- Очень приятно, - сказал он.
- Бур... бур... бур... - загромыхал в ответ опишковский бас. - Чего?
- Как чего? - почтительно отозвался председатель. - Доклад ваш... Хе-хе.
- Да-клад? - изумился Опишков. - Кому доклад?
- Как кому? Им, - и председатель махнул в сторону потной массы, громоздящейся в рядах.
- Вр... пора... гу... гу... - зашевелилась и высморкалась масса.
Кислое выражение разлилось по всему лицу Опишкова и даже на куртку сползло.
- Ничего не пойму, - сказал он, кривя рот, - зачем это доклад? Гм... Я доклады делаю ежедневно Пе-Че, а чего еще этим?..
Председатель густо покраснел, а масса зашевелилась. В задних рядах поднялись головы...
- Нет уж, вы, пожалуйста, - забормотал председатель, - Пе-Че само собой, а это, извините за выражение, само собой, потрудитесь...
- Гур... Гур... - забурчал Опишков и сел на стул. - Ну, ладно.
В зале сморкнулись в последний раз.
- Тиш-ше! - сказал председатель.
- Гм, - начал Опишков. - Ну, стало быть... чего ж тут говорить... Ну, сделано 3 версты разгонки.
В зале молчали, как в гробу.
- Ну, - продолжал Опишков, - шпал тыщу штук сменили.
Молчание.
- Ну, - продолжал Опишков, - траву пололи. (Молчание.)
- Ну, - продолжал Опишков, - путь, как его, поднимали.
Молчание нарушил тонкий голос:
- Ишь, трудно ему докладать. Хучь плачь!
И опять смолкло.
- Ну? - робко спросил председатель.
- Что "ну"? - спросил Опишков, заметно раздражаясь.
- А сколько это стоило, и вообще, извиняюсь, какая продолжительность, как говорится, и прочее... и прочее...
- Я не успел это подготовить, - отозвался Опишков голосом из подземелья.
- Тогда, извиняюсь, нужно было предупредить... ведь мы же просили, извиняюсь.
Опишковское терпение лопнуло, и лицо его стало такого цвета, как фуражка начальника станции.
- Я, - заорал Опишков, - вам не подчиняюсь!.. (В зале гробовое.)
- Ну вас к богу!.. Надоели вы мне, и разговаривать я с вами больше не желаю, - бухнул Опишков и, накрывшись шапкой, встал и вышел.
Гробовое молчание царило три минуты. Потом прорвало.
- Вот так клюква! - пискнул кто-то.
- Доложил!
- Обидели Опишкова...
- Вот дык свинство учинил!
- Что же это, стало быть, он плювает на нас?!
Председатель сидел как оплеванный и звонил в колокольчик. И чей-то рабкоровский голос покрыл гул и звон:
- Вот я ему напишу в "Гудок"! Там ему загнут салазки!! Чтобы на массу не плювал!!
* Михаил Булгаков. Смуглявый матерщинник
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Распроклятый тот карась
Поносил меня вчерась
Да при всем честном собранье
Непечатной разной бранью!
Из "Конька-Горбукъка"
Прекратите, товарищи, матерщину раз и
навсегда. Это - позор-с!
Лозунг фельетониста
Ругаются у нас здорово, как известно, на станции Ново-Алексеевка Южных ж. д., но так обложить, как обложил трех безбилетных 24 сентября 1924 года по новому стилю старший агент охраны поезда э 31, еще никто не обкладывал в жизни человеческой!
Вся публика сбежала в ужасе, не говоря уже о женщинах, даже сторож удрал.
Я считаю это явление позорным на транспорте и написал стихи:
Сопровождая тридцать первый,
Охраны агент - парень смелый
Трех безбилетных зацепил,
К ДС в контору потащил.
Все это так, но на перроне
Его смуглявое лицо
Заволокло вдруг тучей черной
И передернуло всего.
"Я... вашу мать, в кровь, в бога, в веру!!!
Сей агент начал тут кричать,
Я покажу вам для примеру,
Как зайцем ездить... вашу мать!!"
А женщин много. Вот беда!
И от стыда бежать... куда?!
"В кровь, боженят!! Я вас сгребу!!"
Ревет наш агент, как в трубу.
О, агент! Выслушай совет:
Лови ты зайцев беспощадно,
Но не позорь ты белый свет
Своею бранию площадной!
* Михаил Булгаков. Благим матом
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
В трудовом литерном поезде участка
Р... Ряз.-Ур. рабочие каждый день играют
в карты - в козла. Эта игра стала
занятием рабочих, в процессе которой идет
ругань матершинная, невозможно какая.
Безобразие!
Рабкор э 3009
Вагон. Махорка.
- А я дамой!
- А мы твою даму по... (одно непечатное слово)! Хлоп!
- Ах ты, трах-тара-там... (три непечатных слова).
- Иван Миколаич, ходи под него королем!
- Ходи ты своим королем в... (одно непечатное слово)! У нас на твоего короля, бум-тара-трах (три непечатных слова), туз имеется!
- А мы его двойкой козырной, старого... (одно непечатное слово) по... (одно непечатное слово). Бац-тара-бум! (три).
Дзинь!
- Братцы, что это?
- Фонарь, буц-там-тарарах (три) лопнул! Не выдержал!
- Рази иван-миколаичевский разговор выдержишь? Он как скажет, будто из пушки выстрелит.
- Потеха! Тут, братцы, позавчера проходила жена железнодорожного мастера, а Васька как раз хлопнул Иван-Миколаевичева валета дамой. Тот и начал. Я тебе, говорит!.. Я б его, говорит... Трах-тара мать твою, говорит, я ее бы, твою даму, говорит, семь раз, говорит, трах-тарарах, говорит. Что б ее, говорит! Я ее, говорит!! Чисто град по станции пошел! Та, бедняжка, как облокотилась на вагон, стоит и двинуться не может, руки-ноги трясутся, сама бледная. Корзину уронила. А Иван Миколаич трехдюймовым беглым кроет. Минут восемь работал. Родителей этой дамы отделал, принялся за валетову тетку, я б, говорит, эту тетку, да я бы ее!! После тетки прошел в боковую линию своячениц, сноху и шурина изнасиловал. Потом поднялся до предков, прабабушку чью-то обесчестил, потом по внукам начал чесать. Наконец на восьмой минуте хлопнул двоюродного племянника пиковой десяткой и закрыл клапан.
Та пот утерла, корзину подняла, идет и плачет.
- Бабам нашей игры не выдержать!
- Что бабам! Тут вчера на лошади приехал один крестьянин. Привязал ее у шлагбаума, а Петя в это время роббер доигрывал и начал выражаться. Дык лошадка постояла, постояла, как плюнет! Потом отвязалась и говорит:
- Пойду, - говорит, - куда глаза глядят. Потому что такого сраму в жизнь свою лошадиную не слыхала. Ловили ее потом два часа в поле.
- Лошадка-то женского пола была? (Три непечатных слова.)
- Кобылка, понятное дело.
* Михаил Булгаков. Воспоминание...
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
У многих, очень многих есть воспоминания, связанные с Владимиром Ильичем, и у меня есть одно. Оно чрезвычайно прочно, и расстаться с ним я не могу. Да и как расстанешься, если каждый вечер, лишь только серые гармонии труб нальются теплом и приятная волна потечет по комнате, мне вспоминается и желтый лист моего знаменитого заявления, и вытертая кацавейка Надежды Константиновны...
Как расстанешься, если каждый вечер, лишь только нальются нити лампы в пятьдесят свечей, и в зеленой тени абажура я могу писать и читать, в тепле, не помышляя о том, что на дворе ветерок при восемнадцати градусах мороза.
Мыслимо ли расстаться, если, лишь только я подниму голову, встречаю над собой потолок. Правда, это отвратительный потолок - низкий, закопченный и треснувший, но все же он потолок, а не синее небо в звездах над Пречистенским бульваром, где, по точным сведениям науки, даже не восемнадцать градусов, а двести семьдесят один - и все они ниже нуля. А для того, чтобы прекратить мою литературно-рабочую жизнь, достаточно гораздо меньшего количества их. У меня же под черными фестонами паутины - двенадцать выше нуля, свет, и книги, и карточка жилтоварищества. А это значит, что я буду существовать столько же, сколько и весь дом. Не будет пожара - и я жив.
Но расскажу по порядку.
x x x
Был конец 1921 года. И я приехал в Москву. Самый переезд не составил для меня особенных затруднений, потому что багаж мой был совершенно компактен. Все мое имущество помещалось в ручном чемоданчике. Кроме того, на плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его. Не стану, чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое и до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни.
Достаточно сказать, что в первый же рейс по Тверской улице я шесть раз слышал за моими плечами восхищенный шепот:
- Вот это полушубочек!
Два дня я походил по Москве и, представьте, нашел место. Оно не было особенно блестящим, но и не хуже других мест: также давали крупу и также жалованье платили в декабре за август. И я начал служить.
И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос... о комнате. Человеку нужна комната. Без комнаты человек не может жить. Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же, как и чемоданчик. Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И, кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил в чемодане.
Я отправился в жилотдел и простоял в очереди шесть часов. В начале седьмого часа я в хвосте людей, подобных мне, вошел в кабинет, где мне сказали, что я могу получить комнату через два месяца.
В двух месяцах приблизительно шестьдесят ночей, и меня очень интересовал вопрос, где я их проведу. Пять из этих ночей, впрочем, можно было отбросить: у меня было пять знакомых семейств в Москве. Два раза я спал на кушетке в передней, два раза - на стульях и один раз - на газовой плите. А на шестую ночь я пошел ночевать на Пречистенский бульвар. Он очень красив, этот бульвар, в ноябре месяце, но ночевать на нем нельзя больше одной ночи в это время. Каждый, кто желает, может в этом убедиться. Ранним утром, лишь только небо над громадными куполами побледнело, я взял чемоданчик, покрывшийся серебряным инеем, и отправился на Брянский вокзал. Единственно чего я хотел после ночевки на бульваре - это покинуть Москву. Без всякого сожаления я оставлял рыжую крупу в мешке и ноябрьское жалованье, которое мне должны были выдавать в феврале. Купола, крыши, окна и московские люди были мне ненавистны, и я шел на Брянский вокзал.