В этом доме не было роскоши, какой отличаются жилища резко разбогатевших за одну ночь, ничего в духе Трималхиона[7]. Судя по интерьерам, у Дзаппарони трудился превосходный дизайнер, да и сам хозяин обладал тонким вкусом. Такую гармонию, как здесь, невозможно купить или выполнить на заказ, она проистекает от внутренней потребности, от высокого качества жизни владельца дома. Холодная сдержанная роскошь, никакой показухи. Здесь жил и благоденствовал человек интеллигентный и культурный.
Эти южане, даже если родом из сицилийской деревни или из неаполитанской бедноты, иногда обладают врожденным чутьем и вкусом. У них идеальный музыкальный слух и удивительная чуткость к произведениям искусства. Я такое много раз видел. Опасность подстерегает их лишь в одном: они тщеславны.
Обстановка была солидна, рациональна, не роскошна, но полна жизни. В первую очередь, произведения искусства. Я встречал знаменитые шедевры живописи и скульптуры, какими знал их из музеев и календарей, в домах нуворишей. Их вид огорчал и разочаровывал: они теряли свое лицо, свою выразительную силу, свой язык, как певчие птицы, запертые в клетке. Шедевр мучается, меркнет в пространстве, где ему назначена цена, но теряется его ценность. Они светятся только там, где их окружает любовь. Они же вынуждены прозябать в мире, где у богатых нет времени, а у образованных нет денег. Ни те, ни другие не соответствуют величине, на которую замахиваются.
Дзаппарони, как я мог заметить, располагал временем. На пять, шесть картин на стене явно часто и подолгу любовались. Все написаны точно до 1750-го. Один точно был Пуссен. Все эти полотна дышали спокойствием и не претендовали на эффектность. Я имею в виду не сегодняшние эффекты, утомляющие своим размахом, но те, которые производят настоящие мастера. Картины, что Дзаппарони собрал в своем доме, никогда не потрясли бы его современников. Но они с самого начала вызывали доверие.
Такое впечатление производил весь дом. Он окружал гармонией своего властного хозяина, они двое придавали друг другу сил. Как я уже говорил, мы живем во времена, когда слова поменяли свой смысл и стали многозначными. Это относится и к слову «дом», которое раньше обозначало нечто солидное и постоянное. Теперь же дом давно превратился в своего рода походную палатку, обитатель которой вовсе не в восторге от кочевого образа жизни. Такие дома с легкостью тысячами сдувает ветром. И это было бы еще полбеды, если бы при этом хоть немного сохранялось чувство суверенности и неприкосновенности. Все наоборот. Сегодня, если человек отважится воздвигнуть собственное жилище, ему в этом доме не дадут покоя, его одолеют толпы незваных гостей: газовщики, электрики, водопроводчики, страховые агенты, пожарные инспекторы, полиция, строительная инспекция, налоговики, банковские служащие, финансовые чиновники, все те, из-за кого хозяин жилья чувствует себя в собственном доме лишь квартирантом. А как только хоть немного крепчают политические ветра, приходят совсем другие люди, которые найдут где угодно. И тут уж с вашей собственностью вообще никто не станет считаться.
В прежние времена было проще. Жили скромнее, не так комфортно, зато с чистой совестью, не боялись в собственном доме ноги под стол вытянуть.
Именно такое ощущение появилось у меня в доме Дзаппарони: у этого дома настоящий хозяин. Я готов был поспорить, что этот уголок земли не связан с внешним миром никакими проводами, ни счетчиками. Скорее всего, Дзаппарони выстроил свои владения по образцу закрытых торговых городов старых времен. Ему помогли его аппараты. В аппарате абстрактная сила становится конкретной, воплощается в предмете. А между тем, ни одного аппарата я не заметил, атмосфера была совсем другая. На столах даже стояли свечи и песочные часы на камине.
Здесь явно обитал человек, который не получал пенсии, а сам ее выплачивал. Сюда не могла проникнуть полиция, ни под каким предлогом и ни по чьему приказу. Дзаппарони держал собственную полицию, и она выполняла только его указания и больше ничьи. А кроме того, государственная полиция и штат инженеров оберегали и обслуживали его заводы и все их коммуникации, и все вроде бы «по взаимному согласию», но неизменно по воле фабриканта и ни по чьей иной.
Зачем же, спрашивается, человеку с такими возможностями понадобился я? Чем я могу ему быть полезен, я, который уже совершенно загнан в угол? Какая-то тут тайна, не иначе, и я к этой тайне теперь причастен. Тут что-то особенное, глубинное, из-за чего человек с такими полномочиями вынужден использовать для реализации своих планов какие-то окольные пути. Законность, велика она или мала, всегда граничит с беззаконием. И чем больше прав, тем дальше отодвигается эта граница. Среди могущественных персон беззакония больше, чем среди маленьких людей. Когда правомочия становятся абсолютными, границы размываются вовсе, и закон уже трудно отличить от беззакония. И вот тогда и могут пригодиться те, с кем не страшно воровать лошадей.
4
Дворецкий, воплощенная учтивость, привел меня в библиотеку и оставил одного. Я упоминаю это впечатление, потому что оно отражает состояние недоверия, в котором я пребывал. Я пристально наблюдал за всяким, с кем встречался в последнее время, и обижался даже по мелочам, не то что раньше. Как бы то ни было, поведение слуги не давало повода предположить, что хозяин отзывался обо мне пренебрежительно. Впрочем, я все еще сомневался, что вообще увижу этого хозяина лично, скорее всего, он пришлет ко мне одного из своих секретарей.
В библиотеке было тихо и уютно. Книги со спокойным достоинством выстроились на полках – однотомники в светлом пергаменте, в тисненой замше и в коричневом сафьяне. Пергаментные тома были подписаны от руки. Кожаные корешки блестели красными и зелеными титулами или золотыми литерами. Книги были, очевидно, старые, но вовсе не оставляли впечатления, будто их тут выставили вместо обоев. Ими пользовались. Я прочел несколько заголовков, которые мне мало что говорили: древняя техника, каббала, розенкрейцеры, алхимия. Наверное, хозяин отдыхал здесь душой от повседневных забот и метаний.
Мощные стены могли бы сделать это помещение мрачным, если бы не окна почти что от пола до потолка. Стеклянная дверь была открыта и вела на широкую террасу.
Внизу, как старинное полотно, расстилался парк. Деревья блестели свежей листвой. Прямо видно было, как они напитываются влагой из земли. Деревья стояли вдоль ручья, который неспешно протекал через каскад прудов, покрытых ряской и мхом. Когда-то в этих прудах монахи разводили рыбу. Цистерцианцы строили плотины, как бобры.
Это большая удача, что стены сохранились. По большей части, особенно вблизи больших городов, подобные строения давно разрушены. Их используют как каменоломни. Но здесь среди листвы еще виднелся серый камень. Даже, кажется, стены захватывали еще и пахотные земли: я увидел вдалеке крестьянина, что шел за плугом. Воздух был чист. Солнце играло на спинах лошадей и на пластах земли, которые вскапывал плуг. Благостная картина, хотя, конечно, странно видеть, как пашут плугом на земле человека, выпускающего тракторы, которые и землю роют, как кроты, и урожай сами собирают. Не поместье, а музей какой-то, да и только. Готов предположить, что хозяин не желает видеть машины, когда выходит на террасу и смотрит на свои сады и пруды. И на столе у него всегда урожай, взращенный по-старинному, и его хлеб – это по-прежнему хлеб, а вино – все то же вино, в то время как вообще-то и хлеб уже не хлеб, и вино – не вино. А какая-то подозрительная химия. Нынче надо быть несметно богатым, чтобы избежать этой отравы. Этот Дзаппарони – хитрый лис, который уютно устроился в своей норе за счет нас, дураков, как аптекарь, который продает свои снадобья по цене золота, а сам пользует себя и семейство старым копеечным дедовским средством.
Поистине мирное место. Жужжание заводов, гудение шоссе и парковок едва долетали сюда через садовые заросли. Звонко звенели скворцы, зяблики, дятлы долбили старые стволы. Дрозды прыгали на лужайках, в пруду плескались и подпрыгивали карпы. Вокруг портика террасы, усаженного цветами, сновали пчелы и мотыльки. Был майский день в полном его великолепии.
Я рассмотрел картины и книги с чудными заголовками, присел за маленький столик, у которого стояли два стула, и стал смотреть в открытую дверь. Воздух здесь был гораздо чище, чем в городе, он почти пьянил. Глаз радовали старые деревья, зеленые пруды, коричневые пашни в отдалении, где крестьянин пахал землю и отдыхал в конце борозды.
Как в теплый весенний день мы еще ощущаем где-то глубоко внутри зимний холод, так я перед этой картиной остро почувствовал неудовлетворенность, омрачавшую мою жизнь все последние годы. Отставной кавалерист являет собой удручающее зрелище посреди большого города, где не осталось ни единой лошади. Как же все изменилось со времен Монтерона. Слова утратили свой смысл, и война больше не война. Монтерон перевернулся бы в гробу, узнай он, что они нынче называют войной. Да и мирная жизнь-то уже не мирная.
Еще раза два-три довелось нам проскакать по полям, которые со времен Великого переселения народов топтали вооруженные всадники. Но скоро нам сообщили, что и это больше невозможно. Мы еще носили великолепные пестрые мундиры, гордились ими, блистали в них. Только вот противника мы больше не видели. Невидимые стрелки с большого расстояния брали нас на прицел и одним выстрелом выбивали из седла. Если нам удавалось до них доскакать, они оказывались под защитой колючей проволоки, которая распарывала шкуру нашим лошадям, эту проволоку было не перепрыгнуть. Конец пришел кавалерии. Выбыли мы из игры.
В танках было тесно, жарко и шумно, как будто сидишь в котле, по которому кузнецы колотят молотами. Пахло бензином, машинным маслом, резиной, паленой изоляцией и асбестом, а после выстрела – порохом. Земля ходуном, прицел, огонь, и – в цель. Это был совсем не один из великих дней кавалерии, о которых рассказывал Монтерон. Это была работа с раскаленными машинами, невидимая, бесславная, как смерть в огне, от которой никуда не денешься, как сожжение на костре. Я содрогался от отвращения: до чего же дух человеческий беспомощен перед властью огня, но это, должно быть, заложено глубоко в нашей природе.