Моя поздняя юность (я прилетел в Paris 22 мая 1980 года в одном самолёте с Настасьей Кински) прошла в Люксембургском. Все 14 лет её, до марта 1994-го.
И вот май 2019-го, когда я прилетел сюда через 25 лет из России.
Я иду с двумя операторами и Сёмой Пеговым по Люксембургскому саду, указывая им время от времени на ту или иную деталь. Я поминаю Савицкого: удивительно, как этот не особо важный в моей жизни человек умудрился пролезть на одну из главных ролей в моей парижской жизни. Даже более того: Савицкий пролез в символ Люксембургского сада и всей моей тогдашней жизни.
Почему да почему… Ну, он был весь в белом. Потом эти жёны и дочери латиноамериканских послов. Он метался по кортам Люксембургского сада белой молнией, хотя ни до какого Вимбльдона его бы не допустили. Не прошёл бы по мастерству. У него было, несомненно, развитое на 100 % искусство жить, у этого Димы с Лихова переулка в Москве. Я долгое время не понимал, каково его достижение в этом мире, — нет, не книги, он, скорее, слабый талант, но искусство жить в Париже. Даже спагетти он покупал разноцветные и смешно раскладывал эти спагетти по краю кастрюли, они топорщились ежом.
У него были сверхсовременные гаджетс. Хромированные и чёрно-железные, для доведения до перфекции всех мышц его небольшого, хорошо вылепленного тела. Всего этого не было у меня. Я редко к нему приходил, но, когда приходил, я любовался, как он готовит.
Знать не знаю, как он глядел на меня, очевидно считая меня немного лохом.
Люксембургский сад, фонтан Марии Медичи, красные рыбины в тёмной воде. Тогда ещё из сада выходили порой сенаторы, на ходу надевая пиджаки. Тогда ещё терроризм если и был, то не распространялся на сады.
— Мсье, у нас тут административное здание Сената, снимать воспрещается… — подошёл к нам со стороны наших спин вежливый и смирный — ну кто, типа, наверное, наших ФСО, мужик. Семён и операторы установили свои трубы с линзами, направив их на дворец.
Мне, единственному знающему французский, пришлось извиняться.
— Раньше такого не было, — сообщил я команде, когда офицер отошёл.
— А что было раньше? — спросил Пегов.
— Во-первых, людей было в разы меньше.
О, Люксембургский сад, тенистый и огромный,
Где королевы предстоят,
Покрыты пылью тёмной…
О, Люксембургский сад, печальный и надменный,
К тебе зашёл я как солдат,
Пропащий юнец пленный…
Вот что было.
Теперь в Люксембургском саду можно лежать на газонах (не на клумбах с цветами) — вот что изменило пейзаж и общий вид. На подходе к центральной части (там, где фонтан и стада салатного цвета железных стульев) посетители лежат на подстилках и без. Даже потребляют пищу — целыми командами; есть и наклонённые друг к другу или обнявшиеся любовники. Над ними высокие, обрезанные в зелёные фургоны атлетические деревья.
Сад замусорен людьми. Не в том смысле, что люди оставляют мусор, а в том, что валяются, как мусор, повсюду. Я ревную Люксембургский сад ко всем этим толпам.
Точно так же мне были противны в Коктебеле стада отдыхающих. Я там даже не купался в море.
И здесь мне с ними в одном воздухе противно.
Раньше здесь было только одно кафе, где очень медленно обслуживали, я туда редко садился на открытом воздухе, поскольку и денег не было, и медленно обслуживали. Сейчас всё то же одно кафе, во всяком случае, других не видел, и так же медленно обслуживают. Если выйти на Rue Vangirard у театра Одеон, там на Rue Cornel было моё литературное агентство. Вместо агентства там (или рядом?) витрина магазина Dilettante, где я выпускал в те времена небольшие книжки рассказов. Dilettante, как говорят в Париже, поднялся, у них есть деньги платить за своё престижное географическое положение.
Nouvelle Agence, по-моему, сдохло после того, как Мэри (мой литературный агент) умерла, или Nouvelle Agence переселилось на менее престижный адрес.
Paris совсем другой. Моего Paris нет. Он исчез, как град Китеж, опустился под глубокие воды времени.
В кафе на Одеон, куда мы прибыли после манифестации жёлтых жилетов всемером, что ли, или вшестером, нас не то что плохо, но бестолково обслуживали. Мне принесли мою водку с куском зелёного огурца, окунутым в водку, и обслужили последним.
Я, что мне несвойственно, прочёл официантке с задницей под фартуком нотацию, сообщив, что огурец в моей водке я не заказывал и что тебя, девочка, разве не обучили нехитрому правилу, что вначале обслуживают самых пожилых клиентов, а потом уже всех остальных.
Официантка ничего не сказала, но, судя по её заднице, когда она от нас уходила, ей была неприятна моя нотация.
— Ты прав, Эдвард, — сказал Тьерри, — вначале обслуживают седоголовых клиентов. Но она наверняка студентка, летом официантов не хватает, берут кого придётся…
Дальше мы стали вспоминать эпизоды нашего traget и parcours с жёлтыми жилетами. Закончилась манифестация у библиотеки Миттерана, и оттуда мы едва вышли, так как полиция неохотно выпускала.
А потом мы пошли в Люксембургский сад. Мимо того места, где было Nouvelle Agence, а теперь магазин Dilettante. А в фонтане Медичи теперь нет красных рыб, которых кормили туристы. Ни в мае, ни потом в июне с Фифи мы красных рыб не обнаружили. Я думаю, их переловили и съели мигранты.
Где-то в траве, если стоять лицом к парку в направлении Rue Observatoire, затерялся в траве маленький окислившийся бюстик Бодлера. Я не проверил, там ли ещё он стоит. А на Rue des Observatoire было в древнем мире покушение на Francois Mitteran'a[2]…
Франция / Гиацинты
Я так полагаю, я возвращался из магазина анархистов Le Dilettante, он помещался в 13-м аррондисмане, Rue Barrault. Анархисты были вполне пьющие ребята. Шёл я довольно пьяный. И вот набрёл в темноте на стадо мусорных баков. На одном из баков обнаружил ящик с луковицами. Взял его и понёс к себе на Rue de Turenne. Но вырос из луковиц не лук, как я предполагал, но голубой цветок гиацинт.
Восстанавливая позже в памяти свой ночной маршрут, я осознал, что проходил в ту ночь рядом со стеной парижского Ботанического сада, Jardin du Plantes.
Анархисты были вполне пьющие ребята. Они создали кооперативный магазин и при магазине печатали небольшие книжечки — новых или забытых авторов. Они сделали и несколько моих: помню, что «Salade Nigoise», «Ecrivain International», ещё какие-то. Через годы упрямые анархисты добились успеха. И давно переселились в центр города. Рядом с театром Одеон сейчас помещаются. У них шикарные витрины.
Я помню эту встречу: нос к носу. Луковицы и я.
Я их тогда спас. Девять, может быть, лет они ещё прожили у меня на Rue de Turenne на подоконнике.
Иногда я улетал надолго, скажем, воевать в Сербию. Я сажал свои гиацинты (я называл его, впрочем, в единственном числе — «Гиацинт») в таз с водой и ставил в душ, где был только тусклый свет от небольшого окна во внутренний дворик.
Приезжая, я обнаруживал их совершенно белыми, но живыми. Потом я отхаживал их на их обычном месте на подоконнике, и они одаривали меня одним или несколькими столбиками голубых изящных цветов. Ну, вы знаете миф о гиацинте?
Ну вот, представьте себе столкновение в ночи! Луковицы смотрят на него, он смотрит на них. Луковицы понимают: этот именно их спасёт, и они вопиют безмолвно: «Спаси нас!» И он их спасает. А через несколько часов наступает рассвет, и приезжают молчаливые невыспавшиеся уборщики мусорных баков, и переворачивают луковицы (могли бы) в чёрную смердящую пустоту, где их ждут грибок и смерть!
Вот так вот состоялась эта встреча под ночным фонарём, на пути из 13-го аррондисмана на Rue de Turenne.
Франция / Замок в Бретани
Этот замок стоял не на утёсе, как полагается замкам, не на неприступной скале и не был обнесён толстенной стеной. Стена, кажется, была, от неё в мокрой зелени кое-где виднелись фрагменты. Ров тоже был когда-то, и от него сохранились глубокие лужи. Заросли чего-то вроде смородины скрывали и ров, и лужи.
Но, вопреки всем стандартам рыцарских романов, замок стоял в низине. И над замком всё время лил дождь.
Внутри он, впрочем, оправдывал все стандарты рыцарских романов. Войдя в главный вход здания через массивные, высокие, но узкие двери, ты попадал в каменное помещение, из которого мог пойти хоть в левую дверь, хоть в правую. И за той, и за другой тебя ожидали каменные серые залы.
И гигантские камины, куда умещалось целое большое дерево либо коровья туша. Внутри самого камина стояли две лавки — там можно было согреться. Лестницы наверх были едва проходимы, ясно, почему их так строили в XII веке (а эти лестницы были построены в XII веке) — чтобы вооружённый враг не мог вволю махать мечом, наступая. Лестницы, винтовые, были шириной в один камень. Каменотёсы, без сомнения, знали, какую дать ширину.
Окна в замке были, но стёкол в них зловеще не хватало — сквозняки гуляли как хотели.
Денег, чтобы вставить стёкла, требовалось чуть ли не миллион или больше, у хозяина таких денег не было.
Он и на ужин-то занимал деньги у кухарки.
В замке было своё привидение, пухлый призрак по имени Альберт.
У Наташи ещё была прибинтована к сломанной руке дощечка. В замке было так холодно, что, завалив себя огромным количеством ватных бретонских одеял и подушек, мы всё равно чувствовали себя детьми в замке людоеда. Не помог и секс, точнее, возня под тяжёлыми одеялами в холодном климате. Уснуть удалось, лишь влив в себя по кружке коньяка каждый.
Сосед, Жан-Мари Ле Пен, в тот вечер не смог прийти, зря хозяин замка занимал деньги у Луизы.
Погода обнаружилась тёплая, тихая, солнечная. И через час мы уже неслись с одноглазым хозяином на его «феррари» в соседний городок за круассанами. В долг.