных захватов – теперь звучал глухо. Устало. Как сердцебиение после смертельной драки. Неровный гул маршевых двигателей (экипаж звал его 'рычанием старого медведя') всё ещё вибрировал где-то глубоко в костях.
Дмитрий шёл по центральному коридору. Стальные стены – знакомые до каждой царапины на потускневших панелях – будто сжимались. Давили. Воздух – озон, антисептик и... жизнь: терпкий дух пота, сладковатая вонь перегара и что-то затхлое, как в старом трюме. Вот знакомое ворчание механика из-за открытой панели – что-то про "глючную проклятую схему". Вот сдавленный смех у люка кают-компании – двое техников, делятся термосом с обжигающе — сладким пойлом, их "топливом" после смены. Штурман мелькнул в проходе. Кивок – короткий, деловой. Но в глазах – немой вопрос: "Ну, капитан? Что теперь?"
Каждый звук, взгляд. Груз. Ложился на плечи. Усталость – тяжёлая, как плита брони. Но... знакомый скрип панелей под ногами, ворчание механика, даже едкий запах перегоревшего изолятора – всё это было его. Его сталь. Его люди. Его крепость. И в этой хрупкой, как стекло в Поясе, знакомости – таилось какое-то успокоение. Зыбкое. Как дымка над болотом.
Шлюзовой отсек. Массивная дверь в брюхо "Фронтира" всё ещё мигала жёлтым – проверка, проверка, вечная проверка. И перед ней, как каменные стражи у врат самого что ни на есть ада, стояли двое.
Сержант Кейл. Он стоял чуть впереди. Не по уставу. По праву старого волка, видавшего космос. Низкий, плотно сбитый, как дубовый пень. В матово-сером боевом костюме – второй коже, полированной годами службы до блеска. На груди – эмблема Дома Харканс. Клеймо. Вспыхивало кроваво-красным и золотом в тусклом свете отсека. Шлем – под мышкой. Широкое, щитообразное лицо. Большие карие глаза – полные тяжёлой, выстраданной мудрости – встретили взгляд юноши. В уголках – знакомые морщинки дрогнули. Намёк на тепло, спрятанное глубоко. Глыба. Надёжная. Позади него, чуть в тени, замер второй боец – молодой, спина напряжена в струну, а пальцы нервно перебирали приклад дробовика, будто искали спасительную занозу. Контраст – хоть ножом режь. Спокойная, выветренная мощь Кейла и скрытое, дрожащее напряжение новичка, готового взорваться от первого же резкого звука. Как натянутая тетива рядом с гранитным утёсом.
Кейл хрипло крякнул – звук, похожий на переворачивающийся камень в пустом ведре. Взгляд, острый, как сканер, скользнул по Дмитрию с ног до головы. Оценивающе. Придирчиво. – Ну что, «Молния Харканса»? – Голос – низкий, скрипучий, будто гравий под гусеницами. Но знакомый едкий оттенок пробивался сквозь хрипоту, как ржавый гвоздь сквозь ветошь. – Опять в самое пекло сунулись. Чует моё сердце, патриарх решил проверить, не заржавела ли наша проклятая живучесть. Или просто старику скучно стало.
Дмитрий шагнул к шлюзу. Тень от его фигуры легла на массивную дверь, которая всё ещё подмигивала жёлтым глазком предупреждения. "Проверка". Вечно эта проверка. За ней – не просто гул и скрежет «Фронтира». Враждебный запах пота, дешёвого синтетика и чего-то гниющего. Он смотрел не на мигающий индикатор, а сквозь него. Сквозь бронестекло. В ту самую ледяную, беззвёздную пустоту, что всегда ждала за углом.
– Иногда... – начал тихо Дмитрий, скорее для себя, но слова повисли в густом, маслянистом воздухе отсека, цепляясь за каждый звук работающих систем. Молодой человек провёл ладонью по лицу, стирая несуществующую грязь. – Иногда мне кажется, Кейл... – Пауза. Гул генераторов казался громче, навязчивее. – ...не проверяет. – Ещё пауза. Гул. – Пытается избавиться. Похоронить здесь, на задворках.
Кейл не шелохнулся. Ни единым мускулом. Стоял, чуть подавшись вперёд, его матово-серый костюм сливался с тенями шлюза, превращая сержанта в ещё одну угрюмую статую. Только лёгкое движение пальцев по шву бедра – едва заметное постукивание – выдавало напряжение. Не спеша, с той самой привычной, выверенной годами аккуратностью ветерана (каждый жест – экономия сил, движение – на счету), он поднёс шлем к голове. ЩЁЛК! Защёлка громко лязгнула, как выстрел в тишине собора, перекрыв на миг гудение систем. Визор ещё был открыт. Большие карие глаза, теперь наполовину скрытые тёмным стеклом, снова нашли стально-серый взгляд капитана. В них не было ни капли сомнения. Ни тени. Только уверенность. Тяжёлая. Давящая. Как плита брони на груди.
– А может, вам не кажется? – прозвучало из динамиков шлема. Тише, чем бормотание навигатора. Но с ледяной, режущей чёткостью. Каждое слово как удар отточенным лезвием по натянутой нити.