Мои мысли, как это часто бывало, вернулись к королеве Екатерине Парр. Я вспоминал, как впервые встретился с нею, когда она была еще леди Латимер. С тех пор мои чувства к ней не ослабли, хотя я и говорил себе, что это смешные, глупые фантазии, что мне нужно найти себе женщину своего положения, пока я еще не состарился. Я надеялся, что у Екатерины нет никаких книг из нового запретного списка. А список этот был длинный: Лютер, Тиндейл, Ковердейл и, конечно, Джон Бойл, чье непристойное новое сочинение о монахах и монахинях пользовалось большой популярностью среди лондонских подмастерьев. У меня самого хранились старые экземпляры Тиндейла и Ковердейла. В случае добровольной сдачи этих книг была обещана амнистия, срок которой истекал через три недели, но я подумал, что безопаснее будет тихо сжечь их в саду.
В трактир вошла небольшая компания.
— Хорошо скрыться наконец от этого запаха, — сказал один из посетителей.
— Это лучше, чем смрад лютеранства! — прорычал другой.
— Лютер умер, и его похоронили, и теперь Аскью с остальными тоже закопают.
— В сумерках шныряет множество других.
— Брось, давай лучше выпьем! У них тут есть пироги?
Решив, что пора уходить, я допил пиво и вышел на улицу. Мне не удалось сегодня пообедать, но мысль о еде вызывала у меня тошноту.
Я поехал назад через арку Линкольнс-Инн, снова в своем одеянии юриста, черной шляпе и белой сержантской шапочке. Оставив Бытия в конюшне, прошел к себе в кабинет. К моему удивлению, контора кипела активностью. Все трое сотрудников — давний помощник Джек Барак, клерк Джон Скелли и новый ученик Николас Овертон — развили бешеную деятельность, разыскивая что-то среди бумаг на столах и полках.
— Вот же Божье наказание! — сердито кричал Барак на Николаса, развязывая ленту очередной стопки документов и начиная быстро просматривать листы. — Вспоминай уже давай, когда ты видел его в последний раз! Ну?
Овертон, отвлекшись от изучения другой стопки бумаг, поднял голову, откинув с веснушчатого лица свою светло-рыжую шевелюру:
— Дня два назад… может быть, три. Мне дали просмотреть столько документов… Никак не думал, что это принципиально…
Скелли внимательно взглянул на Николаса через очки. Взгляд у него был снисходительным, но голос прозвучал строго:
— На будущее постарайтесь запоминать такие вещи, мастер Овертон. Сейчас это немного сузило бы нам область поисков.
— Что тут происходит? — спросил я, остановившись в дверях.
Мои подручные были так заняты, что даже не видели, как я вошел. Барак повернулся ко мне, разгладив бороду. Лицо его было красным и рассерженным.
— Мастер Николас потерял свидетельство о передаче собственности Карлингфорду! Ну и как мы теперь докажем, что Карлингфорд владеет землей на законных основаниях? А документ, между прочим, нужно представить суду в первый же день сессии… Тупая дубина! — пробормотал он. — Безмозглый идиот!
Овертон, покраснев, посмотрел на меня:
— Простите, я нечаянно.
Я вздохнул. Два месяца назад я взял этого молодого человека на работу по просьбе одного друга, барристера, перед которым был в долгу, и сейчас уже почти жалел о том, что сделал это. Николас был родом из Линкольншира, происходил из уважаемой дворянской семьи и на двадцать втором году жизни, очевидно так и не решив, к чему у него лежит сердце, согласился поработать год-другой в Линкольнс-Инн, чтобы понять, как закон поможет ему управлять отцовским поместьем. Мой друг намекал, что между Николасом и его родными произошел какой-то разлад, но уверял меня, что он славный парень. И в самом деле, Овертон оказался вполне симпатичным и добродушным, но, увы, безответственным. Как и большинство других джентльменов его возраста, он проводил много времени, исследуя лондонские злачные места, и уже имел неприятности из-за драки на мечах с другим студентом, с которым они не поделили какую-то шлюху. Этой весной король закрыл в Саутуарке бордели, но в результате через реку в город стало шастать еще больше проституток. Большинство молодых дворян учились фехтованию, а общественный статус позволял им носить меч в городе, однако таверны — неподходящее место, чтобы демонстрировать свою ловкость в этом искусстве. А острый меч — смертоносное оружие, особенно в неосторожных руках.
Посмотрев на высокую поджарую фигуру Овертона, я заметил под его ученической блузой зеленый камзол с разрезами, из-под которых виднелась подкладка из тонкого желтого дамаста, в нарушение всех правил инна, предписывающих ученикам носить скромное платье.
— Продолжайте искать, но делайте это спокойнее, — сказал я и спросил напрямик: — Николас, а ты не выносил этот документ из конторы?
— Нет, мастер Шардлейк, — возразил парень. — Я знаю, что это запрещено.
У него был изысканный выговор с легкой линкольнширской картавинкой, а его лицо с длинным носом и округлым подбородком выглядело теперь невероятно расстроенным.
— Так же как и ношение шелковых камзолов с разрезами. Ты хочешь неприятностей от казначея? Как только найдешь документ, ступай домой и переоденься, — велел я ему.
— Хорошо, сэр, — смиренно ответил молодой человек.
— И вот еще что. Когда сегодня придет миссис Слэннинг, я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре и вел записи, — добавил я.
— Да, сэр.
— А если документ так и не обнаружится, останься допоздна и найди его.
— А казнь уже закончилась? — рискнул спросить Скелли. Голос его звучал неуверенно.
— Да. Но я не хочу об этом говорить, — отрезал я.
Барак взглянул на меня:
— У меня для вас есть две новости. Обе хорошие, но я бы хотел сообщить их вам конфиденциально.
— Хорошие новости мне сегодня определенно не помешают.
— Я думаю, — с сочувствием ответил Джек.
— Давай в мой кабинет.
Помощник прошел за мной в кабинет, где из окна с тонким переплетом виднелся внутренний двор. Я снял мантию и шапочку и сел за стол, а Барак устроился напротив. Я заметил проблески седины в его темно-русой бороде, хотя в волосах ее пока еще не было. Джеку исполнилось тридцать четыре года, на десять лет меньше, чем мне, но его некогда худое лицо уже начало расплываться.
— Этот придурок, молодой Овертон, в гроб меня вгонит. Присматривать за ним — все равно что надзирать за обезьяной, — проворчал он. — Вот же безмозглое создание!
Я улыбнулся:
— Да нет, он не так уж и глуп. На прошлой неделе Николас неплохо подготовил для меня краткое изложение дела Беннетта. Ему просто нужно стать более организованным.
Барак хмыкнул:
— Я рад, что вы сказали этому типу про одежду. Было бы неплохо, если бы я мог позволить себе носить шелка.
— Овертон еще молодой, немного безответственный, — криво улыбнулся я. — Таким же был и ты сам, когда мы еще только-только встретились. Николас, по крайней мере, не сквернословит, как пьяный матрос.
Мой помощник опять хмыкнул, а потом посмотрел на меня серьезным взглядом:
— Как там было? На сожжении?
— Ужасно, просто неописуемое зрелище. Но каждый исполнял свою роль, — горько добавил я. — Толпа, городские власти и сидевшие на помосте члены Тайного совета. На каком-то этапе случилась небольшая стычка, однако солдаты быстро ее прекратили. Те несчастные умерли ужасной смертью, но достойно.
Барак покачал головой:
— Ну почему они не могли просто отречься от своих заблуждений?
— Наверное, искренне думали, что отречение навлечет на них проклятье, — вздохнул я. — Ну ладно, выкладывай. Что за хорошие новости?
— Во-первых, вот: это нам прислали сегодня утром.
Джек поднес руку к кошельку на поясе, вытащил три блестящих, словно бы намазанных маслом, золотых соверена и положил их на стол вместе со сложенным листом бумаги.
Я посмотрел на монеты и предположил:
— Просроченный гонорар?
— Можно и так сказать. Прочтите-ка записку.
Я взял листок и развернул его. Там было послание, написанное трясущейся рукой:
Вот деньги, которые я должен Вам за содержание с тех пор, как жил у миссис Эллиард. Я тяжело болен и прошу навестить меня.
Ваш собрат по профессии,
Барак улыбнулся:
— Вы даже рот разинули от изумления. Неудивительно, я точно так же отреагировал, когда увидел деньги.
Я взял соверены и внимательно рассмотрел их: не шутка ли? Но это были настоящие золотые монеты, старого образца, выпущенные еще до снижения качества чеканки, с изображением короля на одной стороне и тюдоровской розы на другой. Просто невероятно! Стивен Билкнэп был известен не только своей полнейшей беспринципностью — как в личной, так и в профессиональной жизни, — но также и скупостью: говорили, что он якобы держит дома сундук с сокровищами и по ночам любуется ими. За долгие годы Билкнэп скопил свое богатство путем всевозможных грязных сделок, отчасти заключенных во вред мне, а кроме того, предметом его особой гордости была невыплата долгов, и он всячески стремился уклониться от выполнения финансовых обязательств. Три года назад в приливе неуместного великодушия я заплатил одному своему другу, чтобы тот присмотрел за ним, когда он заболел, и Билкнэп до сих пор так не возместил мне расходы.
— В это почти невозможно поверить, — стал рассуждать я вслух. — И все же, помнится, прошлой осенью, как раз перед тем как заболеть, Билкнэп какое-то время был со мной подозрительно приветлив. Однажды пришел ко мне и спросил, как я поживаю, как идут дела, словно был моим другом или собирался им стать.
Я вспомнил, как в один прекрасный осенний день Стивен подошел ко мне через четырехугольник двора: его черный камзол болтался на тощей фигуре, а на измученном лице застыла болезненная заискивающая улыбка. Жесткие светлые волосы, как обычно, клочками торчали во все стороны из-под шапки. «Мастер Шардлейк, как поживаете?» — спросил он в тот раз. Я изумленно покачал головой:
— Однако я тогда быстренько закруглил беседу. Разумеется, я не доверял этому типу ни на грош и был уверен, что за этим что-то кроется. И Билкнэп никогда не упоминал о деньгах, которые задолжал мне. А через некоторое время, видать, сообразил, что́ я о нем думаю, — и опять стал меня игнорировать.