Я был в шестом классе, когда Гансиорский, ознакомив меня на нескольких уроках с приемами игры на теноре и начатками нотной грамоты, принял в свой оркестр. Долгое время мои функции в ансамбле ограничивались выдуванием нескольких нот, входивших в аккорды, либо исполнением коротеньких «с-та, с-та» в маршах и «с-та-та, с-та-та» в вальсах. По мере приобретения опыта я постепенно осмелел и начал «обогащать» партии третьего тенора незамысловатыми импровизациями и ритмическими контрапунктами. Иногда это проходило гладко и капельмейстер не замечал или делал вид, что не замечает моей дерзости. Но, вспоминаю, однажды, выведенный из себя моей слишком смелой импровизацией, Гансиорский остановил репетицию и выгнал меня из класса. Впрочем, гнев его скоро прошел; к следующему занятию я был прощен.
Среди учеников — участников нашего оркестра — выделялся некто Яров, игравший на корнете. Этот юноша однажды пришел на очередное занятие и принес с собой сочиненный им вальс. Я был поражен — оказывается, один из моих товарищей может не только играть написанную кем-то музыку, но и сочинять свою! Строго говоря, Яров сочинил только мелодию двух «колен». Гармонизация, фактура и инструментовка выпали на долю Гансиорского. Но тем не менее мы с большим энтузиазмом играли Вальс Ярова, гордясь «своим композитором». А у меня тогда, возможно впервые, зародилась мечта сочинить что-либо свое. К сожалению, моих знаний нотной грамоты никак не доставало для того, чтобы записать свои импровизации.
Игра в оркестре, несмотря на весьма скромную роль, выпадавшую на долю третьего тенора, все же была очень полезна для моего музыкального развития, и я с благодарностью вспоминаю нашего руководителя пана Гансиорского. В оркестре я приобрел практические сведения о многих духовых инструментах, научился слышать гармонию, возникающую от соединения разных голосов, различать тембры инструментов. Опыт Ярова, как я уже сказал, впервые навел меня на мысль о сознательном композиторском творчестве. Однако до решения посвятить себя музыке было еще очень далеко.
Мои представления о музыкальном искусстве в ту пору ограничивались впечатлениями от встреч с различными формами фольклорного музицирования да опытом игры в духовом оркестре, репертуар которого состоял из нескольких маршей и бальных танцев. В среде, окружавшей меня, не было уважительного отношения к профессии музыканта. Мой отец, горячо любивший народную музыку, тем не менее, узнав о том, что я, уже живший тогда в Москве, собрался поступать в Музыкальный техникум имени Гнесиных, с горькой иронией спрашивал меня: «Ты что, собираешься стать сазандаром?», — то есть представителем профессии уличных музыкантов, играющих на рынках, на свадьбах и похоронах.
Отец мечтал увидеть меня врачом, юристом, инженером. Труд музыканта-профессионала в его глазах выглядел не слишком почетно и не сулил ничего хорошего в отношении материального благополучия. А он страстно желал вывести своих сыновей «в люди».
В шестнадцать лет я впервые в жизни попал в оперный театр. Давали оперу классика грузинской музыки Захария Палиашвили «Абесалом и Этери». Это был один из первых спектаклей только что поставленной оперы. Не могу передать словами силу художественного потрясения, глубину волнения, охватившего меня с первых же тактов оркестрового вступления, когда открылся занавес и началось действие. Развитие драматического сюжета, завершающегося гибелью обоих героев, захватило меня, всем своим существом я переживал каждую сцену спектакля, наслаждался красотой декораций, великолепием массовых сцен и плясок. Но, конечно, наисильнейшее впечатление на меня произвела музыка — звучание оркестра, выразительность вокальных образов, стройность хоровых эпизодов. Знакомые с детства интонации и ритмы народной грузинской музыки, преображенные и смело развитые рукой мастера, предстали предо мной в новом, прекрасном воплощении. И еще не забыть мне — кто-то показал на сидевшего в партере человека и сказал: вот он, автор «Абесалома и Этери». Так состоялась моя первая встреча с большой музыкой, с живым композитором.
Период, о котором я рассказываю, был отмечен бурными политическими событиями в жизни народов Закавказья (захват власти грузинскими меньшевиками, установление режима антинародной диктатуры во всех краях Закавказья, оккупация Тифлиса немецкими войсками, а после окончания первой мировой войны — англичанами). Восстание грузинского, армянского и азербайджанского рабочего класса положило конец существованию власти меньшевиков и иностранных оккупантов. Весной 1921 года в Грузии установилась Советская власть и одновременно возобновились прерванные связи с Россией, с Москвой. В истории народов Закавказья открылась новая страница.
Понимал ли я все значение происходящего? Радовался ли я приходу нового? На первый вопрос не могу ответить с уверенностью. Но зато на второй отвечаю: да, радовался, да, всем своим существом ощущал рождение нового мира.
Это новое буйно ворвалось в мою жизнь, когда я, не помню сейчас, при каких обстоятельствах, стал активным участником группы деятелей армянской культуры, выехавшей из Тифлиса в Ереван со специальным агитпоездом. Перед нашей группой стояла задача — разъяснять населению городов и сел Армении великие идеи Октября, распространять листовки и брошюры, организовывать митинги и концерты-лекции. Один из товарных вагонов был превращен в концертную эстраду с пианино, стоявшим перед открытыми дверями. Когда поезд останавливался на запасном пути какой-нибудь станции, я начинал играть бравурные марши. Члены нашей бригады при помощи рупоров принимались созывать публику, немедленно собиравшуюся перед вагоном. Начинался митинг, сопровождавшийся песнями, несложными концертными номерами, раздачей пропагандистских материалов.
Эта поездка состоялась летом 1921 года, а осенью того же года в Тифлис приехал мой брат Сурен со специальной миссией — набрать способных молодых актеров для недавно созданной в Москве драматической Армянской студии.
Брат, Сурен Ильич, был на четырнадцать лет старше меня. После окончания тифлисской гимназии, осенью 1908 года, Сурен уехал в Москву, поступил там в университет на филологический факультет, на котором проучился два года, а затем перешел на историко-филологический факультет. Еще в стенах университета Сурен начал увлекаться театром. Занятия в университете он совмещает с работой в режиссерской группе Московского Художественного театра под руководством К. С. Станиславского, Вл. И. Немировича-Данченко, Л. А. Сулержицкого. В 1913 году, когда при Московском Художественном театре была организована студия, во главе которой встали Л. А. Сулержицкий, Е. Б. Вахтангов и М. А. Чехов, Сурен начал работать в молодом театре помощником режиссера, заведующим художественно-монтировочной частью и секретарем художественного совета.
Страстная, увлекающаяся натура, Сурен обладал большими способностями к литературе и другим видам искусства. Крупный театральный деятель, высоко ценимый корифеями русского театра, знаток русской и армянской литературы, он хорошо пел, разбирался в живописи. Его квартира в Москве была своеобразным артистическим клубом, где собирались многие видные деятели искусства.
Одновременно с занятиями в университете и работой в Первой студии МХТ Сурен Ильич Хачатуров (он русифицировал свою фамилию) стал одним из основателей и руководителей драматического отделения Армянской труппы, существовавшей в Москве при Кавказском землячестве. После Великой Октябрьской революции Сурен Хачатуров работает в культурно-просветительной комиссии Моссовета, а затем переходит в театральный отдел Наркомпроса РСФСР, где занимается организацией в Москве театральных студий — Украинской, Белорусской, Еврейской, Грузинской и Армянской.
Весной 1919 года начала свое существование Армянская драматическая студия во главе с С. И. Хачатуровым. И здесь перед ним возник ряд задач — завязать тесные связи с армянской интеллигенцией, проживающей в Закавказье, собрать лучшие произведения армянской драматургии, материалы по истории армянского театра, фольклора, музыки, изобразительного искусства. И, конечно, привлечь к занятиям в студии молодые творческие силы из Армении и других республик Закавказья. Вот с этой целью и приехал в 1921 году в Тифлис С. И. Хачатуров, имевший широкие полномочия, подтвержденные мандатом за подписью наркома просвещения А. В. Луначарского.
Вспоминаю появление брата Сурена — красивого, подтянутого, по-своему элегантного. Почтительный и нежный с родителями, он с видимым интересом присматривался к своим младшим братьям. Как бы ни были далеки моему отцу вопросы строительства профессионального армянского театра, он все же не мог не гордиться сыном, прибывшим из столицы России с важным государственным поручением. Вместе с Суреном в Тифлис приехали и другие работники студии, и среди них преподавательница ритмики Ашхен Мамиконян.
С необычайной энергией Сурен занимался организацией приемных испытаний для будущих студийцев. Ему удалось привлечь для участия в приемной комиссии виднейших деятелей армянской культуры, в том числе поэта Ованеса Туманяна, писателя Дереника Демирчяна, артистку Арус Восканян. В результате этих испытаний список студийцев пополнился именами нескольких талантливых молодых актеров, впоследствии занявших видное положение на профессиональной армянской сцене.
Затем Сурен со своими коллегами направился в Ереван, где также провел набор учеников для Армянской студии в Москве. Теперь перед моим братом встала нелегкая по тому времени проблема — отправить всю группу в Москву. После долгих хлопот ему удалось получить от железнодорожного начальства в Тифлисе наряд на два товарных вагона-теплушки, которые и стали временным пристанищем на колесах для всей ватаги будущих студийцев. Вместе с ними в Москву выехали брат Левон и я.
Взять нас двоих с собой в Москву на свое иждивение и ответственность — это был смелый и благородный поступок старшего брата. Очевидно, он заметил нашу страсть к искусству, горячее желание учиться. Думаю, не без тревоги и глубокой печали отпускали нас в далекий путь родители. Однако забота о будущем своих сыновей и твердая вера в мудрое руководство старшего брата решили нашу судьбу. Осенью 1921 года мы стали москвичами.