Леонид похрустел шейными позвонками, оглянулся по сторонам и выбросил Билорсу из головы вместе со всеми балларанцами: в конце концов, он в отпуске.
Взгляд его упал на гору Каймон, возвышающуюся вдалеке. Одна из ста самых известных гор Японии, с вершины которой открываются потрясающий обзор на триста шестьдесят градусов — популярный туристический маршрут.
Леонид припомнил одно из преданий о горе Каймон. Молодые летчики-камикадзе, отправляясь на задание, пролетали над ней, бросали последний взгляд на свою родину и, салютуя, прощались с ней. Что ж, значит, Каймон.
По линии Ибусуки Макурадзаки Леонид добрался до станции Каймон. Отсюда до вершины — примерно два с половиной часа ходьбы, но он запасся пакетом сока и небольшим бэнто — японским набором дорожной еды. К вечеру будет наверху.
Обратный путь его не смущал: освещение пешеходного пути есть, к станции Каймон вызовет такси. Это не по саванне ночью с автоматом и в разгрузке бегать, так что…
— Коничива, Лютый Пес, — прошелестел за спиной голос, произнесший его прозвище по-английски.
Рука Леонида мгновенно коснулась спрятанного в рукаве нервно-паралитического дротикомета, замаскированного под авторучку: улетая с Земли год назад, он не оставил позади ни семьи, которой никогда не имел, ни друзей: какие были — тех давно нет среди живых, наемники обычно не живут тридцать пять лет выслуги. А вот кто еще остался — так это те, которые смазывают свои пистолеты, вспоминая о Леониде Булатове по прозвищу «Лютый Пес».
Он развернулся со смещением, чтобы затруднить противнику выстрел — шанс небольшой, но это шанс. Однако за ним стоял не характерной наружности неприметный тип с пистолетом, а тощий лысый японец. Руки в карманах, за спиной продолговатый футляр, сутулая фигура, куртка с высоким воротником. Впалые щеки, лицо больше похоже на обтянутый кожей череп — но бескровные губы улыбаются, печально и искренне.
— Катана? — недоверчиво спросил Леонид. — Синкай, ты ли это?
— Он самый, — не то прошептал, не то прошелестел Синкай Итагаки по прозвищу «Катана». — А я тебя сразу узнал, Леонид. Даже не узнал — а как увидел впереди шагающий шкаф — тотчас о тебе вспомнил. Глядь — а это и правда ты. Как поживаешь?
— Да жаловаться грех, — пожал плечами Леонид. — В отпуске вот…
— А кем ты нынче работаешь?
— Да все тем же, Катана, все тем же…
— Подумать только, все воюешь…
— А что мне еще остается? Я за всю жизнь никогда никем, кроме профессионального наемника, не был. Поздно новую профессию осваивать. А ты?
— А я… я уже всё.
И Леонид внезапно понял, что «всё» Катана сказал не о своей карьере, а о себе.
Синкай снова улыбнулся, но его взгляд стал привычно жестким, как у того Катаны, которого Леонид знал десять лет назад.
— Должно быть, сами небеса устроили нам тут встречу, — сказал японец своим шелестящим голосом. — С моей стороны очень невежливо напоминать, что за тобой должок, но сейчас я в этом нуждаюсь, а у тебя другой возможности его вернуть уже не будет.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Леонид, точно зная, что ответ ему не понравится.
— Мне как раз нужен кайсякунин.
— Кайся… чего?
— Помощник при харакири.
— Охренеть…
Улыбка Катаны стала шире.
— Там ничего сложного. Мечом по шее стукнуть — голова сама отвалится. Да, и просто к слову — в Японии это не считается убийством, кайсякунин не несет никакой ответственности. Я запишу на планшет последнее послание, после этого тебя даже искать не будут.
Леонид тяжело вздохнул.
— Так ты уже… сдался?
— Вовсе нет, — покачал головой Катана. — Сдаться — это когда ты мог бы бороться, но прекращаешь. А я просто проиграл, вот и все. Путь воина — жить, когда нужно жить, и умереть, когда нужно умереть. Мой час пробил, делов-то.
— И ты для этого специально сюда приехал?
— Ага. Эта гора, у тебя за спиной — она особенная. Самое лучшее место. Кроме того, сюда приходят, среди прочих туристов, люди, подходящие по духу. Среди которых я надеялся найти кайсякунина. Я не чета великим людям, слишком слаб для агонии в три-четыре часа. Сказочное везение — встретить тут именно тебя. Своего рода знак, что небеса простили мне все.
— Есть же куча куда более комфортных способов…
— Есть, но они неправильные. Когда тебе в жизни только и остается, что умереть — хочется сделать это правильно. Я в жизни не сделал ничего такого, чем можно было бы гордиться, зато кучу того, чего не стоило делать. Вот только понял это слишком поздно. Почему-то человек устроен так, что глаза открываются тогда, когда уже ничего нельзя исправить. К счастью, я японец, и у нас харакири — последнее оправдание на все обвинения, в некотором смысле… В общем, я пойму, если ты откажешься. Ты не японец, и это может оказаться чересчур даже для тебя…
Леонид тяжело вздохнул.
— Это и правда чересчур. Но я всегда плачу свои долги… Хоть и не думал, что когда-нибудь мне придется платить… вот так.
Итагаки буквально просиял.
— Ну что ж, тогда идем. Спешить нам некуда — к вечеру поднимемся, когда там уже не будет посетителей.
Два человека начали свой путь на вершину горы Каймон.
Расизм и расисты
Следующие три дня Кирсан провел в медблоке: «обратная связь» по нервам не восстанавливалась.
— Это на сто процентов излечимо, — заверил его врач через Эваду, — просто придется потратить больше времени. Тело полностью приняло мозг — мозг не хочет принимать тело.
Кирсан смог вставать с кровати и самостоятельно ходить и принимать пищу, но только при условии, что он прямо наблюдает действующую часть тела и корректирует движения, шаги и жесты.
На второй день в его палату вошла девушка и на совершенно правильном, хоть и с акцентом, русском языке сказала:
— Здравствуй, меня зовут Изабелл. Я буду учить тебя балларанскому языку.
— Здравствуй, я Скай. Ты тоже с Земли?
— Да.
Девушка показалась Кирсану странной. То есть, не считая того, что у нее серая кожа, заостренные уши и янтарные глаза — ведет она себя как-то странно. С виду симпатичная: примерно как негритянки. То есть, русскому непривычен вид африканских женщин, но многие все равно воспринимаются как симпатичные.
— А что такое «балларанский язык»? — спросил он, помня, что Эвада назвался вардоранцем.
— Это язык, на котором говорят наши хозяева.
Э-э… блджад, что⁈ Какие еще нахрен хозяева?!!
По этому поводу Кирсан имел с Эвадой довольно продолжительный и непростой разговор.
— На случай, если ты не заметил — Изабелл очень глупая. Интеллект граничит с умственной неполноценностью. Она не может понять сложные вещи, для нее если два индивида неравноправны — то один из них господин, а второй раб. Мы оставили попытки объяснить ей, что к чему: ей так проще. У нее отсутствует эмоциональное неприятие рабского статуса. Не видит в этом проблемы.
— Это не ты говорил, что вы забираете только выдающихся?
— Она — выдающаяся… по своему. Изабелл — савант, у нее крайне низкие умственные показатели соседствуют с запредельной способностью к языкам. Она знает два варианта балларанского и еще тридцать с хреном земных языков. Русский выучила за три недели. Мы сделали для нее исключение для того, чтобы упростить работу с новыми иммигрантами. Так вот, вернемся к вопросам статуса. У нас нет рабства, но при этом нет также и понятия, описывающего разницу между статусом обычного представителя расы и иммигранта. Потому в качестве костыля используются термины «надгражданин» и «подгражданин». «Над» и «под» описывают наше положение не относительно друг друга, а относительно государства, скажем так. Я нахожусь над государством, ты — под.
— Это как⁈
— Давай посмотрим на твою родную страну. В ней гражданин имеет меньше прав, чем государство. Государство может законно применять к гражданину принуждение, силу и наказание. Таким образом, в своей родной стране ты был «подгражданином», находился ниже государства. Тут твой статус ровно такой же.
Кирсан хмыкнул.
— А как гражданин может быть выше государства? Я что-то не вдупляю, как такое может быть и как такая система способна работать.
— Конечно же, никак… в случае с землянами. Но мы — не земляне. Мы находимся на уровне развития, который непостижим для большинства иммигрантов. У нас «государство» является собственностью граждан. Конечно, тут сам термин «государство» некорректен — но используем его. Давай на примере. Положим, ты идешь по Невскому проспекту, на обочине стоит полицейская машина. Ты открываешь дверцу и берешь оттуда… рацию. Это будет истолковано как что?
— Хищение госсобственности…
— То бишь воровство у государства. Но я не могу украсть у государства, потому что оно и так мое. Если я возьму рацию из полицейской машины — полиции у нас нет, но предположим, что есть — это будет называться «гражданин распоряжается своим имуществом».
— Хм… То есть, кто угодно может просто сесть в полицейскую машину и уехать, и это будет нормально?
— Ты прав наполовину: это может сделать кто угодно… технически. Только никто так не делает. И это точно не будет нормально. Если так сделаешь ты — у тебя должно быть очень веское объяснение, типа «мне понадобилось срочно отвезти в больницу тяжело раненого». Иначе ты отправишься обратно на ту самую лавочку, откуда я тебя забрал. Но тут есть момент. Если ты так поступишь — никто не удивится. А че удивляться, это же земляшка. Отправить уродца обратно и забыть. Если так сделаю я… это будет удивление и шок. Ко мне сразу прибегут врачи — проверять, что со мной не так и где я умудрился отравиться тяжелыми психотропными токсинами. Потому что здоровый я так бы не поступил.
— А землян у вас совсем не уважают, да? Обидно прозвучало — «земляшка», «уродец»…
Эвада вздохнул.
— А за что вас уважать? За то, что каждый год куча землян гибнет от голода, или за то, что примерно столько же гибнет насильственной смертью? За первую мировую вас уважать или за вторую? За Майданек, ГУЛАГ или Хиросиму? Все гораздо хуже, чем ты думаешь. Вы воплощаете все, что мы презираем и ненавидим. Вы лживы, жадны, глупы, эгоистичны и жестоки, причем к себе подобным. Мы ненавидим вас вдвойне за то, что вы наша дальняя биологическая родня и самим фактом своего существования бросаете на нас тень. Большая часть нас, узнав, что земляне устроили ядерную войну, с облегчением скажет: ну наконец-то, туда им и дорога.