– А когда эти девушки выходят к воротам? – не унимался Раджкумар. – Можно на них хоть глазком глянуть?
Взгляд его сверкал, а лицо пылало от нетерпеливого любопытства.
– Ты что, – расхохоталась Ма Чо, – надеешься пробраться туда, глупый индиец, ты, черномазый калаа? Да тебя за милю опознают и тут же отрубят голову.
Той ночью, лежа на спине на своей циновке, Раджкумар смотрел через просвет между собственными стопами и вдруг увидел, как блеснул позолоченный хти – в той стороне, где дворец; он сиял, как маяк, в лунном свете. Неважно, что сказала Ма Чо, решил мальчик, он все равно переберется через ров – до того, как покинуть Мандалай, он найдет способ это сделать.
Ма Чо жила прямо над своей харчевней в бамбуковой хибаре, стоящей на тех же сваях. Шаткая занозистая лесенка соединяла ее комнату с помещением внизу. Раджкумар ночевал прямо под жилищем Ма Чо, между бамбуковых столбов, где днем сидели посетители. Полы у Ма Чо были сколочены кое-как, из плохо пригнанных досок. Когда Ма Чо зажигала у себя лампу, чтобы переодеться, через щели в полу Раджкумару отлично было ее видно. Лежа на спине, заложив руки за голову, он, не мигая, наблюдал, как она развязывала аинджи, свободно обернутую вокруг груди.
Днем Ма Чо была измученной издерганной мегерой, хватавшейся за все дела сразу, визгливо оравшей на каждого, кто попадется ей на пути. Но к ночи, когда работа заканчивалась, в движениях ее появлялась томность. Обхватив руками груди, она приподнимала их, охлаждая, обмахивалась ладошками, медленно проводила пальцами по ложбинке между грудей, по выпуклости живота, вниз к бедрам. Пока Раджкумар смотрел на нее снизу, рука его медленно ползла под узел лоунджи, к паху.
Однажды ночью Раджкумар неожиданно проснулся от ритмичного скрипа досок наверху, стонов, вскриков и шумных вздохов. Но кто это там с ней? Он не заметил, чтобы кто-то входил.
Наутро Раджкумар увидел, как по лесенке из комнаты Ма Чо сползает маленький мужичок в очках, похожий на сову. Одет он был по-европейски: рубашка, брюки и мягкая шляпа. Наградив Раджкумара долгим печальным взглядом, незнакомец церемонно снял шляпу.
– Как поживаете? – спросил он. – Кайса хай? Суб кухх тиик-таак?[9]
Раджкумар прекрасно понял его слова – именно их можно было ожидать от индийца, – но все равно удивленно открыл рот. С тех пор как пришел в Мандалай, он повидал множество разных людей, но этот незнакомец не был похож ни на одного из них. Одевался он как европеец и, кажется, знал хиндустани – по лицу же не был ни белым, ни индийцем. Больше всего, вообще-то говоря, он был похож на китайца.
Улыбнувшись потрясенному Раджкумару, мужчина водрузил шляпу обратно на голову и растворился в суете базара.
– Кто это был? – спросил Раджкумар у спустившейся вниз Ма Чо.
Вопрос явно вызвал раздражение, она грозно сверкнула глазами, давая понять, что не намерена отвечать. Но любопытство Раджкумара лишь возросло, он не отставал:
– Кто это, Ма Чо? Ну расскажи.
– Это… – отрывисто начала Ма Чо, как будто слова рождались из самой глубины ее утробы, – это… мой учитель… мой Саяджи.
– Учитель?
– Да… Он учит меня… Он знает много таких вещей…
– Каких вещей?
– Неважно.
– Где он научился говорить на хиндустани?
– За границей, не в Индии… Он откуда-то из Малайи. Малакки, кажется. Сам спроси.
– Как его зовут?
– Неважно. Ты можешь называть его Сая, как и я.
– Просто Сая?
– Сая Джон. – Она в гневе напустилась на него: – Мы все его так называем. Хочешь знать больше, сам его расспрашивай.
Она выхватила из потухшего очага горсть пепла и швырнула в Раджкумара.
– С чего это ты расселся и болтаешь все утро, ты, полудурочный калаа? Марш работать.
В ту ночь и на следующую Сая Джон не появлялся.
– Ма Чо, – поинтересовался Раджкумар, – что случилось с твоим учителем? Почему он давно уже не приходит?
Ма Чо сидела у огня, жарила байя-гьо. Не отрывая взгляда от раскаленного масла, она коротко бросила:
– Уехал.
– Куда?
– В джунгли.
– В джунгли? Зачем?
– Он подрядчик. Доставляет оборудование на лесные делянки. Редко бывает в городе. – И вдруг она выронила черпак и спрятала лицо в ладонях.
Раджкумар нерешительно подсел поближе.
– Почему ты плачешь, Ма Чо? – Он погладил женщину по голове, неловко выражая сочувствие. – Ты хочешь за него замуж?
Она потянулась к полам его потрепанной лоунджи и промокнула глаза комком тряпки.
– Его жена умерла год или два назад. Она была китаянка, из Сингапура. У него есть сын, маленький. Он говорит, что никогда больше не женится.
– Может, он еще передумает.
Ма Чо оттолкнула его в привычном приступе раздражения.
– Ничего ты не понимаешь, тупоголовый калаа. Он христианин. Каждый раз, как он ко мне приходит, наутро должен бежать в церковь помолиться и попросить прощения. Думаешь, я хочу замуж за такого человека? – Подняв черпак с земли, она погрозила им Раджкумару. – А теперь берись за работу, не то поджарю в горячем масле твою чернявую физиономию…
Через несколько дней Сая Джон вернулся. И вновь поприветствовал Раджкумара на ломаном хиндустани:
– Кайса хай? Суб кухх тиик-таак?
Раджкумар принес ему миску лапши и стоял рядом, глядя, как тот ест.
– Сая, – решился он наконец спросить, по-бирмански. – Как вы научились говорить на индийском языке?
Сая Джон поднял голову и улыбнулся:
– Я научился в детстве. Я был, как и ты, сиротой, подкидышем. Меня принесли католическому священнику в городе под названием Малакка. Там жили люди отовсюду – из Португалии, Макао, Гоа. Мне дали имя Джон Мартинс, но оно не прижилось. Меня обычно звали Джао, но позже я стал называть себя Джоном. Они говорили на очень многих языках, эти священники, и от того из них, что был родом с Гоа, я выучил несколько индийских слов. Когда я подрос и уже мог работать, я поехал в Сингапур, где служил санитаром в военном госпитале. А солдаты там были в основном индийцы, и они тоже задавали мне тот же вопрос: как так вышло, что ты, с виду китаец, но с христианским именем, говоришь на нашем языке? А когда я рассказывал, откуда научился, они смеялись и говорили: ты дхоби ка кутта – собака прачки, на гхар ка на гхат ка – ты ничему не принадлежишь, ни земле, ни воде, и я сказал: да, я именно такой и есть. – И Сая так заразительно рассмеялся, что Раджкумар тут же засмеялся вместе с ним.
Однажды Сая Джон привел в харчевню своего сына. Мальчика звали Мэтью, ему было семь лет, симпатичный ясноглазый малыш, не по годам сдержанный. Он только что приехал из Сингапура, где жил с родственниками матери и учился в известной миссионерской школе. Пару раз в год Сая Джон устраивал для сына каникулы в Бирме.
Вечер только начинался, обычно самое бойкое время, но в честь гостей Ма Чо решила закрыть заведение пораньше. Отозвав Раджкумара в сторонку, она попросила его сводить Мэтью прогуляться на часок-другой. На другом конце форта была пве[10] – мальчику понравится ярмарочная толчея.
– И помни, – тут ее яростная жестикуляция стала совершенно невнятной, – ни слова про…
– Не волнуйся, – с невинной улыбкой ответил Раджкумар, – даже не заикнусь про твои уроки.
– Идиот калаа. – Сжав кулаки, она обрушила град ударов на его спину. – Убирайся, живо проваливай отсюда.
Раджкумар переоделся в свою единственную приличную лоунджи и надел потрепанную домотканую фуфайку, которую дала ему Ма Чо. Сая Джон вложил ему в руку несколько монет:
– Купи что-нибудь вам обоим, побалуйте себя.
По пути к пве их отвлек продавец арахиса. Мэтью проголодался и настоял, чтобы Раджкумар купил им обоим по большой порции. Они уселись на берегу рва, болтая ногами в воде и рассыпая вокруг ореховую скорлупу.
Мэтью вытащил из кармана листок бумаги. На листке картинка – трехколесная повозка, два больших колеса сзади и одно маленькое спереди. Раджкумар, нахмурившись, разглядывал картинку – по виду повозка, но непонятно, куда впрягать лошадь или вола.
– Что это?
– Автомобиль. – Мэтью показал детали – маленький двигатель внутреннего сгорания, вертикальный коленвал, горизонтальный маховик сцепления. Он объяснил, что этот механизм создает силу не меньшую, чем лошадь, и развивает скорость до восьми миль в час. В нынешнем 1885 году это устройство продемонстрировал в Германии Карл Бенц.
– Когда-нибудь, – тихо проговорил Мэтью, – у меня будет такой. – Он совсем не хвастался, и Раджкумар ему сразу поверил. Поразительно, как ребенок его возраста может так здорово разбираться в столь странных вещах.
Потом Мэтью спросил:
– Как ты оказался здесь, в Мандалае?
– Я работал на лодке, на сампане, вроде тех, что ты видел на реке.
– А где твои родители? Твоя семья?
– У меня их нет. – Раджкумар помедлил. – Я потерял родителей.
Мэтью разгрыз очередной орешек.
– Как?
– В нашем городе, Акьябе, случилась лихорадка, болезнь. Многие умерли.
– Но ты выжил?
– Да. Я болел, но выжил. Из моей семьи единственный. У меня были отец, сестра, брат…
– И мать?
– И мать.
Мать Раджкумара умерла на сампане, привязанном в мангровых зарослях в устье реки. Он помнил туннель навеса над лодкой – тростниковые обручи, поверх которых кровля из того же тростника; рядом с маминой головой, на деревянной палубной доске, стояла масляная лампа. Ее мерцающее желтое пламя затуманивало облачко ночных насекомых. Ночь была тихой и душной, мангровые деревья и их мокрые корни заслоняли от бриза, покачивающего суденышко меж двумя грязевыми отмелями. Но во влажной тьме, окружающей лодку, повисла тревога. То и дело доносились всплески – стручки падали в воду, а в илистой воде скользила рыба. Под навесом сампана было жарко, но мама дрожала в ознобе. Раджкумар обшарил лодку и накрыл ее всеми тряпками, которые сумел отыскать.