Тот, кому велят убить обидчика и всех его родных, должен не есть и не спать, пока не убьет их всех.
1.
С заказчиками Макс всегда встречался в кафе «Харлей-Девидсон», хотя к байкерам не имел ни малейшего отношения.
Но Максу ничем не мешали странные (с его точки зрения) лохмато-бородатые типы в косухах, равно как и он им. Байкеры собирались в отдельном зальчике на антресолях, – там у них организовался не то клуб по интересам, не то штаб-квартира.
Макс же предпочитал сидеть внизу, напротив стойки бара. Народ сюда, в общий зал, забредал случайный, привлеченный антуражем: подвешенным на цепях к потолку мотоциклом, давшим название заведению, и стоявшим в углу скелетом в эсэсовской фуражке, и умопомрачительно низким декольте барменши Люсеньки.
…Сегодня Макс поджидал денежного клиента – а пришли сразу двое. Перебор.
Сначала к столику подошел здоровенный верзила. Тавтология, но именно так он и выглядел: верзила, причем здоровенный. Возраст – лет этак под сорок, рост – под два метра, плечистый. Но весь из себя какой-то усталый, мрачный, измотанный, с темными кругами вокруг глаз. Подсел, поздоровался, и объявил, что направлен сюда Хромым.
– И что? – с ленивым интересом спросил Макс. На западного немца, встреча с которым должна была принести неплохой заработок, пришелец никоим образом не походил. – Ну и как у него, у Хромого, дела в Гатчине?
– Хромой там больше не живет, переехал, – без запинки сказал гость.
Пароль, поминавший мифическую личность Хромого, был незамысловат, но порой весьма помогал. Перед людьми, не произнесшими его, Макс делал вид, что не понимает, о чем идет речь. При его работе предосторожность нелишняя.
Макс – когда на горизонте замаячил тридцатилетний юбилей – решил: хватит заниматься рискованными авантюрами, в столь почтенном возрасте стоит поискать работу тихую, – непыльную, но денежную…
Поискал. И нашел, вспомнив увлечения юности. Не совсем тихую, не совсем непыльную, но все-таки не контрактником в горячие точки…
Макс теперь работал черным следопытом.
Люди этой редкой профессии специализировались на нелегальных раскопках в местах жестоких боев Великой Отечественной – под Питером велись они зачастую в местах безлюдных, покрытых густыми лесами и топкими болотами…
И разминирование после войны проводилось лишь частичное – очищать густо нашпигованные смертоносным железом дебри показалось себе дороже. Некоторые места былых сражений попросту объявили закрытыми для любых посещений зонами и окружили табличками «ОСТОРОЖНО! МИНЫ!».
Мин там действительно хватало. Но было и много чего еще интересного. И – покупателей на это интересное тоже хватало.
Особо ходко шли вермахтовские и эсэсовские цацки: ордена, знаки, бляхи ремней, металлические детали формы… Не поддавшееся времени оружие тоже находило сбыт – болотная жижа обладает консервирующими свойствами.
Был случай, когда извлеченный из топи Синявинских болот танк Т-34 вымыли, высушили, прочистили двигатель, залили свежую солярку, – и попробовали завести! И он завелся! Правда, та памятная находка была на счету Красных Следопытов – легальных, снабженных необходимыми разрешениями (но тоже не брезгающих загнать что-либо налево).
Впрочем, оружием Макс в последнее время занимался все реже, хоть дело и было доходным. Но не так давно наметилась еще более денежная тема. Ожидаемый сегодня немец был связан именно с ней.
– Чем интересуетесь? – спросил Макс, про себя решив на любой заказ ответить, что ничего подходящего нет и не ожидается, – и спровадить пришельца до прихода бундеса. Наверняка мужику нужна какая-нибудь ерунда, серьезные клиенты известны наперечет, не стоит из-за копеек рисковать доходной сделкой…
Воплотить благие намерения в жизнь Макс не успел.
Немец пришел за четверть часа до условленного срока и тут же плюхнулся на табурет, стоящий возле столика Макса. Оказался он (не табурет и не столик, понятно) очкастым, конопатым, лет тридцати с небольшим, но уже с достаточно внушительным животиком, – и при том ни бельмеса не понимал по-русски. Ломаным языком выпалил пароль – и тут же затараторил по-своему, не дожидаясь ответа. Макс вздохнул и полез в карман за русско-немецким разговорником, – его познания в языке Гёте и Гейне ограничивались почерпнутыми из фильмов фразами типа «хенде хох».
– Извините, но у меня сейчас встреча со старым другом, – сказал он первому гостю, листая древнюю, принадлежавшую еще Прапорщику книжечку. – Поговорим в другой раз.
– Поговорим, – легко согласился тот. – Между прочим, ваш старый друг – зовут его, кстати, Фридрих, – спрашивает весьма интересную вещь, которая едва ли найдется в вашем пособии для допроса пленных. Его интересует, действительно ли вы можете продать его покойного дедушку? И сколько это будет стоить? А еще он желает побывать на месте смерти и поставить там небольшой памятный знак.
Макс вздохнул. Похоже, придется воспользоваться услугами этого подвернувшегося типа – благо, на конкурента не похож, а криминала в сделке не наличествует.
Никакие законы не запрещают одному продать, а другому купить останки солдата вермахта, смертный медальон которого – овальный, надсеченный посередине металлический жетон – нашел Макс полгода назад в болотистом лесу у Мясного Бора. За такой медальон дойчи выкладывали триста пятьдесят евро – совершенно официально, через консульство, по установленной таксе. Выложили и за этот. Но очкастому клиенту взбрело в голову похоронить дедулю в фатерланде… Устроить не символические похороны с фуражкой в пустом гробу – закопать вполне реальные косточки. Причем именно дедушкины. Дурной каприз, а потакать таким капризам стоит лишь за хорошие деньги.
– Скажите ему, что стоить это будет три тысячи евро, – попросил Макс. И пояснил:
– Его предка дернула нелегкая в неудачном месте загнуться – тащить придется через топь и два минных поля… Но можно и за треть цены – если ему все равно, чьи косточки бабульке предоставить. Кстати, а вам-то что от меня надо?
Ответ заставил Макса уважительно присвистнуть и почесать в затылке. А еще – отчасти потерять интерес к внуку оккупанта.
– Мне нужен миномет в рабочем состоянии. Как минимум батальонный, еще лучше полковой. И два ящика »летучек», можно больше. А чтобы вам не хотелось с порога отказаться, предлагаю стартовую цену: пять тысяч евро. Почти как за двоих немецких дедушек. Это за саму машинку, мины за отдельную плату. Но ржавьё не предлагать.
– А пушка танковая не прокатит? – вздохнул Макс. – Есть одна, тридцать семь миллиметров, и тащить недалеко…
– Мне нужен миномет, – отрезал пришелец. И Максу отчего-то расхотелось спорить. Да и предложенная сумма не располагала к дискуссиям. Отдельная квартира превращалась из мечты в реальность.
– Лады… Но полковой не климатит, он же четверть тонны тянет, на себе не вынести. А батальонный… Есть на примете дурында. Наш, на восемьдесят два миллиметра. В хорошем месте лежал, почти новьё, даже краска не вся слезла. Шарахнет, так уж шарахнет. Но тяжелы-ы-ы-ы-й… Одна плита чего тянет… Я ж его в одиночку не попер, в тряпки масляные завернул да снова присыпал. Вдвоем пойдем, и то две ходки придется сделать, если вместе с минами. А «летучки» советую немецкие брать, есть у меня запасец, и не из земли, в ящике лежали… они к нашему вполне сгодятся, а сохраняются лучше…
Немчик по имени Фридрих следил за их переговорами, поблескивая очками, и глуповато улыбался.
И Максу пришла в голову плодотворная идея: а пускай-ка потомок оккупанта маленько возместит ущерб, нанесенный русской земле предком. И не только валютой… Вон какой лось здоровый – на таком минометы возить самое милое дело. Пусть растрясет пивной животик, благо дедуля его лежит не так уж и далеко от пресловутого миномета… Может, ха-ха, его «летучкой» из той дурынды и накрыло, какие только совпадения в жизни не встречаются…
– Ладно, по рукам. Как зовут-то? – перешел на «ты» Макс, и махнул Люсеньке-барменше – стоило обмыть знакомство.
Человек представился:
– Павел Иванович Граев. Можно просто Граев.
Прозвище «Танцор» Макс узнал несколько дней спустя, уже после того, как в окрестностях Мясного Бора они вляпались. И не в утыканное противопехотками болото. Много хуже…
А сейчас, опрокинув сто грамм за знакомство, он ненавязчиво спросил:
– Слушай, мне вот в толк не взять: зачем тебе эта бандура-то?
– Хочу салют сделать, – совершенно серьезно, без тени улыбки сказал новый знакомый. Лишь позже Макс понял, что ни тени иронии в ответе не было, чистая правда, – просто салют следовало понимать как «Салют».
2.
Матвей Полосухин с детства не любил этот день – первое сентября.
Честно говоря, для многих школьников День Знаний – самая черная дата во всем календаре: кончается привольное лето, вновь садись за парту, грызи опостылевший гранит наук… А Матвей, ко всему прочему, учился еще и в школе-интернате, в двух сотнях верст от затерянного в тайге кордона, где жили родители. Говорят, что в зрелом возрасте школьные годы принято вспоминать с ностальгической грустью, – Матвей если и вспоминал, то присовокуплением матерного словца. Холод вспоминался, голод (времена были тяжкие, послевоенные), да еще жестокие подростковые драки после отбоя.
В общем, крепко не любил Матвей день, начинающий осень. Нелюбовь оказалась взаимной: случались с Матвеем первого сентября самые разные жизненные неприятности, – не каждый год, но достаточно часто. Как-то раз даже со смертью на чуток разминулся – опрокинулась лодка-долбленка, на которой сплавлялся по бурным верховьям Кизира, едва на берег выбрался…
Вот и сегодня день с самого начала не заладился… Выйдя поутру из охотничьего зимовья (в котором уж третий день жили они с братом Федором), и отшагав с полкилометра, Матвей вспомнил вдруг, что так и не проверил бой своей мелкашки, всё какие-то другие дела по приезду находились… Непорядок.
Вообще-то собирался Матвей нынче пройтись по здешнему путику, присмотреть места, годные для установки капканов, проверить, что уцелело из самоловов охотничьих, некогда здесь стоявших… Кулемок и плашек, понятное дело, уже не сыскать, недолговечные они, ну да новых наделать недолго… А вот пасть – здоровенный, пополам расколотый обрубок бревна, придавливающий соболя или колонка́, польстившегося на приманку, – это сооружение капитальное. Должны бы уцелеть со старых времен… Подновить, сторожки́ новые приделать, – и снова исправно работать будут. Решил Матвей и пару-тройку новых пасте́й сладить, прихватил для того топорик плотницкий… Охотник солидный и обстоятельный загодя к сезону должен подготовиться, – чтобы уж, как зверь перелиняет, выкунеет, ничто другое от промысла не отвлекало…
Но и винтовку малокалиберную Матвей взял с собой – негоже по тайге без оружия ходить, мало ли что… Да и свежатинки какой-никакой промыслить не мешает, кто знает, как у Федора сегодня дело повернется. И вот поди ж ты – вспомнил, что так и не выбрал времени пристрелять винтовку, вполне прицел сбиться мог после долгой дороги…
Ну, не возвращаться же теперь… Матвей присмотрел стоящую наособицу березку: невысокую, но с толстым и каким-то искореженным, перекрученным стволом – настоящую инвалидку древесного царства, не то молния в нее когда-то угодила, не то другая беда стряслась… Прицелился метров с двадцати пяти в черную метину на белом стволе. По уму-то для стрельбы по белке или соболю сошки надо бы вырезать, – но высит или низит винтовка, понять и без них можно. Потянул спуск, выстрел щелкнул еле слышно, никакого сравнения с раскатистым грохотом дробовика.
И тут же, едва пулька в березу ударила, – порскнуло из-под корней огненно-рыжим… Колоно́к! Ну красавец… Белки к сентябрю еще лишь вполовину перелиняли, шерсть пятнистая, серо-рыжая, соболь тоже не до конца в зимнюю шубку обрядился – а этот пострел раньше всех поспел. Ну что, коли так – можно и почин сезону устроить…
Колонок, не догадываясь, что его шкуркой решил Матвей счет добыче начать, далеко не ушел – пробежал низом метров пять-шесть, на другую березу взмахнул, в развилке сучков затаился… Да разве ж затаишься в такой-то шубке? Молодой, знать, непуганый.
Матвей, не сводя глаз с колонка, торопливо дернул затвор мелкашки. Новый патрончик вставлять начал – не идет! Что за… Бросил под ноги, второй патрон достал, в патронник пихнул – опять не идет! И третий не пошел… Тут уж поднял винтовку к глазам, осмотрел внимательно. Вот оно что… Впопыхах потянул за ручку затвора резко, сильно чересчур, – да и оторвал донце у гильзы. А сама так в патроннике и осталась. Попробовал Матвей ножом ее выковырять – и так, и этак – не идет, проклятая. Пока возился, колонка и след простыл.
Пришлось патроны, под ноги брошенные, собрать, и на зимовье возвращаться, там-то уж нужный инструмент имелся… Открыл сезон, называется… С праздничком вас, Матвей Северьянович! С Днем Знаний! Будете знать, как на охоте горячиться, да как с мелкашкой непроверенной из дома выходить…
Пошел по новой на путик, делать нечего, но настроение уж не то, конечно… И как день начался, так весь и пошел, – наперекосяк. Дважды поднимал рябчиков, и перелетевших аккуратно скрадывал, – да и промазал оба раза. То ли глаз уж не тот, то ли рука подводит, шестьдесят третий год пошел, не шутка. А может, просто разволновался с тем колонком, расстроился…
Винтовка, кстати сказать, била как надо – как раз посередь той отметины, куда целился, пуля и угодила.
Чтобы отвлечься от промахов, в себя прийти, сладил Матвей пасть новую, долго возился, топором стучал, с отвычки-то… Дальше пошел – а неудача не отвязалась, следом тащится. Сначала косулю нашел задранную – вернее, малые от нее остаточки. Осмотрел дотошно, понял: задрала козу рысь. Но эта кошка лесная та еще барыня – съест немного, самое лакомое, и больше уж к туше не возвращается, свежатинку промышляет. А доела рысью трапезу росомаха, дважды приходила. Вот уж не было печали… Нет хуже зверя для промысловика: наглая и прожористая, повадится шляться по путику, так уж не отвяжется, – капканы и ловушки до самой последней обчищать будет… Прям как тот хохол из анекдота – что не съест, то надкусает. Придется первым же делом сходить по ее душу, вместе с Федором и собаками.
Дальше и того хуже. Напоролся на косуль – неожиданно для себя, не скрадывая: поднялся на увальчик, краснодневкой и лабазником заросший, – вот и они, четыре козочки да рогач старый… Всего-то в полусотне шагов. Не видят Матвея – известно всем, слабовато у дикой козы зрение, нюхом да слухом от врагов стережется.
А надо сказать, что однозарядная мелкашечка ТОЗ-16 на косулю ну никак не рассчитана. Из нее белку и других пушных зверьков бить хорошо, рябца наповал кладет, а даже на глухарку-копалуху – слабовата уже. Но охотники сибирские – народ смекалистый, давно приладились и из тозовки дичь приличную брать. Изредка промысловики в тайге даже лосей и медведей стреляют из обыкновенных мелкашек. Да-да, именно так. Лосей. И медведей. Многие, как услышат про такое, не верят, а зря… Крупнокалиберные патроны до́роги, да и тяжелы, когда весь запас на сезон не вертолетом, а на себе доставляешь. И для крупного зверя мягкую свинцовую пульку из крошечного патрона вытаскивают, отливают взамен самодельную, раза в три длиннее, из жесткого сплава свинца с сурьмой и оловом; и порох из гильзы высыпают – совсем чуть его там, на самом донышке, – а другой засыпают, очень мощный, от патронов к пистолету строительному, там порох ого-го, гвозди-то в железобетон заколачивать… Нынче, кто помоложе да побогаче, специальные усиленные заграничные патроны покупают, «магнумы» и «лонг-райфлы», но Матвей делал, как привык, – по старинке.
Конечно, на медвежью охоту с таким несерьезным калибром Матвей Полосухин не пошел бы, и другим бы не посоветовал: даже если прострелит пулька из усиленного патрона мишку, – он, хоть и навылет прошитый, успеет из охотника люля-кебаб сделать, не такое останавливающее действие у мелкашки, как у карабина… Однако Матвей как-то зимой, лет десять уж тому, обнаружил, что оголодавший медведь-шатун повадился шляться по путику, да капканы проверять, – ну и стрельнул в него издалека таким вот боеприпасом. И рана смертельной оказалась, через два дня нашел по следу, благо снегопада не случилось, едва поспел – волки уж попировать возле туши топтыгина собирались…
Были у Матвея и сейчас с собой патроны, для крупного зверья переделанные. Но – на дне рюкзака с десяток, в тряпицу завернутых. Кто ж знал, что косули таким дуриком подвернутся? За ней, за косулей-то, порой находишься-набегаешься, полдня истратишь… Полез в рюкзак, да пока доставал и разворачивал… То ли шумнул невзначай, то ли рогач унюхал наконец человека, – загекал тревожно, да и ломанулся с козами сквозь кусты, только их и видели…
Матвей, понятно, с того момента патроны свои особые под рукой держал, но с косулями больше не встретился.
Не заладился день, что тут скажешь…
Так и повернул к зимовью пустым – гораздо раньше, чем намеревался поначалу. Незачем в такой день судьбу пытать, все равно толку не будет… И на обратном пути ничего под выстрел не подвернулось. Одна надежда: Федор с дробовиком да с обеими собаками сегодня ходил, – может, и добыл мясца, разговеются…
Но лишь подходя – последний распадок пересечь осталось – понял Матвей: настоящие-то неприятности сегодня еще и не начинались. А теперь вот начались.
Со стороны зимовья ударили выстрелы, причем не дробовик Федора, – автоматные очереди: одна, вторая, чуть погодя третья. И тут же – собачий визг, истошный, предсмертный.
Матвей, как шел, так и рухнул. Быстренько отполз в сторону. Прислушался – нет, никто его не заметил, свинцом встречать не готовится. Свои дела у зимовья творятся, нехорошие дела, гнусные…
Подрагивающими руками перезарядил винтовку – понятное дело, каким патроном. Тем самым, что на крупного зверя. По беде и против двуногого хищника сгодится. О том, кто лиходействует у избушки, ломать голову Матвей не стал. Придет время – увидит. Может, урки беглые, вертухая завалившие и автоматом разжившиеся. Может, солдатик какой – по мамке иль по любушке-зазнобушке затосковал, и так уж закручинился, что караул весь штабелем положил, да с оружием к дому подался, – и теперь, от крови опьяневший, любого встречного пристрелить готов. А может, кто и похуже, – самый разный народ в нынешнее время по тайге шастает…
Ясно одно: появились пришлые варнаки здесь либо пешком, как Матвей с Федором, либо на верховых лошадях. Вертолета подлетающего не слыхать было, а дорожкой, что с большака ведет, давненько никто не пользовался, непроезжей стала – стволины буреломные во многих местах перекрыли колеи; перепиливать и оттаскивать – на день работы.
Напрямки к зимовью Матвей не пошел – таясь в подлеске, описал большую дугу, подобрался с севера, откуда тянулась к зимовью дорожка. Ежели и вправду по ней чужаки пришли (а случайно на затерянную в тайге избушку напороться ой как трудно), то наверняка оттуда не так стерегутся. Это только зверь завсегда беду со стороны входного следа ждет, головой к нему на лежке поворачивается. У людей же, к тайге непривычных, наоборот: коли прошли где, так и думают, что за спиной чисто. А привычных тут и сегодня не встретишь, – таежник, коли вдруг автоматическим оружием разживется, всё равно очередями лупить не станет. Знает, как дорог припас в тайге-то…
…У дверей зимовья стояли двое – с оружием оба, да в форме пятнистой, маскировочной. Точнее сказать, это они сдуру думают, что в маскировочной, – да только череда светло-зеленых, темно-зеленых и сероватых пятен не больно-то замаскирует нынче. Травы пожелтели, побурели, слегли, прибитые первыми утренниками, – старая выцветшая энцефалитка Матвея на их фоне и то менее заметна.
Куда больше заинтересовали стволы, которые пришельцы настороженно направили на тайгу. У одного вроде «калаш» самый обычный, а вот у второго штука посерьезней – ружье помповое, укороченное, с пистолетной рукояткой вместо приклада. Матвей, как всякий промысловик старой закалки, не жаловал эти новомодные игрушки. Но хорошо понимал: если дойдет до драки, то в густой чаще помповушка двенадцатого калибра фору даже «калашу» даст, не говоря уж про его тозовку…
Чуть поодаль от пришлых, на утоптанном песочке, лежала собака. Вернее, то, что недавно было собакой. Шерсть слиплась от крови, поменяла цвет, но Матвей узнал Байкала…
Альмы не видно, но ясно: и ее застрелили. Иначе не молчала бы, бросалась бы сейчас на чужих… Где Федор? – не понять. Может, внутри, в зимовье, с другими варнаками разговор ведет. Не похоже, что живорезы эти сюда вдвоем заявились.
На всякий случай, чтобы не терять потом времени, стянул Матвей энцефалитку, снял свитерок и рубашку, снова энцефалитку натянул, уже на голое тело. Пока переодевался, взгляд от зимовья не отрывал, и показалось: мелькнул пару раз за окошком кто-то. А может, помстилось просто. Не те уж глаза, не те… на шестьдесят третьем-то году…
Потом дверь распахнулась, стали люди выходить, несколько. Второй… третий… четвертый… – считал Матвей чужих. Всё, кажется… С теми двумя – шестеро. И Федор с ними – лицо окровавлено, но живой, слава Богу… Ничего, потерпи немного, брат… С тозовкой сейчас на шесть стволов соваться – и самому спалиться, и Федора не выручить…
Пришельцы и в самом деле оказались при оружии, все до единого. Причем пушки собраны с бору по сосенке – у одного опять «калаш», да еще кобура на поясе. У другого непонятное что-то, смахивающее на заграничные пистолеты-пулеметы, лишь в фильмах Матвеем виданные. Еще один попроще вооружен – карабин охотничий на Федора наставил, вроде как «Вепрь»… точно, он и есть, приклад характерный, с вырезом… А шестой, упитанный такой мужичок, – похоже, начальник над всеми: в руках ничего не держит, но на пузе кобура открытая, рукоять пистолетная из нее торчит…
Одежка у всех такая же разнокалиберная. На том, которого Матвей за начальника счел, тоже комбинезон маскировочный – но серо-пятнистый, да и покрой чуть другой. Еще у двоих – штормовки с капюшонами, раньше геологи в таких ходили, да прочий народ, в экспедиции выезжающий. Последний, тот, что с «Вепрем», энцефалитку надел – такую же, как и братья Полосухины носят, только поновее, не выцветшую.
Тут уж окончательно уверился Матвей: не милиция это, и не какой-либо иной служивый люд, – банда. Не урканы, понятное дело, с зоны сорвавшиеся… Просто банда. И разговоры с ними разговаривать нечего, валить надо, как собак бешеных. Да поди завали-ка такую толпу из мелкашечки…
«Начальник» и впрямь тут за главного оказался: приказал, и пошли двое его варнаков в сараюшку, к зимовью примыкавшую. Вернулись быстро: один две лопаты тащит, другой чурбак зачем-то деревянный приволок.
Тогда и остальные засуетились: тот, что с помповушкой, в сторону пошагал, как раз к тому распадку, где Матвей шел, когда выстрелы услыхал. Пошагал и в кустах скрылся. Другой трещотку свою заграничную под штормовку спрятал, на чурбак возле невысокого крыльца-приступочки уселся, а перед ним на газетке цельный натюрморт разложили – банка консервная вскрытая, хлеба горбушка с ножиком, фляжка плоская… Ни дать, ни взять: вышел из тайги человек грамотный, приличьям лесным обученный, – увидел, что хозяева заимки ненадолго отлучились, не стал внутрь ломиться, на крылечке перекусить решил.
Байкала застреленного оттащили куда-то, пятна кровавые песочком присыпали, дверь прикрыли и палкой подперли. Потом главный и с ним еще трое взяли лопаты, и за зимовье пошли. И Федора с собой повели, дулом карабина в спину подталкивая… Шел он тяжело, пошатываясь, спотыкаясь.
«Ну вот и нарисовался расклад понятный…» – думал Матвей, надрезая бритвенно острым ножом-«алтайцем» мелкашечную пулю.
И в самом деле: никак не верилось, что сейчас Федю под стволами заставят могилку себе копать. Места тут глухие, закон – тайга, прокурор – медведь, волк вместо адвоката. Ни к чему здесь такие сложности: приголубь по голове чем-нить тяжелым, или по глотке резани, да и оставь труп на свежем воздухе, – птицы-звери живо мясо с костей подъедят, и косточки мелкие растащат, любой эксперт свихнется, понять пытаясь, что да как тут стряслось…
Значит, всё проще. И всё сложнее… Не копать они могилу пошли – раскапывать.
Ту самую, где мертвый чужак лежит, третьего дня в зимовье найденный. И где вещи все его зарыты… Вот чуяло ж сердце: не обернется добром та находка… Так и вышло.
А как заберут варнаки вещички сотоварища своего – тогда и Федор в яму ляжет, не зря ж копали… Да и Матвею туда прямая дорога светит, недаром тот, с помповушкой, как раз на его пути засел. А если бы, паче чаяния, Матвей с другой стороны вывернул – так второй, у крылечка сидящий, свинцом попотчевать готов.
И все бы ведь сложилось у живорезов, как задумали, кабы не день такой неудачный выдался…. Или наоборот – удачный?
Ладно… Все понятно, и время тянуть нельзя. Хотя запас какой-то имеется – яму они глубокую давеча с Федором вырыли, повозиться придется, раскапывая. А пока не дороются до того, что ищут, не тронут Федю, – ну как соврал, время потянуть решил?
Значит, с этих двоих начинать предстоит. Коль такое дело, нельзя никого за спиной оставлять.
Подполз Матвей к заимке, насколько смог, – пожалуй, ни разу в жизни так не осторожничал, даже самого чуткого зверя скрадывая… Всё, ближе никак… Ну, вывози, кривая-нелегкая…
Рубашку снятую он загодя намотал на ствол бесформенным комом. Мушка не видна, но в человека попасть с десяти метров не проблема – не рябчик, чай, и не белка. Беда в том, что стрелять надо исключительно точно; раз! – и наповал, чтоб не пискнул, не вякнул. Остальные, если всполошатся, едва ли Матвея в тайге достанут, а вот Федору туго придется…
Тозовка выстрелила абсолютно бесшумно, несильный хлопок в ладоши и то громче. Показалось сначала – вообще никуда не попал, за молоком пулю отправил: как сидел человек, к стене прислонившись, так и сидеть продолжает…
Но нет – секунда, другая, третья… – и начал клониться. Хлоп! – лицом прямо на банку с кильками в томате. Матвей, не теряя времени, выскочил из кустов, на ходу вытягивая из ножен «алтаец». Но тот не потребовался… Готов… На штормовке, слева, – крохотная дырочка, крови ни капли не видать. Лишь чуть-чуть накровило внутри, на рубахе, – Матвей специально тело не осматривал, увидел, когда пистолет-пулемет из-за чужого ремня потащил. Повертел заморскую игрушку в руках – ну к чертям, незнакомая, подведет в самый нужный момент. От греха засунул поглубже под крылечко. Мертвеца усадил в прежней позе, томат с лица отер, – издалека как живой. Перемотал быстренько рубашку на стволе – второй раз через те же дырки так же тихо выстрелить не получится.
Теперь другой, что в засаде затаился… Хреновато затаился, если честно, – лежит за кусточком, а над головой, на вершине ели, сойки кричат, прыгают, всем лесным жителям сигнал тревоги подают. Да и камуфляж дурацкий, яркий, – сквозь подлесок просвечивает.
Матвей, наверное, совсем вплотную подобраться смог бы, но не стал рисковать. Вдруг какой сучок под ногой треснет, или обернется супостат, взгляд чужой почувствовав… Метров с семи стал прикидывать, куда пульку положить. Сначала хотел под левую лопатку, да засомневался, – жилетка на варнаке, а на ней пряжки, и петельки какие-то металлические… от пульки крохотной вполне защитить смогут, скользнет чуть в сторону, – и пропало дело…
Выстрелил туда, где шея в затылок переходит… Беззвучно, как и в первый раз, – но не так удачно, не наповал: всхрапнул бандюга громко, словно конь норовистый, дернулся… да тут уж Матвей сзади напрыгнул, навалился, лицом в мох втиснул, – «алтайцем» тык, этому петельки с пряжечками не помеха.
Долго отдышаться не мог – сидел рядом с трупом, сердце колотится, по лицу пот градом… С малых лет в тайге, всякие случаи бывали, и по живым людям стрелять доводилось – однако так вот, ножом, впервые пришлось.
Но медлить нельзя… Там уж, небось, могилу наполовину раскопали. А самое трудное впереди, с четырьмя-то разом управиться… Зато теперь оружие подходящее появилось. Подергал помповушку за цевье, – разрядил. Осмотрел патроны вылетевшие. Разноцветные, не наши, маркировка незнакомая… Хорошо хоть на тех, что зеленого цвета, – пыж-заглушка из пластмассы прозрачной: видно, что мелкая картечь внутри. А красные и желтые «звездочкой» закатаны, чем снаряжены, – не понять.
Зарядил зеленые обратно, еще несколько таких же в кармане мертвеца нашел, тоже зарядил. Остальные, непонятные, в свой карман ссы́пал, хотя едва ли кто ему на перезарядку время даст… Но запас карман не протрет. Чуть подумал – и тозовку тоже через плечо перекинул. Рубашку со ствола снял, ни к чему теперь…
Не ошибся Матвей, всё как есть угадал: ту самую яму варнаки и раскапывали. Таилась она поодаль, в глухом распадке, куда ни по каким надобностям обитатели зимовья обычно не заглядывали.
«А главный-то у них жизнью не бит как следует, – понял Матвей, присмотревшись. – Расслабился, ни с какой стороны уже подвоха не ждет… Что нам, дескать, старый пень с мелкашкой сделает? Ну теперь на себя пеняйте…»
И в самом деле, толстяк в пятнисто-сером комбинезоне поступил не так, как должен был поступить, по разумению Матвея, человек опытный и предусмотрительный, – не заставил заниматься земляными работами одного лишь Федора, приказав всем подчиненным рассредоточиться за укрытиями и держать под прицелом опасные направления.
Похоже, посчитали варнаки Федю слишком старым и немощным для таких трудов, – и в растущей яме бодро махали лопатами двое из них.
Федор сидел на земле чуть поодаль, голову свесил между колен, закрыл руками. Досталось ему, похоже, и немало… Ничего, братка, сейчас всё закончится.
Бандитский начальник, так и не достав оружие, попыхивал сигареткой. Лишь четвертый уркан, вооруженный карабином «Вепрь», представлял из себя опасность, – зато уж и немалую… Этого, похоже, жизнь приучила не расслабляться ни в какой ситуации. Сидит настороже, ствол «Вепря» направлен на Федора. Причем позицию, гад, выбрал удобнейшую – с одной стороны прикрыт земляным откосом, с другой – толстым еловым стволом. Можно бы спереди в него пальнуть – но заряд на таком расстоянии разлетится конусом метрового диаметра, две-три картечины всенепременно Федю зацепят… Недаром Матвей и мелкашку с собой прихватил, как сердцем чуял, что пригодится.
Несколько секунд он прорабатывал, шлифовал пришедший в голову план действий. Первым валить того, с карабином, как самого опасного. Причем из мелкашки, ювелирно, чтобы не зацепить Федю. Это понятно, тут двух вариантов быть не может. А вот дальше… Отбросить тозовку, и картечью… по кому? По толстяку? По двоим в яме?
Проблема…
С одной стороны, у толстяка пистолет рядышком, под рукой. «Калаши» же землекопов гораздо дальше от своих владельцев – отложены несколько в стороне, так, чтобы яма осталась между автоматами и Федором.
Но с другой стороны, с пистолетом никак не натворить таких дел, что с АКС. Если хоть один копатель до своей грохоталки дотянется, то из готового окопчика его поди, выковыряй… Но сам вполне сможет первой же очередью зацепить Матвея. А второй наверняка положит Федора, тот вообще как на ладони…
Матвей пригляделся и понял вдруг, что проблема выеденного яйца не стоит. Потому что автоматы – вовсе даже и не автоматы! Ну точно, очень похожи, но у стволов и рожков чуть другие пропорции, то-то глаз чем-то неправильным зацепили… Видал такие Матвей в магазинах охотничьих – «Сайга-410к» в так называемом «казачьем» варианте, почти полностью копирующая «калаш», дабы вызывать внешним видом больше почтения. Но очередью из этой гладкоствольной десятизарядной хлопушки не полоснешь, не умеет, болезлая, стрелять очередями…
Тогда всё ясно: сначала «вепреносец», затем толстяк, на закуску – казаки-землекопы.
Сказано – сделано. Матвей положил помповушку, взял ТОЗ, поймал мушкой и це́ликом лицо владельца карабина, и…
И не выстрелил. Даже прицелиться толком не смог. Руки дрожали…
Вот так… Возомнил себя суперменом, старый пердун… Тут-то песочек из тебя и посыпался…
Чтобы угодить в глаз варнаку, пуля пройти должна за ладонь от лица Федора. Но мушка отплясывала такой танец вокруг цели, что с равным успехом Матвей мог и прострелить голову брату, и вообще никуда не попасть.
Он положил винтовку на мох. Сердце, так и не успокоившись после схватки и удара «алтайцем», продолжало колотиться. Достал нож, ткнул кончиком в мякоть ладони, поморщился от боли. Кровь зазмеилась алой струйкой.
«Сумеешь… Сумеешь, сука! Сколько зверья за жизнь длинную свою уложил, – ничем, кроме шкурки красивой, не повинного? А тут родного брата спасти надо – и задрожали ручонки?! Стреляй, развалина старая!!»
Мушка уверенно скользнула по белому пятну лица, замерла неподвижно. Матвей плавно-плавно, на выдохе, потянул спуск.
Мелкашка выстрелила резко, сухо, но негромко.
На результат выстрела Матвей не смотрел – уже, откинув винтовочку, хватался за помповый дробовик. Потому что по невидимой глазу линии, соединяющей стрелка и цель, всегда передается при удачном выстреле некий импульс – есть! попал!!! – но много, очень много лет надо стрелять по живым мишеням, чтобы научиться тот импульс чувствовать….
Главарю картечь хлобыстнула в грудь и в живот, – отлетел, опрокинулся. Из землекопов только один потянулся за «Сайгой», второй выдернул пистолет (про который Матвей позабыл как-то), – но не стрелял пока, не успел разглядеть, откуда смерть прилетает…
Матвей торопливо передернул цевье – и, еще гильза стреляная до земли не долетела, – шарахнул картечью по яме. Зацепил обоих, похоже… Поспешил туда, клацнув на ходу помповушкой – на ТАКОЙ охоте подранков не оставляют.
Ба-бах! – свистнуло у самой щеки горячим. Матвей повернулся, ничего не понимая: кто? В чем оплошка?
Увидел главаря – тот стоял на коленях, на груди и животе ни кровинки, в руке пистолет вскинутый…
Выстрелить Матвей не успел. И чужого выстрела не услышал. В грудь ударила как бы страшная невидимая кувалда – отшвырнула назад, опрокинула на землю… Боли не было. В ушах звенело тонким хрустальном звоном – и казалось: смолкнет этот звон, и всё закончится… Вообще всё. Ничего не будет…
Матвею чудилось, что падает он медленно-медленно, словно воздух стал жидким и густым, как сироп. Пока падал, успел подумать очень многое… Например, понял, что чувствовали бесчисленные звери и птицы, подвернувшиеся за долгие годы под его меткий свинец… И то понял, что он, Матвей Полосухин, полным дураком на старости лет заделался – мог бы и призадуматься: отчего это у толстячка лицо такое худощавое? – бронежилет под комбез натянул, ясней ясного, а он, старый пень, и не расчухал… И еще Матвей подумал…
Тут он мягко рухнул на землю, и все мысли закончились. Но Матвей не умер, и даже попытался продолжить схватку – бессильно скользил пальцами по цевью помповушки: перезарядить, выстрелить… Про то, что дробовик уже перезаряжен, Матвей позабыл.
Потом увидел главаря – тот приближался медленно, пошатываясь. Хоть и не пробило броник, но кучно летящим свинцом приложило не слабо, понял Матвей. Главарь что-то крикнул, отчего-то не шевеля губами, – Матвей не разобрал слов, да и донеслись они откуда-то издалека…
Рука. Пистолет. Тянется к голове Матвея. Хрустальный звон в ушах все тоньше, все тише… Сейчас смолкнет совсем, и всё, конец. Прости, Федя, не помог тебе, не выручил…
Потом главарь исчез из виду, исчезла его рука с пистолетом… А может, и не исчезало ничего, просто случилось что-то с глазами Матвея – плыла картинка перед ними, красной мутью затягивалась… Потом из этой мути снова возник главарь – с другой отчего-то стороны, и странно перевернутый, и обернулся вдруг кем-то другим, очень знакомым, но имя Матвей никак не мог вспомнить, хотя вспоминал старательно, очень важно это было сейчас, и очень нужно; казалось – только вспомни, и все пойдет ладком, все поганые неприятности закончатся, но Матвей не вспомнил, как ни старался, понятное дело, – день уж сегодня такой…
…Охотник-штатник Иннокентий Криницын, кроме «Бурана» и старого «газика», держал в хозяйстве двух верховых лошадей. Иначе никак – участок размером, что твоя Бельгия с Люксембургом впридачу, в дальние глухие углы ничем другим не проедешь, а пешком все ноги собьешь. Ну и договорился с братьями Полосухиными по старой дружбе: закинет, дескать, на следующей неделе на зимовье к ним муки куль, да керосина бидон, да еще кой-чего из вещей, что братьям на горбу несподручно тащить было. Договорился-то на ту неделю, но оказия на эту выпала. Поехал – сам на каурке, верхом, а буланая в поводу, нагруженная. Подъезжая, издалека еще смекнул: не то что-то на зимовье творится… Что за пальба очередями? Потом – избушка уж виднелась – ружье забабахало. Калибр немалый, этак двенадцатый, такое ружье уважающий себя промысловик и в руки-то не возьмет – зазорно столько пороху жечь, и столько дроби по тайге сеять…
Иннокентий с коня, да за карабин, да на выстрелы. А там… Побоище натуральное Мамаево. И какой-то ферт городской уже голову Матвею Полосухину прострелить прилаживается. Ну Криницын его и приласкал пулей – по-простому, по-таежному, без «руки вверх!» всяких… И к Матвею скорей – Федор цел вроде, сомлел просто, обессилел, седьмой десяток на излете, не шутка…
Матвей был жив. Дышал, кровь на губах пузырилась. Даже сказать попытался что-то – Иннокентий наклонился, но не разобрал ничего: про день какой-то, да про знания… Бредил, видать. Потом замолчал. И кровь пузыриться перестала. Криницын потянул с головы шапку…
…А в это время в далеком Тосненском районе Ленинградской области человек по прозвищу Мухомор ждал, когда же выйдет на связь Герман, – и не подозревал, что тот лежит сейчас, раскинув остатки головы на добрый метр по мягкой, выброшенной из раскопа земле. И никогда уже на связь не выйдет.
3.
«Вляпались…» – подумал Макс, глядя на направленные с трех сторон «шмайссеры».
Машинки древние, явно копаные, но в неплохом состоянии, по крайней мере внешне, – смазаны, ржавчина старательно счищена, лишь кое-где темнеют глубокие раковинки коррозии. Хотя от восстановленного старого оружия можно ждать любых сюрпризов, – то подсевшая пружина не до конца дошлет патрон в патронник, то окошко «закусит» выбрасываемую гильзу… Но проверять на себе работоспособность сразу пяти немецких трещоток не хотелось, – и Макс поднял руки.
Его спутники, похоже, не поняли, на кого им довелось напороться. Граев с недоумением смотрел на вылезшие из кустов маскарадные фигуры. Немец Фридрих (откликавшийся и просто на Фрица) попытался было обратиться к ним на родном языке – его заткнули, без слов, ткнув стволом в живот.
– Русиш партизанен, – радостно констатировал белобрысый гауптман.
Впрочем, звание его казалось достаточно условным – черную эсэсовскую форму домашнего пошива украшали, тем не менее, капитанские погоны вермахта, причем с белой, пехотной окантовкой. Орла с раскинутыми крыльями и сжатой в лапах свастикой – в вермахте его носили на груди, а в СС на рукаве, – гауптман, не мудрствуя лукаво, прилепил и сюда, и туда. Ну а здоровенная нагрудная бляха фельдполиции вообще была ни к селу, ни к городу… Столь же условной оказалась и белобрысость – корни волос выдавали темного шатена.
Макс знал про существование таких «эсэсманов» – ни разу пока не столкнувшись с ними лицом к лицу. По сути, то была обычная ролевая игра для взрослых придурков, – только основанная не на романах про гномов-эльфов-хоббитов, и использующая вместо бутафорских мечей настоящее немецкое оружие.
Однако слухи про «эсэсманов» ходили самые мрачные. Якобы многие канувшие в здешних лесах грибники, охотники и следопыты-одиночки на самом деле не наступили на старую мину, и не развели костерок над старым снарядом, – но нашли свой конец в тайных бункерах заигравшихся в гестапо отморозков. Впрочем, слухи могли врать. Но люди и на самом деле в этих местах порой пропадали…
– Может, по мирному, разойдемся? – предложил Макс. – Чего нам делить-то?
– Я те разойдусь, блядь! – заорала белокурая бестия на чистейшем русском. – Будешь тут у меня шляться! Я те в бункере щас… – он запнулся, и добавил ритуальное: – Русиш швайн!
Лепет Фрица, пытавшегося, надо понимать, доказать, что он-то как раз не «русиш швайн», но самый что ни на есть чистокровный нордический ариец, – «эсэсманы» проигнорировали.
– Обыскать! Шнелль! – рявкнул гауптман.
«Срубил, называется, деньжат по-легкому…» – подумал Макс тоскливо. Отправляться в бункер и проверять, насколько правдивы слухи о кровавых забавах «эсэсманов»? Нет уж, надо разобраться с придурками здесь, на вольном воздухе.
В том, что связались с ними именно придурки, сомнений не было. Точнее, придурки-то они по определению, – разве будет взрослый серьезный человек играть в такие дебильные игры? Но и среди прочих похожих придурков эти выделялись повышенной придурковатостью.
Окружили, со всех сторон стволами тычут, – если в самом деле до стрельбы дойдет, половина пуль у них в своих же и полетит, – а то Макс не знает, как эти трещотки в руках дергаются…
Один из «эсэсманов» шагнул к их троице, намереваясь выполнить приказ гауптмана: обыскать «русских свиней». И начать решил с Макса. Тот быстро взглянул на спутников. От Фридриха помощи ждать нечего, с ним все понятно. А вот загадочный господин Граев, решивший прикупить крупнокалиберный миномет… Что можно ожидать от него, когда дойдет до драки, – решительно неизвестно.
«Эсэсман» подошел поближе, потянулся ощупать одежду Макса – и тут же с издал хрюкающий звук, согнулся как-то странно, несколько набок, – удар угодил ему точно по печени и был крайне болезненным. Макс, придерживая одной рукой живой щит, сдернул с шеи псевдо-немца «шмайссер».
И тут же длинным прыжком отскочил, спасаясь от очередей тех, что стояли сзади и сбоку, – но очереди не прозвучали, «эсэсманы» еще не опомнились от неожиданности.
Макс крутнулся прямо-таки в балетном пируэте, одновременно надавив на спуск «шмайссера» – решив очистить огнем задний сектор, а уж потом разбираться с передними. «Шмайссер» мертво молчал. Макс дернул назад рукоятку затвора… Вернее, попытался дернуть – без малейшего эффекта. Дернул еще раз, изо всех сил, – и она осталась в пальцах…
Сообразив, наконец, в чем дело, Макс уже не смог остановиться – подскочил к «эсэсману», легко уклонился от неуклюжего удара, вмазал сам – от души, качественно, не смертельно, но очень больно…
На этом активная фаза конфликта закончилась: Макс краем глаза видел, что Граев тоже не терял времени даром – и сейчас подвернувшиеся ему под руку гауптман и двое его присных лежали на земле и не делали попыток подняться. И в самом деле, когда над тобой стоит верзила с каменным лицом, и держит в руке пистолет с глушителем, – лучше бы от таких попыток воздержаться.
Фридрих стоял как стоял, даже улыбаться не прекратил. Тьфу… Пялился, как на кино, нет чтоб залечь… А если бы автоматы настоящими оказались?
Макс ощутил вдруг достаточно неуместное чувство – сильнейшее разочарование. Настроился уж было на серьезную драку, а тут… Он зашвырнул бутафорскую железку в ближайшее небольшое болотце, благо такие болотца тут были повсюду. Надвинулся на лежащего гауптмана, паскудно ухмыляясь.
– В бункер, говоришь?! – Хрясь! Сапог смачно ударил по ребрам. – Можно и в бункер, рожа усташская… Я вам там устрою могилку коммунальную, пятиместную…
Хрясь! Пинок в ляжку оказался не менее болезненным.
– Не нада-а-а-а! – взвыл гауптман, мигом превратившись в того, кем он, собственно, и был изначально – в двадцатилетнего инфантильного ублюдка, выбравшего себе очень нехорошую игру.
– О-у-х-х-х-х… – зашипел, схватившись двумя руками за живот, еще один ублюдок, вознамерившийся было на четвереньках покинуть место расправы.
– Погоди, – хмуро сказал Граев.
– С чего это? – искренне удивился Макс. – По уму их мочить надо, да топить в болоте. Но я сегодня добрый невероятно – попинаю, пока ноги не устанут, да и отпущу к папе с мамой… Куда пополз, сука?! У меня ноги еще в порядке!
Хрясь! Хрясь!
– Погоди, – повторил Граев. – Сколько, говоришь, до места? Запряжем этих лбов – можно одной ходкой обернуться.
Макс на секунду задумался… Идея неплохая. Пусть уроды покорячатся, таща через болотную топь тяжеленные железяки. А потом, в конце пути, развести костерок да и спалить все «эсэсовские» шмотки, вплоть до трусов и маек – нехай голышом домой шлепают, зондерфюреры недоделанные… Может, в мозгах посвежеет.
А потом Максу пришла в голову другая идея… Он думал над ней долго – и весь путь туда, и весь путь обратно… Озвучил Макс свою мысль, лишь когда они расстались и с псевдо-немцами, и с немцем настоящим, укатившим в обнимку мешком, скрывавшим останки любимого дедушки.
– Послушай, Граев, – начал Макс, когда они загрузили тщательно запакованный миномет в машину, – а тебе не нужен, случайно, в минометный расчет второй номер?
Граев ничего не ответил, лишь удивленно приподнял бровь.
Макс пояснил:
– Понимаешь… что-то закисать я стал. Опостылело фрицам смертные медальоны продавать. Как столкнулись давеча с «эсэсманами» – даже обрадовался: дело, думаю, настоящее… А там… Тьфу. Ну так как, Граев? Сделаем салют вместе?
Граев помолчал, подумал… Протянул широченную ладонь и сказал:
– Граев – это в мирной жизни. А на войне меня зовут Танцор.