— Палицей по роже заехал, они и легли, — говорю. — От этого любой сляжет.
— Да, но троих! В тебе даже силы нет! Пусто внутри, как у бабы между ног. А троих умертвить смог.
— А мне сила и не нужна, сам видишь.
— Неужто лес обделил?
Когда я был совсем мальцом что-то произошло в глуби сибирских чащ. Грохнулось так, что земля затряслась. Тогда-то и началась эпоха безумия. Люди стали немыслимые вещи творить, обыкновенные крестьяне силу получили.
Что именно грохнулось — никто не знает. Не возвращались оттуда. Только чувствуется, дует нечеловеческим.
Митька, вот, чёрным умеет становиться, как тень. И ни копьё, ни молот его задеть не могут. Остальные разбойники тоже кто чем владеют: и чешуёй покрываются, и слизью поганой плюются, и глазеть могут так, что взгляд не отвести. Один только я оказался не у дел — получил силу, да не знаю какую. Чувствую внутри что-то, а наружу не выходит.
Странно быть единственным человеком, у которого силы нет. Но я смирился. Зато крепкими руками меня природа не обделила.
Пришлось учиться оружием махать.
Пока одни могут воду в целом озере вскипятить, я наловчился так быстро засадить палицей по роже, чтобы ни одного целёхонького зуба не осталось. Чтобы все повыпадали до самого последнего.
Однажды я узнаю, что за сила сидит у меня в груди. Что именно пульсирует рядом с сердцем, раздирает изнутри, заставляет просыпаться по ночам от нестерпимой боли. Если не повесят, конечно же.
А сила эта ой какая могучая! Иногда так сильно вдарит по внутренностям, аж дышать трудно!
— Обделил, как погляжу, — замечает Митька. — Нечасто таких встретишь — вы как домовые. Вроде есть, а своими глазами увидеть — чудо.
— Зато вас лес наградил, и где сейчас три твоих дружка? Червей кормят.
— Я знаю, что у него за сила, — заявляет Валера Свистун. — Он дышать может без воздуха!
— Ну, это мы и проверим.
Разбойники не стали толкать подо мной колодку. Отошли подальше в тенёк, раскинули мешки и принялись ужинать. Знают, что я никуда не денусь — петля на шее, руки стянуты за спиной. Единственный путь — вниз. Только они не могут видеть, что я уже почти развязался, осталось лишь руки напрячь, и верёвки на земле окажутся.
Этим разбойникам нечасто выпадает как следует поразвлекаться, вот и радуются представлению. Ничего. Совсем скоро я его им устрою! Как только пойдут спать — сниму петлю с шеи.
— Подонки, — бормочу себе под нос.
И вот такие уроды повсюду.
Никому нет дела до грабителей на дорогах — у каждого князя свои заботы.
Сейчас на дворе шесть тысяч семьсот пятьдесят четвёртый год от сотворения мира по Византийскому календарю. Сто лет как умер Мстислав Великий и распалось старое царство: вместо единой Киевской Руси наступил период феодальной раздробленности. Но этого нам оказалось мало. Двадцать лет назад в далёких восточных лесах грохнулось Нечто, и началась эпоха безумия, с волшебными силами, тварями и нечистью.
Раньше был один Великий Князь Киевский, что правил всей Русью, а теперь их стало десять штук: в Новгородском княжестве свой, в Галицко-Волынском свой, во Владимиро-Суздальском свой… Черниговский, Смоленский, Рязанский, и все великие. Все сидят на своих престолах, носы задравши, и только и делают, что воюют друг с другом.
Всем плевать, что разбойников развелось как блох на собаке.
И это не говоря о силах тёмных, что по миру расползаются: люди с ума сходят, бросаются на родных. Ветра летом дуют нещадные, пробирающие до костей. Свиней уносит хворь, покрывает их гнойными язвами, истекают жёлтой, как моча, кровью. У рожениц молоко скисает прямо в грудях, куры несут яйца маленькие, как вишнёвая косточка. Мертвецы воют на кладбищах и пытаются отрыть собственные могилы; коли человек при жизни был не крещёный, без оберега похороненный, обязательно встанет. Приходится каждого из них заново умерщвлять.
Два десятка лет уже длится чертовщина, а для меня что ни год, то новый восход. Я и не знал прежних времён, и не скучаю по тому, чего не видел. Так и получилось, что молодое поколение пуще всех рассудок сохранило. Мы и пошутить можем, и по углам не скулим, стоит беде случиться — привыкли уже.
Эпоха безумия для нас — просто эпоха.
— Эй, — кричит Седой. — Как ты там, охотничек? Ноги не устали?
— Всё в порядке, спасибо, — кричу в ответ. — Но если захочешь ступни помассировать, то я буду не против!
Лыбятся, мрази.
Считают, что одолели меня.
Продолжаю стоять на колодке с петлёй на шее, которая уже натёрла кожу докрасна. Чешется. Ноги затекли, но дать слабину нельзя. Их всё ещё двенадцать человек против одного меня — слишком много даже для человека, так искусно обращающегося с палицей. Пусть заснут — вот тогда мы окажемся на равных.
Вечереет уже, а я всё стою. Держу руки за спиной, будто они до сих пор связаны. На самом деле верёвки на запястьях уже полностью разрезаны, но я продолжаю их сжимать кулаками, чтобы создать видимость заключения.
— Водички? — спрашивает Митька. — Мы подумали, что тебе нужны силы. А то в обморок упадёшь, задушишься.
— Давай, — говорю. — Я пойду к вам на пикничок, а ты пока тут на колодке постоишь. Потом обратно поменяемся.
— Забавный ты.
Протягивает бурдюк с водой, но я отворачиваюсь.
— Как пожелаешь.
Разбойники располагаются на своих же мешках. Готовятся ко сну, наблюдают, как я стою на деревяшке в молчаливом сражении за собственную жизнь. Они думали, что ноги у меня откажут быстро, но я человек здоровый, дюжий, всю ночь и весь завтрашний день легко отстою. Вот они и расстроились, что не увидят окончание спектакля сегодня.
— Спокойной ночи! — кричит Митька. — Увидимся утром!
— Нет, если я вас прирежу во сне!
Смеются.
Неужели они и правда оставят меня здесь на всю ночь? Неужели и правда дадут столько свободного времени? Так я же освободился бы даже без куска серпа! За целую ночь я смог бы одними только зубами разгрызть верёвку, уходящую вверх.
Будущие покойники очень сильно поплатятся за неосторожность.
Чем больше опускается ночь, тем тише себя ведут разбойники. Эти люди многие годы живут в лесу и знают, что лес не любит громких звуков. Один раз крикнешь громко — трупоедов привлечёшь, два раза — чудищ уродливых, три — тьму, что сожрёт и даже костей не оставит. Нечисть здесь повсюду, и она очень не любит, когда рядом кто-то громко кричит.
Закончив с ужином, разбойники отправляются спать. Я же совершенно свободно поднимаю руки и снимаю петлю, но продолжаю стоять на колодке даже когда верёвка свободно повисает сбоку от меня. Пусть как следует отрубятся.
Спите, мои дорогие. Сладких снов.
Как же приятно снова двигаться и чувствовать себя свободным!
Где-то в середине ночи спрыгиваю с колодки и присаживаюсь на землю. Как бы мне ни хотелось перебить их сейчас — ночью драться слишком опасно. Звуки сражения могут привлечь чудищ — и тогда уже никто не уйдёт.
Только под самое утро, когда небо начинает светлеть, наступает время действовать.
Поворачиваюсь к разбойникам, мирно дрыхнущим у погасшего костра. Всю ночь они пили и травили байки. А под утро, внезапно, не осталось ни одного дозорного, чтобы следить за лагерем. Ладно я, связан был, но в лесу же не только людей можно встретить. Трупоеды, змеевики, лешие, кого тут только не водится.
Ошибка, ой какая ошибка!
Валера Свистун проснулся от треска ветки, раздавшегося поблизости. Именно его Митька Седой поставил в дозор до утра, но выпитое вино и всеобщее веселье так его расслабили, что он сам не заметил, как закемарил.
Ночь выдалась спокойная, тёплая, безветренная.
Вот и заснул на минуточку.
Когда он открыл глаза, то увидел мрачное лицо пленника, намного ближе, чем оно должно было быть. Этот тип больше не стоял на колодке в отдалении, и петля не была накинута на его шею. Он нависал над Седым со вскинутой палицей.
Оказалось, что у сопляка и плечи шире, чем казалось, и шея как у быка. Пока тот стоял на колодке, поникший, своим внешним видом он не производил никакого впечатления. Не испугал бы и последнего деревенского труса.
А сейчас… мышцы на руках вздулись, выступили вены, а в глазах — смертоубийство.
Не человек — демон. Обыкновенные люди так пугать не могут.
— Стой! — успел крикнуть Свистун.
Мгновение, и голова Митяя лопнула, как гнилой помидор. И не помогла ему сила становиться тенью. Какой прок от возможности избегать оружия, если она не работает во сне. Двадцать лет Митяй промышлял грабежом и весь этот путь Свистун был рядом с ним.
Они нападали на повозки торговцев и крестьян, похищали баб для потех, и мужей, заставляя их биться между собой. Обещали победителю свободу, а затем отнимали жизнь у всех. Они развешивали кишки на ближайших к сёлам деревьях, как предупреждение. Они нагло стучали в ворота городов — стража тряслась при их виде.
А теперь Митяя нет.
Ухандошил его обыкновенный простак, у которого из оружия дубинка, да крепкие руки.
Кровь и остатки мозгов разлетелись во все стороны, кое-что попало и на Свистуна. Он тут же вскочил, да так засвистел, что у самого уши заложило. Парни из их банды тут же закрутились на месте, оглушённые, а этот хмырь только бровью повёл. Оказалось, перед началом битвы он затолкал в уши глину.
— Не поможет, — произнёс пленник.
Свистун только было набрал новую грудь воздуха, как удар палицы снёс ему нижнюю челюсть, заставив её болтаться на куске кожи, порванную. Не успела дубинка завершить взмах, как тяжёлый кулак угодил Свистуну под дых.
На землю он падал глубоко ошеломлённый происходящим.
Глядя, как недавний пленник уже мчится к следующему из их группы.
Удар, удар, удар, снова удар. Каждый взмах руки этого человека отправлял на тот свет одного из них. Только Федька Лапоть успел пердануть, отчего дымом всю округу заволокло. Но и это не помогло — в дыму голос Федьки превратился в булькающее кряхтение, постепенно затихающее в утреннем тумане.