Но кто же те, кто на месте сидит, аки гриб? Это жители обветшавших поместий, старые, добрые и смешные люди, думающие и говорящие не иначе, как по-старому. Вся остальная ВРЛ сообщает нам о происшествиях внутри помещичьих усадеб. Там гоголевские старики спрашивают друг дружку, не поесть ли им грушек? Там Онегин «на бильярде в два шара играет с самого утра». Там Базаров с Кирсановым-младшим путешествуют из одного поместья в другое, приближая неожиданную развязку романа. В эти усадьбы постоянно входит и въезжает Бунин, обоняя сладкую смесь ушедшей эпохи и обреченности. Там на стенах бумажные обои, а кабинетах — кипы неразрезанных (!) книг. Там у нечищеных прудов стоят скамейки, помнящие шепот признаний. И не забыть бы Коробочку с Маниловым и Собакевичем! Не забыть бы!
Короче. Если главный герой, или (и) автор не мчатся по дорогим для них местам, то они живут оседло, вплоть до героев Чехова, Островского и Горького; обедают в урочный час и говорят, говорят, говорят… Вдохновенными перстами, так сказать, дерзают прикасаться к нервам мира.
ВРЛ действительно велика. Но городскому быту в ней не место, и это ее (ВРЛ) — грех. Есть место в ней путешествиям в карете, на пароходе, подшофе — в электричке. Есть место спорам на террасе, объяснениям в саду, семейным ссорам при свете керосиновой лампы, когда прислуга спит. Но горожанин вытеснен, пренебрежен, не допущен во святилище лучшей в мире литературы. Как не озлобиться Раскольникову? Как Ипполиту не харкать кровью прямо на глазах у дам и не манкировать неумолимой смертью?
А что же ныне? Помещиков боле нет. Их быт разрушен до того основанья, за которым в старом гимне стоит слово «а затем». Значит литература наша, как вырождающийся отпрыск благородных кровей, остается при одних путешественниках. Наш горожанин так и не залазит в литературу, по крайней мере — в ВРЛ. Он залазит в советскую «пикареску» под видом Остапа Бендера или Бени Крика. Он залазит в окопы фронтовой литературы. Он стоит за станком заказной пошлятины на темы трудового героизма. Он окончательно сходит с катушек в атмосфере богемы и модерна (одинаково дешевых, надо добавить). Еще он сидит в тюрьме (он там оказался прямо с барских задворок) и проклинает земной Ад устами Шаламова, или вещает нечто устами Солженицына. Но талантливо и прозорливо, достойно прежних образцов, он в ВРЛ не залазит. Но ведь так не должно быть! Ведь лицо современного жителя Земли — это лицо горожанина. Это довольно усредненное лицо существа, могущего говорить на разных языках, но мыслящего на любом языке довольно похожими категориями. И его нужно очеловечить средствами самого гибкого и самого неподатливого языка! Ух, и задачу мы откопали, случайно ковыряясь лопаткой в песочнице.
Значит нужно искать героя. Искать, чтобы мир не умер от немоты, и чтобы камням не пришлось разговаривать. А до того, как герой найдется (с подводной лодки ему деться некуда), нужно отрабатывать первую часть ВРЛ, а именно — путешествия. Сентиментальные ли Карамзинские, или пафосно-обличительные Радищевские, может даже игорно-рулеточные и одновременно — профетические — Достоевские. Пусть растут все цветы, включая Ерофеевские, за исключением выпитого. Нужно не дать ей умереть. Ей, это — русской речи, которая (О! диво) чудотворно живет посредством воплощения даров, потенциально в ней находящихся. Даров, которые лучше всего было бы являть с кафедры и амвона. Но поскольку те, от которых это зависит, могут не понять, о чем здесь сказано, ей нужно жить иначе — посредством «говорящих камней». То есть всех творящих литературу и кормящихся от нее, обязанных своим бытием только одному факту нашей духовной истории, а именно — молчащему духовенству.
Я и тот ученик (26 ноября 2012г.)
Мои хорошие знакомые однажды провели эксперимент.
Они договорились в течение дня следить за собой и не произносить местоимение «я». Не «якать», то есть. Вместо «я знаю» нужно было просто говорить «знаю» или «мне это знакомо». Нужно было сломать привычную речевую стилистику и постоянно следить за собой, не выпуская из-за зубов последнюю букву русского алфавита. К исходу дня все согласились с тем, что это очень тяжело, и что все участники эксперимента многократно нарушили запрет, невольно и по инерции то и дело «якая».
Это очень важный опыт. Нужно опознать в себе падшее и эгоистичное существо, которое пытается поставить себя в центр Вселенной, и оттого постоянно «якает», словно оно самое главное в мире.
Я, мне, меня, со мной, у меня, моё. «Моё» — в особенности.
Любимая лексика, костяк речевой активности, сладкая музыка смертного человечества.
А теперь — внимание! Что называется, оцените разницу!
Очевидец евангельских событий, да не рядовой, а любимый Господом, Иоанн Богослов, постоянно говорит о себе в третьем лице.
Тот ученик, которого любил Иисус (Ин. 20:2), — говорит он о себе. «Тот ученик бежал скорее Петра», «тогда вошел и другой ученик, и видел, и веровал». Сей ученик и свидетельствует о сем, и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его (Ин. 21:24).
То есть зритель неизреченных откровений обыкновенно говорит о себе, словно глядя на себя со стороны. Это не исключает обычной речи, и в Апокалипсисе он прямо говорит: Я, Иоанн, брат ваш, и соучастник в скорби, и в царствовании, и в терпении Иисуса Христа, был на острове, называемом Патмос (Откр. 1:9) Однако что касается страданий Спасителя и событий, связанных с Воскресением, то там Иоанн находится в некоем изумлении и отказывается говорить о себе привычным языком.
Апостол Павел сильно отличается от Иоанна и по условиям призвания на служение, и по характеру проповеди. Однако и Павел умеет говорить о себе в третьем лице. Смиряя коринфян, по необходимости говоря о видениях и откровениях, Павел говорит о себе тоже, словно о ком-то другом. «Знаю человека во Христе, — говорит он, — который тому назад четырнадцать лет… был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которые человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12:2-4) Без сомнения, этот человек — сам апостол Павел. Тем не менее, он не говорит «я был в раю. Я видел ангелов. Я знаю то, чего никто не знает», а говорит: Таким человеком могу хвалиться; собою же не похвалюсь, разве только немощами моими (2 Кор. 12:5)
Ух, мы бы всласть «поякали», если бы были на его месте. Но, видно, оттого нам и не дается ничто сверхъестественное, что нет в душах наших достаточной степени отстраненности от себя самих, которая называется простотой и скромностью. Это еще не смирение, но необходимое условие последнего. Нет простоты, значит, нет глубины. А нет глубины, значит все, что не нальешь в душу, тут же ее переполняет и наружу льется. Льется через болтовню, через похвальбу или осуждение, которые друг другу тождественны, как сиамские, телами сросшиеся близнецы.
Мы вправе думать, что привычно «якаем» потому, что не имеем подлинного благодатного опыта. А самого опыта не имеем потому, что «якаем», потому что на себе зациклены. Только мелкий, как наперсток, человек, постоянно трезвонит о себе, любит себя, хочет смотреть на себя, окружаясь фотографиями. Он не заглядывал «за шторку», не видел бездн, ничего не слышал ушами сердца. Здесь причина его пустоты и шумности. Не секрет, что именно такой тип человека сознательно плодит общество потребления. Если посвятить этого господина в тайны, то он не скажет, что «знает кого-то, кому было открыто нечто». Он ляпнет, как в лужу: «Я видел. Мне открыто. Я знаю». Ну как такому тайны доверять?
Какой же вывод сделаем, братья? Видимо, тот, что весь шум мира поднимается людьми, ничего толком не видевшими и ничего не понявшими. И предметы мирского шума так же пусты, как сами распространители шума. И если мы сами шумим, то это верный и неутешительный диагноз.
Если же возжелает душа высоты и глубины, если захотим мы узнать что-либо духовное основательно, то должны будем научиться забывать о себе, молчать о себе, отказываться от титулов и званий, скорее «мыкать», чем «якать», говорить о себе, как апостолы, в третьем лице, а не в первом.
Что я делаю, когда пощусь? (28 ноября 2012г.)
«Когда я был младенцем, то мыслил по-младенчески. Когда же вырос в мужа, стал мыслить зрело, как муж». Так рассуждает в послании к Коринфянам апостол Павел, и мы берем его образ мысли как метод для разговора о посте.
Есть младенческие мысли о посте, есть полное бессмыслие о нем, равно, как и обо всем прочем. И есть взрослые мысли, до которых нужно дорастать, дотягиваться.
Что я делаю, когда пощусь? Вопрос из разряда простейших, на которые, между тем, ответы давать тяжелее всего.
Можно ляпнуть нечто вроде «я угождаю Богу отсутствием животных жиров в рационе». Нет, не то. Это даже и подумать неловко.
Тогда что?
«Я пользуюсь благоприятным временем для очистки организма и улучшения самочувствия». Нет, тоже не то. И такое стыдно вслух сказать.
Какой-то диетологический эгоизм получается. Так что же тогда? А вот подумайте, чем вы собственно занимаетесь, когда в храм идете, когда молитвослов открываете, когда вступаете в пост и выходите из него?
Пост и воздержание нужны для того, чтобы человек был более чуток и более восприимчив к действиям Святого Духа. Это я недавно прочел у одного православного автора и теперь думаю над прочитанным. «Более чуток к действиям Святого Духа». Это не стыдно вслух сказать. Это красиво. Это сочетается со словами Господа: «Да не отягчают сердца ваши от объедения и пьянства». О том, что избыток пищи рождает избыток веса, мы знаем, а вот о том, что этот же избыток «отягчает сердце», и отягченное оно не способно к полноценной вере, это не все знают. Итак, постимся, чтобы не отягчать сердце и быть чуткими к действиям Утешителя.
В поздравительной переписке святитель Тихон Задонский писал как-то одному из адресатов, что желает тому в дни Рождества «ощутить силу Христа в мир пришедшего». Это значит, что праздники обновляют действие благодати в мире, и несут мир и силу (и то и другое — имена Христа). Дух Святой напоминает сердцу нашему главные события истории спасения, и мы должны быть восприимчивы к прохладному дыханию этих внушений. Для того и пост. Для углубления восприимчивости.