Существует предание, что по дороге в Смоленск лежит известное пространство земли под названием «Ступня Федора Блудова»; эта богатырская ступня чуть не покрыла всей Вязьмы. Местность эту московские князья, за большие службы, пожаловали предкам Блудовых. На этой ступне откармливал Блудов стада своих коней и на ней давал отпор полчищам польским и литовским. Долго владел этою землею Федор Блудов, да вдруг замирился князь Иван Васильевич с князем Александром Литовским и отдал ему, со многими землями, и ступню Федора Блудова. Заплакал горько Федор о своей ступне и молвил челом грозному московскому царю: «Кровь отцов моих залила ступню нашу на Вязьме, так не владеть ступнею моей литвину, не отдам моей крови, умру на ней…» И московский царь не отдал ступни Блудова литовцам. В Вязьме теперь про эту славную ступню уже не помнят, и место это теперь – ровное поле! Мы не переходим от преданий к исторической генеалогии этого рода семьи Блудовых, которая, принадлежа к коренному русскому дворянству, жила из рода в род в провинции, вдали от двора, близко к народу, знала его, помогала в беде и нуждах не по одному своекорыстному расчету, а по сочувствию к той среде, в которой постоянно находилась.
Блудова была родом Тишина из новгородских дворян; красоты она была необыкновенной, а также и очень умная; овдовела она в очень молодых годах; муж ее, казанский помещик, умер очень молодым человеком, простудившись в отъезжем поле; он был страстный псовый охотник, расстроивший свое состояние охотой и частию картежной игрой.
После него осталось двое детей: дочь и сын. Первая вышла замуж за костромского помещика Писемского, а второй впоследствии был государственный деятель граф Дмитрий Николаевич Блудов, состоявший на службе более шестидесяти лет. Мать Блудова очень любила своего сына и ничего не щадила для его образования; лучшие учителя, профессора университета давали ему уроки.
Память его поражала учителей, как впоследствии его знакомых; французским языком он владел как русским и, кроме того, знал немецкий, итальянский и отчасти древние языки; по-английски он выучился бывши уже советником посольства в Лондоне, без пособия учителя, при помощи лексикона и романов Вальтера Скотта.
Страсть к театру была господствующею в нем в молодости. Он мог прочесть наизусть целые тирады, почти целые трагедии Озерова и Расина. Счастливая его память сохранила ему эту способность до глубокой старости. По бабке Блудов приходился двоюродным племянником Державина, по матери – двоюродным братом Озерова. Записанный дядей Державиным, подобно другим столбовым дворянам, чуть не с пеленок в Измайловский гвардейский полк, он в павловское время был уволен. Шестнадцати лет, в 1800 году, поступил он юнкером в московский архив государственной коллегии иностранных дел и через полгода был, благодаря необыкновенным способностям, произведен в переводчики, а на другой год – в коллежские асессоры.
В архиве Блудов сошелся и сблизился с братьями Андреем и Алекс. Тургеневыми, с Дашковым, Вигелем; последний в своих записках о Блудове отзывается с каким-то увлечением, вовсе ему не свойственным. По его словам, Блудов своим блестящим умом сделал на него впечатление необыкновенное. Слушая его, он постоянно находился под магическим влиянием его слова. Впоследствии Блудов был в тесной дружбе с Карамзиным и Жуковским. С последним он сошелся с ранних лет; их свел его товарищ по службе Дашков, который с Жуковским воспитывался в благородном пансионе, – любовь к театру и поэзии связала его с Жуковским на всю жизнь.
Едва ли не первое стихотворное произведение Блудова, как говорит Е. Ковалевский, написано им обще с Жуковским; это песня «Объяснение портного в любви», и вот что послужило к ней поводом: между архивными товарищами Блудова был некто Л., сын портного; что этот Л. был влюблен, это вещь весьма обыкновенная, но он был влюбленный дикого свойства и сильно надоедал товарищам, и особенно Блудову, своею любовью. Вся песня состояла в применении разных предметов портняжеского мастерства к объяснению любви; тут были стихи вроде следующих:
Нагрето сердце, как утюг!
или:
О ты, которая пришила
Меня к себе любви иглой,
Как самый крепкий шов двойной.
Кончалась песня словами:
Умрет несчастный твой портной.
По какому-то странному случаю, песня эта, конечно не предназначенная для печати, попала в старинные песни, но еще страннее, что автором ее назван сам несчастный Л-у, осмеянный в ней.
Блудов имел большое влияние на Жуковского; он убедил его, как уверяет М. Дмитриев в своих «Мелочах», Грееву элегию «Сельское кладбище» перевесть не четырехстопными ямбами, а шестистопными.
Князь Вяземский рассказывает, что у графа Блудова была задорная собачонка, которая кидалась на каждого, кто входил в кабинет его. Когда, бывало, придешь к нему, первые минуты свидания, вместо обмена обычных приветствий, проходили в отступлении гостя на несколько шагов и в беготне хозяина по комнате, чтобы отогнать и усмирить негостеприимную собачонку.
Поэт Жуковский не любил этих эволюций и уговаривал графа держать собачку на привязи. Как-то долго не видать было его. Блудов пишет ему записочку и пеняет за продолжительное отсутствие. Жуковский отвечает, что заказанное им платье еще не готово и что без этой одежды с принадлежностями он явиться не может. При письме собственноручный рисунок: Жуковский одет рыцарем, в шишаке и с забралом, весь в латах и с большим копьем в руке. Все это, чтобы защищать себя от нападений кусающегося врага.
Князь Вяземский говорит про Блудова, что он имел авторское дарование, но до сорока лет и долее не мог решиться ничего написать. Он же упоминает о нем: «Как в литературной сфере Блудов рожден не производителем, а критиком, так и в государственной он рожден для оппозиции». Слабая сторона его характера была раздражительность и вспыльчивость, в минуту гнева он никого не щадил, но, когда проходил гнев, он уже все забывал и с ласковою улыбкою спешил заговаривать с обруганным. Блудов считался остряком в свое время, и попасться к нему на язычок многие побаивались. Когда на место государственного секретаря Сперанского был назначен Шишков, человек неглупый и почтенный, но вовсе по лености неспособный ни к каким делам, движимый теплым чувством любви к отечеству, он написал несколько манифестов; лучшим из них было известие о потере Москвы. Блудов сказал, что для возбуждения красноречия должно было сгореть Москве.
Когда вышло первое иллюстрированное издание новых басен Крылова, Блудов говорил, что басни вышли «с свиньею и с виньетками». Строгий и несколько изысканный вкус Блудова не допускал появления хавроньи в поэзии.
Когда граф Хвостов в своих стихах сказал: «Суворов мне родня, и я стихи плету», Блудов заметил: «Полная биография в нескольких словах; тут в одном стихе все, чем он гордиться может и стыдиться должен». Когда Шатобриан про друга Блудова, Александра Тургенева, написал: «Граф Тургенев, бывший министр народного просвещения в России, человек всякого рода познаний», Блудов, прочитав эти строки, сказал: «Угораздился же Шатобриан выразить в нескольких словах три неправды и три нелепости: Тургенев не граф, не бывал никогда министром просвещения и далеко не всеведущ».
В Арзамасском ученом обществе, в этом обществе, посвященном шуткам и пародиям, Блудов носил прозвище Кассандры. Блудова и Жуковского можно назвать основателями этого общества; кроме них, здесь были все передовые люди того времени. Поводом к основанию общества арзамасцев послужила статья Блудова «Видение в Арзамасе, издание общества ученых людей». Также дал мысль об Арзамасе Блудову еще и следующий случай.
В то время отправлялся в Арзамас воспитанник Петербургской академии, живописец Ступин, с тем, чтобы основать там школу живописи. По поводу этого трунили над Ступиным, говоря, что он хочет грубую арзамасскую живопись возвести в искусство и образовать академию. Это и повело к шуточному названию общества – «Арзамасская академия» и Арзамасское ученое общество. В уставе этого общества, написанном в шуточном тоне Блудовым и Жуковским, между прочим сказано было: «По примеру всех других обществ, каждому нововступившему члену „Арзамаса“ надлежало было читать похвальную речь своему покойному предшественнику, но все члены нового „Арзамаса“ бессмертны, и так, за неимением собственных готовых покойников, новоарзамасцы положили брать напрокат покойников между халдеями „Беседы“ и „Академии“».
Протоколы составлялись Блудовым и большею частью Жуковским; последний имел необыкновенную способность противопоставлять самые разнородные слова, рифмы и целые фразы одни другим таким образом, что речь его, по-видимому правильная и плавная, составляла совершенную бессмыслицу и самую забавную галиматью. Карамзин об арзамасцах писал из Петербурга к своей жене: «Здесь из мужчин всех для меня любезнее арзамасцы: вот истинная русская академия, составленная из людей умных и с талантом! Жаль, что они все в Москве, а не в Арзамасе». В следующем письме: «Сказать правду, здесь не знаю я ничего умнее арзамасцев, с ними бы жить и умереть».
Члены этого общества были молодые интеллигентные люди, богатые надеждами, но не карманом. За исключением двух-трех, это все были бедняки. Блудов и Жуковский, как говорит графиня А. Д. Блудова в своих воспоминаниях, часто под конец месяца, когда их финансы приходили к концу, хлебали одни щи, которые варил себе Гаврила, слуга и дядька Блудова.
Собрания арзамасцев бывали большею частию у Блудова и Уварова; в начале вечера читалось какое-нибудь серьезное сочинение; разбиралось, критиковалось, и затем предлагался веселый ужин, на котором арзамасский гусь и веселые куплеты, эпиграммы, а за неимением их обычная кантата Дашкова, петая всеми вместе, составляли обычную неизбежную принадлежность ужина.
Из нескольких эпиграмм, написанных Блудовым, вот одна: