Гнетущее однообразие
Разочарованный миланец вернулся в «этот мелкий Париж, родину посредственности: ведь только благодаря его большим размерам и тому малому вниманию, которое здесь уделяют своему соседу, такие качества, как зависть, ревность, больное самолюбие, в нем оказываются на три четверти парализованными». Он сразу снял комнату в отеле «Брюссель» на улице Ришелье, 45 — там же, где жил во время своего краткого пребывания в Париже в 1819 году. Его соотечественник и друг Адольф де Марест — «самый сухой и жесткий пьемонтец, которого я когда-либо встречал, более всего напоминающий Злопамятность (из „Комического романа“)», — жил здесь уже несколько лет. Он служит начальником бюро паспортов префектуры Парижа и, хотя всего на год моложе Анри, «обладает душой и умом пятидесятилетнего». При этом они неразлучны: «Мы находим друг друга в любом конце Парижа».
Атмосфера пансиона «Брюссель» вполне устраивает Анри — ею пансион в немалой степени обязан личности самого хозяина, некогда служившего лакеем правящего дома в Дамаске: «Вежливость и предупредительность этого г-на Пети, его бесстрастие и ужас перед любым глубоким движением души, его тщеславные воспоминания тридцатилетней давности и безукоризненная честность в денежных делах делали его в моих глазах идеалом француза старого образца». Анри уверен, что найдет здесь покой и порядок, которые так необходимы ему сейчас — в этом вынужденном возвращении на родину. Его преследует только один страх — чтобы здесь не стало известно о его неудачном миланском приключении: «Верхом несчастья было бы, восклицал я про себя, если бы мои друзья, эти черствые люди, среди которых я вынужден жить, узнали о моей страсти к женщине, которая так и не стала моей!» Этот страх будет отравлять ему жизнь на протяжении десяти последующих лет его жизни, но только в 1832 году он по-настоящему осознает это.
Мало сказать, что ему трудно было вновь привыкать к нравам и обычаям столицы, — он по-настоящему страдал от неустроенности своей жизни «в изгнании»: «Мне было тяжело в 1821 году заставить себя посетить в первый раз те дома, в которых меня так хорошо принимали ранее, когда я служил при дворе Наполеона. Я все время медлил и откладывал. Но поскольку мне все-таки нужно было пожимать руки знакомым, которых я встречал на улицах, то о моем приезде в Париж все вскоре узнали. И тогда стали жаловаться на мое невнимание».
Знакомые Анри стараются вывести его из тоскливого состояния и вернуть ему вкус к светской жизни. Граф д’Аргу, бывший аудитор Государственного совета и пэр Франции — «славный малый, усердный труженик, но без малейшего признака ума», — достал ему билет, позволявший присутствовать на заседании Суда пэров: там «был устроен процесс над несколькими бедолагами — неосторожными и безрассудными». (Палата пэров была преобразована в суд и исполняла роль Верховного суда при Реставрации и Июльской монархии.) Анри присутствовал на последних днях процесса над 34 обвиняемыми по «делу Базара» — такое название процессу дал «Базар Франсе», что на улице Каде, где имели обыкновение собираться эти либералы-заговорщики. «Ежедневное лицезрение этих заговорщиков в Палате пэров навело меня на неожиданную мысль: в сущности, убить кого-либо, с кем даже ни разу не разговаривал, — это же как обычная дуэль. Так почему никому из этих бездельников не пришла в голову мысль последовать примеру Л[увеля]?» Трое из них были заочно приговорены к смертной казни, и среди них Жозеф Рей — тот, что когда-то познакомил юношу Анри с идеями Дестута де Траси. В общем, этот процесс на некоторое время отвлек Анри от его собственной боли.
Однажды, выходя из Люксембургского дворца, он встретился с кузеном Марсиалем Дарю: «„Вы в Париже! И как давно?“ — „Уже три дня“. — „Приходите к нам завтра, мой брат будет рад вас видеть…“ Каков же был мой ответ на столь любезное, дружеское обращение? Я нанес визит моим превосходным родственникам лишь спустя шесть или восемь лет. Мне было настолько стыдно, что я не посетил сразу своих благодетелей, что я даже потом не побывал у них и десятка раз — за все время до их преждевременной смерти».
Анри не был склонен осваиваться в светской среде, он даже отказывается использовать возможности, причем многочисленные, войти в светские кружки, которые помогли бы ему найти хоть немного того самого забвения, которое он так отчаянно искал. Мыслями он весь — в Милане, в доме на площади вблизи театра «Ла Скала», — там осталась Матильда Дембовски. Он пережевывает одни и те же мрачные мысли во время своих долгих одиноких прогулок на Монмартре и в Булонском лесу: «Я был тогда так несчастлив, что с тех пор ненавижу эти чудесные места». Похоже, он даже не старается излечиться от своей тоски.
Его образ жизни в этот тоскливый период оставался, впрочем, неизменным. Он вставал в десять часов, в половине одиннадцатого завтракал в кафе «Руан» в компании с Адольфом де Марестом и со своим кузеном Роменом Коломбом — «человеком цельным, справедливым и рассудительным, другом моего детства». Но беда в том, что его собеседники в разговоре не блещут умом: «Плохо то, что эти два человека не понимают ровным счетом ничего в науке человеческого сердца и в описании этого сердца средствами литературы и музыки. Бесконечные обсуждения этих материй и те выводы, которые можно извлечь из каждой новой достоверной жизненной истории, — вот разговор, который мне по-настоящему интересен. Кстати, выяснилось, что г-н Мериме, которого я так уважаю, также не испытывает интереса к беседам такого рода. Мой друг детства, мой замечательный Крозе (главный инженер департамента Изер), превосходно рассуждает на эти темы. Но его жена вот уже несколько лет как отняла его у меня — она ревнует к нашей дружбе. Как жаль! Превосходный ум у г-на Крозе — а если бы еще он жил в Париже! Но женитьба и особенно провинция удивительно быстро старят человека: ум становится ленивым, движение мысли совершается редко и потому становится затрудненным, а потом и вовсе невозможным».
Насладившись чашкой кофе с двумя булочками, Анри провожал Мареста на службу: «Мы идем через Тюильри, затем по набережным, останавливаемся возле каждого торговца гравюрами». Но, когда они расстаются, — «наступает самое ужасное время дня». Возможно, чтобы отвлечься, он посещает Лувр? «В 1821 году во мне еще сохранялись остатки любви к итальянской живописи». Но и тогда вид шедевров, хранящихся там, сразу напоминал ему дворец Брера и Матильду.
Возможно, он ищет тени и прохлады под старыми каштанами Тюильри и читает там одну из пьес Шекспира — он недавно приобрел английское издание. Время от времени чтение прерывается, и тогда Анри опять возвращается мыслями к ней. «Я почти не помню того времени — все дни тогда были похожи один на другой. Все, чем обычно привлекает Париж, меня отталкивало. Сам либерал, я находил либералов возмутительно ничтожными. Я понимаю сейчас, что сохранил лишь печальные или обидные для себя воспоминания о том, что видел тогда. Тучный Людовик XVIII, с бычьими глазами, в карете, медленно влекомой шестеркой серых лошадей (я встречал его постоянно), особенно внушал мне неприязнь. <…> Наконец наступало время обеда, 5 часов, и я устремлялся на табльдот в отель „Брюссель“».
За табльдотом Анри встречается со своими знакомыми и «некоторыми оригинальными фигурами, являющими собой нечто среднее между мошенниками и мелкими конспираторами» вроде депутата Жана Жозефа Антуана Курвуазье, бывшего адъютанта генерала Мишо и будущего хранителя печатей. После обеда он идет в кафе; это приятные моменты, так как там случаются неожиданные встречи — как, например, с Луи де Барралем, хотя Анри, повстречавшись с ним, не знал, о чем с ним разговаривать. Он пропадает от тоски и скуки. В очередной раз Париж оказывается для него чужим: «Я находил в себе только недостатки. Я хотел бы быть другим человеком».
Кроме Адольфа де Мареста он поддерживает отношения с Никола Реми Лоло, который спустя полтора года станет одним из трех владельцев компании стекла и хрусталя «Вонеш Баккара»: «Честнейшее сердце, твердый характер; человек наименее интеллектуальный и наименее образованный из всех, кого я знаю. Но у него есть два таланта: первый — зарабатывать деньги, при этом никогда не играя на бирже, и второй — знакомиться с женщинами на спектаклях или во время прогулок. В этих талантах он не имеет себе равных, особенно во втором». Был еще и некий Пуатвен, но ни одному из исследователей впоследствии не удалось установить, кто он такой.
В августе эти трое приятелей Анри, желая отвлечь его от мрачных мыслей, устроили ему «чудную вечеринку с девушками» в известном заведении на улице Кадран, на углу улицы Монмартр. Его свели с юной дебютанткой, о которой было сказано, что она превзойдет все их ожидания: «При виде ее в глазах моих товарищей помутилось…» У Анри с ней ничего не вышло. Войдя к ней в комнату, он сразу подумал о Матильде, и этого было достаточно, чтобы его посетила «забавная добродетель — целомудрие». И хотя в общем такое состояние для него далеко не характерно, но парижская жизнь до такой степени ему опостылела, что его раздражает абсолютно все: «Поскольку я не могу ее забыть — не лучше ли покончить с такой жизнью?»
Что есть Лондон?.. Это великий Кин
18 октября 1821 года Анри принял решение: «Любовь к Шекспиру, к которой добавляется моя любовь к большим деревьям, второй раз призывает меня в Англию». Он уезжает туда в надежде найти лекарство от «сплина»: «Нужно заслонить себя холмами от вида миланских куполов».
19 октября он прибыл в Лондон. Случай привел его в тот же отель «Тависток» — там для него нашлась только крошечная комнатка размером восемь на десять футов. Зато его разочарование компенсировал огромный салон, выходящий аркадами на площадь Ковент-Гарден. Кроме того, «здесь можно было поесть всего чего угодно и сколько угодно — за 50 су (два шиллинга). Вам делают огромные бифштексы или ставят перед вами кусок жареной говядины в добрых сорок фунтов и кладут хорошо заточенный нож, чтобы разрезать ее. Затем подают чай — чтобы вы хорошенько переварили все съеденное…».
Утром, завтракая, Анри заодно приучает себя к чтению английских газет, и это становится для него некоторым развлечением в его душевном состоянии. Но только по вечерам, в театре, ему удается действительно отвлекаться от своих миланских воспоминаний. Он посмотрел комедии «Ночь ошибок» Оливера Голдсмита и «Стратегию щеголей» Джоржа Фаркара, высоко оценив злое остроумие последнего; посмотрел также историческую драму «Ричард III» и трагедию «Отелло» Шекспира, в которых играл Эдмунд Кин. (Кин (1787–1833) — был живым воплощением романтического актера: Александр Дюма-отец даже посвятит ему пятиактную драму «Кин, или Гений и беспутство», которая будет поставлена в театре «Варьете» в 1836 году.) Спектакли с его участием стали для Анри Бейля событием. В театре «Друри Лейн» всегда аншлаг: «Я едва не был раздавлен, пока добирался до своего места в партере». Он слышал, что Эдуард Эдвардс отзывался о Кине как о «герое кабаков, личности дурного тона», и этот актер, достойный шекспировских страстей, действительно был известен своим экстравагантным поведением и бурной личной жизнью, но Анри все равно не мог сдержать восторга. Он также отметил: «Мое удовольствие при виде игры Кина было смешано с большим удивлением. Англичане, народ сердитый, делают совсем иные жесты, нежели мы, чтобы выразить те же душевные движения». До сих пор он считал Тальма первым трагическим актером своего времени, и ему нелегко теперь признать, что эта звезда «Комеди Франсез» оставлена далеко позади его английским коллегой. Он находит в Кине трагизм, который созвучен ему самому: «…Я думал тогда, что никогда не смогу испытать более сильного переживания в театре…»
Впрочем, эти восторги не помешали ему направить письмо редактору «Экзаминер», которое будет напечатано вскоре после его отъезда из Англии: в нем он публично выражает свое возмущение тем, что в Англии играют «усеченного» Шекспира, пренебрегая оригинальными текстами: «Приехав в Лондон, я увидел афиши о представлении „Ричарда III“ и подпрыгнул от радости. Я бегом бросился в „Друри Лейн“ — и увидел там всего лишь мелодраму, достойную какого-нибудь „Порт-Сен-Мартен“. Мне показалось, что я очутился в „Комеди Франсез“ на представлении „Аделаиды дю Геклен“ или „Митридата“. <…> Я ничего не имею против правок в некоторых стихах „Ричарда III“ или изъятия некоторых сцен — если бы редактор пользовался при этом только ножницами. Но я нахожу абсолютно смехотворным, когда современный автор навязывает нам свои мелкие чувства — взамен великих мыслей Шекспира. <…> В заключение, месье, я настаиваю на том, что стыдно английской нации, с ее-то вкусом, позволять, чтобы место шекспировского шедевра занимала плоская мелодрама, где идет простой пересказ сюжета — тихий и бесконфликтный».
В этом лондонском паломничестве Анри сопровождали друзья — Адольф де Марест и Никола Реми Лоло. Их английский лакей договорился с тремя проститутками, чтобы те угостили французов чаем и добрыми услугами всего за 21 шиллинг. Только предвкушение опасности и возможной западни (девицы жили в каком-то убогом квартале за Вестминстерским мостом) подвигло Анри и Лоло — из принципа — принять это приглашение. И действительно: сначала они столкнулись нос к носу с какими-то матросами-сутенерами, вознамерившимися их поколотить, и лишь потом с трудом нашли крохотный трехэтажный домик, в котором жили бедные девушки, которые сами варили пиво в маленьком чане. «Их нищета, старенькая, но чистая мебель меня растрогали», — записал потом Анри. Он послал за вином и холодным мясом, на следующий день опять заявился к ним с шампанским и стал проводить оставшиеся вечера с одной из них — мисс Эпплби. Потом она умоляла его забрать ее во Францию, убеждала, что «будет есть только яблоки и ничего не будет ему стоить». Его удержали от этого шага тяжелые воспоминания о совместном проживании в Милане с сестрой Полиной. Но все время его пребывания в Лондоне, во всяком случае, было согрето приятной мыслью о ласковом, спокойном вечере, который его ожидает: «Это было первое настоящее утешение в том несчастье, которое отравляло мне все мое одинокое существование».
22 ноября 1821 года Анри сел на корабль в Дувре. Спустя два дня он вернулся в Париж и «…обнаружил, что немного больше стал интересоваться людьми и всем окружающим».
Светский человек и литератор
По приезде его ждала совершенно неожиданная новость: некая Фишер, супруга директора почт Страсбурга, переслала ему рукопись «О любви». Уже более года — с 25 сентября 1820-го — невезучий автор считал ее безвозвратно утерянной. Душевное здоровье начинает понемногу возвращаться к отставному влюбленному — он уже способен подумать о публикации рукописи и для начала подправляет текст: «Я переписал чернилами то, что было написано карандашом». Анри упорно работает, вновь лихорадочно принимается за чтение, не пропускает ни одного представления в Итальянском театре и постепенно становится вхож в самые элитные салоны. В своем «Журнале» он записал: «Будучи меланхоликом по темпераменту, он мог в ходе умственной работы прийти в состояние веселости. Серьезный и холодный в начале вечера — даже в приятном доме, — он в два часа утра мог почувствовать, как не хочется ему этот дом покидать». Он часто обедает у графини Беньо и два-три раза в неделю бывает в чудесном садике у Жозефа Линге — «лучшего из людей» — на улице Комартен, где летними вечерами для него всегда приготовлены бутылки со свежим пивом. Он начинает «понемногу возрождаться к жизни», ему удается забывать о Милане на целых пять-шесть часов подряд — и «только пробуждение еще имеет для меня горький привкус».
Начинающий литератор даже сумел познакомиться с Проспером Мериме: «В этом молодом человеке было что-то упрямое и очень неприятное. Его глаза, маленькие и невыразительные, смотрели всегда одинаково, причем сердито». Таково было первое впечатление, произведенное на Анри известным писателем, который вскоре станет его лучшим другом. Это впечатление не вполне изгладится и потом — позднее он напишет о Мериме: «Я не уверен в его сердце, зато уверен в его таланте…»
Теперь Анри быстро сводит знакомство с самыми заметными личностями мира искусства и литературы. Наиболее посещаемым салоном остался для него салон графа Дестута де Траси на улице Анжу: «Я десять лет посещаю этот салон; меня принимают вежливо, с уважением, но с каждым разом я все менее свой здесь, если не считать моих друзей». Уже более двух десятков лет он восхищается идеями этого философа, пэра Франции и члена Академии. Внешне это «замечательно сложенный маленький старик, с особенной, элегантной манерой держаться». Впрочем, оговаривается Анри, у него «безукоризненные манеры, если только он не находится в своем ужасно мрачном настроении»; это «старый донжуан», который «умеет извлекать радость из всего», к тому же близкий друг генерала Лафайета. Этот философ интересен Анри с разных точек зрения, но его симпатия к нему лишена взаимности: «Этот изящный старик, всегда в черном, с огромным зеленым лорнетом, стоящий перед камином то на одной ноге, то на другой, — имеет манеру говорить, совершенно не схожую с его писаниями. Его речь состоит из тонких, элегантных наблюдений, он чурается всякого энергичного высказывания, как ругательства, но при этом пишет, как сельский мэр. Мне же была свойственна в то время энергичная простота выражений, которая поэтому совершенно ему не подходила». К тому же Анри в то время носил огромные черные бакенбарды: «Моя голова, как у итальянского мясника, по всей вероятности, не соответствовала вкусам этого старого полковника времен царствования Людовика XVI». Но, что гораздо вероятнее, граф де Траси не одобрял, прежде всего, его политических взглядов — резких и жестко утвердившихся. Однажды вечером граф задал Анри вопрос о его воззрениях, и тот не колеблясь ответил: «Если бы я оказался у власти, то приказал бы заново напечатать список эмигрантов: Наполеон присвоил себе право вычеркивать любого из этого списка, хотя этого права не имел. Сегодня три четверти из них уже умерли. Остальных я отправил бы в департамент Пиренеи и в два-три соседних с ним. Я оцепил бы эти департаменты небольшими армиями, которые, для острастки, несли бы там службу не менее шести месяцев в году. И любой эмигрант, которому вздумалось бы выбраться оттуда, был бы безжалостно расстрелян».
Вообще в светском обществе Анри Бейль никогда не выглядел затерянным и скромным. Скорый на вызывающие и резкие высказывания, он своей прямотой и смелостью оттолкнул от себя многих: «Действительно, я удивлял и даже скандализировал своих знакомых. Меня воспринимали как чудовище или божество. <…> Как чудовище аморальности, скорее всего». Он не давал себе труда скрывать, что презирает тех, в ком живет «министерская душонка, которая якобы заботится о своей чести буквально на каждом шагу — за исключением тех случаев, когда нужно сделать в жизни решительный шаг», он способен уважать «в сто раз больше какого-нибудь каторжника на галерах или убийцу, который поддался минуте слабости». Анри обескураживает и раздражает собеседников: «…Я казался жестоким этим мелким душам, отшлифованным парижским политесом». Только графиня де Траси восхищается его прямотой и особенно — крайне неосторожной формой ее выражения. Исключительная благожелательность этой союзницы утешает его «во многих неудачах». Анри не умеет нравиться и еще менее — выбирать тех, кому нужно понравиться; он и не пытается это делать. Наблюдать человеческую душу в ее неприкрытой наготе — вот что является для него смыслом — «костным мозгом» — этих светских вечеров.
Осуждение, которое он навлекает на себя в свете, не мешает ему поддерживать постоянные отношения с салоном улицы Анжу, где собираются сливки либеральной общественности, — хотя он и пренебрегает всем, что могло бы расположить их к нему. Граф де Траси, будучи другом врача и философа Пьера Кабаниса, однажды привел Анри к его вдове. «…Я сбежал оттуда из-за жары. В то время мои нервы были в состоянии итальянской чувствительности. В закрытой комнате сидели десять человек — я почувствовал себя настолько дурно, что чуть не упал. Представьте себе плотно закрытую комнату, в которой разведен адский огонь». Он немедленно удрал оттуда и отметил по этому поводу: «Г-н де Траси никогда мне этого не простил». В любой ситуации его поведение соответствует той свободе разума, которую он исповедует. Впрочем, за то краткое время в салоне Шарлотты Фелисите де Кабанис Анри успел познакомиться с историком Клодом Фориэлем, создателем сравнительной истории языков, эрудиция которого основательно помогла ему при переписывании трактата «О любви». «Он, не считая Мериме и меня самого, единственный известный мне не-шарлатан из всей пишущей братии». К тому же Фориэль уже двадцать лет сожительствовал со своей любовницей Софи де Кондорсе, и такой образ жизни не мог не быть одобрен Анри. У Дестута де Траси он сблизился также с молодым натуралистом Виктором Жакемоном, но не преминул заметить, что тот, имея репутацию очень умного человека, «не давал себе труда рассуждать».
Впрочем, мысль о том, чтобы ускользнуть из мирка светских салонов, теперь редко посещает этого сурового критика: «Один вид какого-нибудь знакомого на улице меня сердит. Увидев его издалека, я думаю о том, что надо будет с ним поздороваться, и это меня раздражает еще за пятьдесят шагов до него. И наоборот, я обожаю встречаться с друзьями по вечерам где-нибудь в обществе». Если же количество собеседников, делами которых приходится интересоваться из вежливости, повергает его в затруднение, — тогда он выступает в роли блестящего острослова.
Заинтересовавшись личностью физиолога Вильяма Фредерика Эдвардса, Анри настойчиво просил его брата Эдуарда познакомить его с ученым — будущим членом Медицинской академии и Академии моральных и политических наук, который уже был известен своим трудом «Замечания об асфиксии, исследуемой на земноводных». Ученый «резал по тысяче лягушек в месяц и, говорят, вот-вот откроет, как мы дышим, а также найдет лекарство от грудных болезней красивых женщин». Анри с ним познакомили — и он нашел там «маленький антибуржуазный салон, женщину самых высоких достоинств, которая рассуждала о морали и которую я принял за квакершу, и, наконец, самого доктора, человека редких качеств, заключенных в маленьком хрупком теле, из которого, казалось, медленно вытекала жизнь». Он был принят весьма прохладно, так как ученый мало верил в достоинства людей, которых ему рекомендовал его повеса брат. «Какой черт толкнул меня представляться ему! Это был каприз, безумие! В сущности, все, чего я хотел, — это получше узнать людей». Однако Анри не собирался сразу же расставаться с этой мало к нему расположенной компанией: «Мне понадобилось три года стараний, чтобы преодолеть отвращение и страх, которые я внушал всем в салоне мадам Эдвардс». Он был вознагражден за терпение: в этом светском кружке он свел знакомство, в числе прочих, с ирландцем Бартоломью Стритчем — директором «Германик ревью» и будущим посредником между ним и английскими издателями.
В одно из воскресений к двум часам дня Анри привели к критику Этьену Жану Делеклюзу («он принимает именно в это неудобное время») — как выяснилось, тот прочел его «Историю итальянской живописи». Критик Делеклюз оказался «типажем в духе доброго викария из Уэйкфильда», а его «литературная академия» располагалась под крышей дома на улице Шабане, которым он владел совместно со своими сестрами. Анри пришлось одолеть 95 ступенек, чтобы попасть в его «академию». Четыре маленькие комнаты, которые тот занимал, были «украшены гравюрами и предметами искусства — любопытными и приятными». Там был также великолепный портрет кардинала Ришелье, а «рядом с этой крупной, тяжеловесной фигурой — мелкая фигура Расина. Таким великий поэт был в молодости и лишь потом стал громоздким — и телом, и чувствами: именно такие чувства были необходимы ему для создания „Андромахи“ и „Федры“».
Здесь Анри застал избранный кружок из восьми-десяти человек (и среди них «орлеанист» Поль Луи Курье, который будет убит 18 августа 1825 года), они свободно разговаривали абсолютно обо всем: «Я был поражен их здравомыслием, широтой ума и особенно — тактичностью хозяина дома, который незаметно направлял беседу таким образом, чтобы не говорили трое одновременно или, наоборот, не наступали вдруг неловкие паузы в разговоре». И все же, хотя разговор на любые темы здесь шел определенный и открытый, Анри не смог обойтись без резких выпадов, которыми даже умудрился вывести хозяина дома из терпения.
Он, кстати, сам признавал: «Из-за недостатка обхождения и ловкости я раз пять-шесть упускал возможность сделать большую карьеру — политическую, финансовую или литературную». Анри до такой степени не умел быть приятным в обществе, что даже не мог заставить себя поухаживать за некоторыми влиятельными дамами — и тем прибавлял их к списку своих врагов. Что поделаешь, таков уж он есть — ярый антиконформист, лакомый до парадоксов! Но, как бы то ни было, светская жизнь начинает понемногу заполнять его время «не то чтобы чем-то приятным, но, по крайней мере, чем-то, что становится между мною и последним предметом моего обожания».
В Париже большим его увлечением остается опера-буфф, которой он уделяет не менее трех вечеров в неделю. Волна «россинизма», которая захлестнула Европу в 1820-е годы и которую Анри застал еще в Милане, не миновала и Париж: Итальянская опера здесь также включила в свой репертуар творения этого композитора. Джудитта Паста, триумфально выступавшая в «Танкреде» и «Отелло», способствовала его широкому признанию и сама еще при жизни стала легендой итальянской романтической оперы. Ее голос неподражаемого тембра, точность и сила драматического исполнения приводили Анри в восторг: «В моем представлении, в ней не было никаких пороков, никаких недостатков; это был характер простой, цельный, правдивый, естественный; это был самый большой трагический талант, который я когда-либо знал». Он ценил в ней чистый трагизм — совершенный, без всяких примесей, ее драматический дар с блеском довершали великолепные вокальные данные, так что «слух углублял силу чувств, создаваемых зрением».
В салоне «дивы» Джудитты — на втором этаже отеля Лилуа на улице Ришелье, 63 — каждый вечер собирались наиболее горячие ее поклонники; здесь же встречались друг с другом и все миланцы, находящиеся в Париже. Анри чувствовал себя здесь как дома, хотя ему случалось вздрагивать, если кто-то упоминал вдруг имя Матильды Дембовски. Здесь он познакомился с лондонским адвокатом Саттоном Шарпом и неаполитанским адвокатом Доменико Фиоре, который нашел убежище во Франции после падения эфемерной итальянской республики 1799 года. И в какое бы время ни совершались выходы Анри в свет, он неизменно заканчивал свои вечера — иной раз это было уже далеко за полночь — у «La Giuditta», играя в фараон: «Эти вечера составили целую эпоху в моей жизни». Их добрые отношения вызывали порицание в свете: «У нас самая порядочная женщина, которой совершенно чужда мысль о какой-либо непристойности, не прощает даже мысли о связи с актрисой». В салоне на улице Анжу — «который все же был наиболее уважаемым мною обществом» — его тоже осуждали за эту открытую связь, пусть и вполне невинную. Причем все — начиная с самого старого философа.
Для удобства Анри снял комнату на третьем этаже того же отеля Лилуа. Соседнюю комнату снимал композитор Александр Мишруа, которого он характеризовал как «холодную душу»: «Он выучил музыку, как ученый Академии письменности выучил — или сделал вид, что выучил, — персидский язык. Он научился любить музыку кусками; главное достоинство для него — в точности звука, в правильности музыкальной фразы. А по-моему, главное достоинство — в экспрессии».
Слывя фаворитом и наперсником «дивы», Анри не позволял никому резких выпадов по этому поводу. Тем более не должна была вся эта светская возня быть помехой его работе. В январе 1822 года он опубликовал свою первую статью — о Россини — под псевдонимом Альцест в английском журнале «Paris Monthly Magazine», с которым ему предстояло сотрудничать более года. В следующем месяце он вынашивает идею издания собственной литературной газеты «Аристарх» и даже набрасывает соответствующий проект, но воплотить его в жизнь ему не удастся. 6 мая он подписал договор об издании своего трактата «О любви» с Пьером Монжи-старшим — книгоиздателем с бульвара Пуассон, 18, с которым его познакомил Эдуард Эдвардс. В июне и июле он правит гранки «О любви» сначала в Монморанси, где снял комнату, а затем — в парке графини Беньо в Бонней-сюр-Марн. Именно здесь, по всей вероятности, он в первый раз за последние несколько лет вновь встретился с Клементиной Куриаль, дочерью своей хозяйки-графини, и на сей раз уделил ей больше внимания, чем в прошлом.
17 августа «Журналь де ла либрери» сообщил о выходе в свет трактата «О любви» — того же автора, что и «История итальянской живописи» и «Жизнеописание Гайдна, Моцарта и Метастазио». 1 ноября Анри вступил в сотрудничество с «New Monthly Magazine». Затем пишет статьи для «London Magazine» и «Athenaeum». Эти публикации позволяют ему не только решить свои денежные затруднения, но и дать читателям по ту сторону Ла-Манша достоверную картину литературной и политической жизни Франции эпохи Реставрации. Таким образом, Бейль-журналист успешно предшествовал Стендалю-романисту. И хотя он пишет в своих тетрадях: «Париж мне нравится, но не увлекает» — столица Франции уже не внушает ему столь горького разочарования, как это было сразу по возвращении в нее.
31 июля 1822 года английская труппа давала «Отелло» Шекспира в театре «Порт-Сен-Мартен». Этот старинный драматург елизаветинских времен был вообще мало известен парижской публике, да и англофобия военных лет была еще жива в ее сознании — в результате во время представления стал раздаваться шум недовольства, и освистанные комедианты вынуждены были сократить представление, опустив часть пьесы. В октябре Анри опубликовал в «Paris Monthly Review» статью, в которой высказал свое возмущение таким поведением публики. Шесть месяцев спустя он закончил написание первой книги «Расин и Шекспир», и начальной главой в ней стала уже упомянутая статья.
Литературная перепалка
Анри Бейль принялся за написание «Жизни Россини», когда «Издательская газета» 8 марта 1823 года сообщила о выходе в свет книги «Расин и Шекспир» — автора г-на де Стендаля. Это было первое выступление против законов классицизма во Франции: автор порицал существовавшую в литературе жесткую систему правил. За кем нужно следовать — за Расином или за Шекспиром? Какому принципу отдавать предпочтение — эпическому или драматическому? Речь шла не о том, чтобы предать огню всю культуру прошлого, но о том, чтобы создавать пьесы, способные вызвать интерес современной публики — публики 1823 года. Великолепие размеренного александрийского стиха пора было сменить живым эмоциональным языком. «Романтизм — это искусство создавать литературные произведения, которые, при современном состоянии обычаев и верований, могут вызвать наибольший отклик у публики. Классицизм же, напротив, это литературное направление, которое доставляло удовольствие нашим прапрадедам. <…> Я не решусь заявить, что Расин был романтиком: в его изображении чувства маркиза эпохи Людовика XIV пронизаны исключительной сдержанностью, которая была тогда в моде, так что он или какой-либо иной аристократ в 1670 году даже в приливе самой нежной отцовской любви обращался к сыну не иначе как „месье“… <…> Шекспир был романтиком, потому что еще в 1590 году живописал английской публике сначала кровавые катастрофы, вызванные внутренними распрями, а затем, чтобы дать ей передохнуть от этих печальных зрелищ, услаждал картинами тончайших движений сердца и нюансов страстей».
Анри Бейль перерос свои же идеи, которыми были вдохновлены его ранние произведения. В «Расине и Шекспире» он представил читателю свои рассуждения — литературные и личные, которые свидетельствуют уже о зрелости мышления. Спустя 12 дней поэт и дипломат Альфонс де Ламартин написал Адольфу де Маресту: «Я прочел с величайшим удовольствием произведение г-на Бейля. Он высказал то, что давно было у всех на языке. Он сделал ясным и осязаемым то, что до сих пор лишь смутно бродило во всех честных умах. Остается пожелать, чтобы он воплотил свои идеи, чтобы он первым создал нечто вроде кода для современной литературы. <…> Я хотел бы еще, чтобы г-н Бейль разъяснил людям, тугим на ухо, что наш век не претендует на романтический образ самовыражения, то есть что мы якобы обязаны писать иначе, чем те, кто хорошо писал до нас, — просто иное время несет с собой иные идеи. Ему следовало бы сделать уступку: литература должна быть классической по форме и романтической по мыслям — на мой взгляд, это именно то, что нужно».
Позднее Шарль Огюстен Сент-Бёв назовет Стендаля «гусаром», «уланом» и «легкой конницей авангарда, которая гонит врага вплоть до самых его укрытий». Теофиль Готье в более поздних своих высказываниях будет более сдержан, чем в первоначальных: «Романтическая школа состояла из нескольких адептов — защитников абсолютной реальности в литературе. Если Тальма говорил: „Не надо красивых стихов!“ — то Бейль утверждал: „Не надо стихов вообще“». Среди современников Анри Бейль становится известной личностью, особенно в парижских литературных кругах.
С 21 июня 1821 года — дня его печальной памяти возвращения в Париж — изменилось многое: его воспоминания о Матильде заволоклись дымкой, а сам он упрочил свое положение в обществе. Он сумел восстановить присущую ему остроту работы ума, которой ему так не хватало в Милане; его жизнь целиком посвящена литературной работе; самые блестящие салоны столицы числят его своим почетным гостем; но на представлении «Атали» ему уже скучно… Одним словом, пришло время развлечь себя приятным путешествием, которое он вполне заслужил.
18 октября 1823 года Анри Бейль отправился в Италию. Он везет с собой рекомендательные письма от Бьянки Милези, кузины Матильды Дембовски, — она самого высокого мнения о нем и в этих письмах поручает его заботам своих лучших друзей. Анри проехал Геную, отплыл на «французской фелуке Беппо» в Ливорно и 7 ноября прибыл во Флоренцию. В палаццо Буондермонти, что на площади Санта-Тринита, он посетил знаменитый научно-литературный читальный кабинет Джованни Пьетро Вьессье, которому был рекомендован бельгийским историком Луи Поттером.
15 ноября «Библиографи де ла Франс» сообщила о публикации его книги «Жизнь Россини» в двух томах. Его трактат «О любви» почти не продается, и потому первый настоящий литературный успех пришел к нему именно с этой книгой — исследованием музыкальной эволюции композитора, с которым он лично встречался в Милане; в ней же хвалы, возносимые Джудитте Паста, идут рука об руку с колкостями, которые он говорит в адрес французской музыки. Позднее, в 1832 году, Анри Бейль смело назовет музыку Россини «взбитым кремом и фанфаронадой», но сейчас, хотя и не без некоторой критики в адрес композитора, он написал в начале его биографии: «После смерти Наполеона нашелся еще один человек, о котором постоянно говорят в Москве и Неаполе, в Вене и Лондоне, в Париже и Калькутте. Слава этого человека не знает других границ, кроме границ самого цивилизованного мира, — а ему всего тридцать два года!»
В декабре Анри прибыл в Рим и нашел там себе блестящую компанию. Это были Этьен Делеклюз, историк и писатель Жан Жак Ампер, сын ученого Андре Мари Ампера, журналист и будущий политический деятель Проспер Дювержье де Оранн. Он и сам уже достаточно известен, так что одиночество ему не грозит: «Друзей у меня — хоть косой коси…» Он обедает с композитором Саверио Меркаданте — это «маленький молодой человек с умным лицом; у него есть свой стиль — это уже много для молодого человека»; он относит Розамунду Пизарони к разряду первостатейных певиц: «…это великолепное контральто, которое с легкостью преодолевает все трудности и которое, временами как бы впадая в гнев, придает движение всему сценическому действию»; он даже имеет смелость объявить Гаэтано Доницетти (тот имеет настоящий успех со своей «Zoraide di Granata», но по-прежнему остается в тени Россини) «начисто лишенным таланта».
Визиты, разнообразные прогулки, светские вечера… Иногда «известный господин Бейль» так устает, что ложится спать, «вместо того чтобы пойти на раут к господину послу Австрии». При этом он пишет: «Самыми приятными в моем путешествии были три дня на островах Борромео и переезд из Генуи в Ливорно. Самые тяжелые дни — в середине декабря в Риме, с его сирокко и вонючей грязью». В Париж он вернулся в начале марта 1824 года, посетив проездом Болонью, Парму, Женеву и Лион.
По возвращении Анри — «г-н Стендаль» — принялся за переписывание своей книги «Рим, Неаполь и Флоренция в 1817 году»; он также усердно работает над вторым своим памфлетом — «Расин и Шекспир № 2, или Ответ на манифест против романтизма, произнесенный г-ном Оже на торжественном заседании Университета». Речь этого академика была тогда одобрена всеми государственными учреждениями — от газет до Университета, и Анри воспользовался этой возможностью, чтобы дать отповедь и королевской власти, и патриархам от литературы: «Пять или шесть месяцев назад Французская академия, шествуя размеренным ходом, почти незаметно, невозмутимо вершила свою неторопливую работу по составлению словаря. Все в ней мирно спало — бодрствовал только постоянный секретарь и референт Оже, но вдруг, по счастью, было произнесено фатальное слово „романтизм“. Это возмутительное словечко, внесшее в нашу жизнь разлад, сделало свое доброе дело: общая усыпленность сменилась более живыми чувствами. Здесь я представляю себе сцену, как если бы перед великим инквизитором Торквемадой, в окружении судей и прочих отцов-инквизиторов, был приведен вдруг Лютер или Кальвин (случай исключительно благоприятный для распространения полезных доктрин). И тогда на лицах всех суровых судей — хотя и разных — прочиталась бы одна и та же мысль: „Какой самой мучительной казни можно его подвергнуть?“».
Анри Бейлю с его бесподобным остроумием удалось защитить от враждебных нападок своих единомышленников-романтиков — «этих разнузданных новаторов, которые в безумии своем надеются, что в наши дни будет позволено наконец-то (или не дай бог?) создавать произведения более интересные или хотя бы менее скучные, чем произведения самих господ из Академии».
«Расин и Шекспир № 2» был издан в марте 1825 года у «Дюпона и Рореля» — книгоиздателей с набережной Августинов. Виктор Жакемон, который прочел книгу, как только она поступила в продажу, не скупился на похвалы: «Вы нам говорили, что пишете памфлет, а Артус Бертран скажет, что Вы написали брошюру. По моему мнению, это ни то ни другое. Это лучше, чем они вместе взятые: по величине — как брошюра, а по остроумию — как памфлет». «Расин и Шекспир № 2» принес Анри Бейлю бесспорный успех.
Дело «Менти»
3 апреля Анри получил письмо от издателя Пьера Монжи-старшего: «Я хотел бы прибыть к тому времени, когда нужно будет отчитаться перед Вами в доходах, которые я надеялся получить от Вашей книги „О любви“, но начинаю опасаться, что это время никогда не наступит: я не продал и сорока экземпляров этой книги и могу сказать о ней, как о „Священных стихах“ Помпиньяна: они священны, потому что никто до них не дотрагивается». Несмотря на эту неудачу, литературная деятельность Анри Бейля не ослабевает.
Оживают и его любовные устремления: 22 мая он становится любовником графини Клементины Куриаль, которую в своих записях обозначает под именем «Менти». Эта своенравная женщина нисколько не похожа на Матильду — она менее всего озабочена тем, чтобы держать его на приличном светском расстоянии, — но у нее свое представление о любви: «Я хотела бы проводить целые месяцы с тобой, и чтобы при этом у меня не было возможности быть твоей любовницей — только тогда я чувствовала бы себя по-настоящему любимой. Что же касается отношений определенного рода, я их допускаю, но не придаю им слишком большого значения. Я клянусь тебе: только потому, что ты, кажется, слишком высоко ценишь эту сторону отношений, я почувствовала к тебе некоторое охлаждение. Я полагала, что это слишком грубый способ доказывать тебе мою нежность».
Любовники испытывают сильную взаимную страсть, но уже вскоре Менти начинает упрекать Анри в том, что он любит ее чисто физически, а также в умении избегать серьезных отношений: «Ты всегда ускользал от меня. В течение двух лет ты избегал признания, а когда я сама сделала тебе признание, ты распрощался со мной спустя восемь дней. Ты мог быть доволен собой, лишь вонзив мне кинжал в сердце». Эта связь — искренняя и бурная — продлится два года. Их любовь, с привкусом скандала, балансировала на острие и знавала самые резкие перепады: от «как тяжко видеть низость в человеке, которого любишь, видеть в нем лишь варварство и недостаток обхождения, тогда как ты сама отдалась ему безоговорочно и с полным доверием» — до «твое субботнее письмецо ввергло меня в трепет, подобный тому, который дарит мне твоя прекрасная рука, когда совершает прогулку по моей старой шкуре». Письма графини Куриаль были уничтожены после смерти Бейля — следует ли из этого, что они содержали в себе нечто компрометирующее? Если бы этого не произошло, то об их отношениях можно было бы составить более верное представление.
29 августа 1824 года Анри опубликовал в «Журналь де Пари» первый из своих семнадцати фельетонов, посвященных Салону 1824 года: «…У меня резкие мнения обо всем, должен честно признаться в этом читателю. Это главный мой недостаток, который мешает мне быть приятным в свете, но у меня нет ни малейшего желания исправляться. Я доволен своим скромным состоянием, я горд и ни у кого ничего не прошу, и потому щажу только то, что люблю, а люблю только гениев». Фельетон содержал беспристрастную критику выставленных произведений и справедливые рассуждения о незавидном состоянии искусства скульптуры в Европе — таков результат «чрезмерной поддержки, которую министерство из своего бюджета оказывает только живописи», а также верные замечания об ограниченности современных условий в городских жилищах: «Наш новый образ жизни — без отелей, без дворцов — делает невозможным украшение жилищ картинами; остаются только гравюры, и, соответственно, только они и признаются публикой».
9 сентября в том же «Журналь де Пари» появился его первый фельетон об Итальянском театре (всего их будет 42).
15 сентября Анри первый раз ночевал в своем новом жилище на улице Ришпанс, 10. И здесь ему сразу довелось вновь испытать смешанное чувство надежды и разочарования. На этот раз, впрочем, вовсе не Матильда Дембовски стала тому причиной. День спустя умер Людовик XVIII; его брат, граф Артуа, стал Карлом X, и 27 сентября совершился его торжественный въезд в Париж. В результате цензура над прессой была, к счастью, упразднена, но сама-то Реставрация продолжалась…
В ноябре господин Бейль стал вхож в дом к палеонтологу Жоржу Кювье — тот принимал гостей в своем кабинете в Королевском саду (ныне Ботанический сад), — и там он подружился с его падчерицей Софи Дювосель. Он принят в салонах Виржини Ансело, супруги известного драматического актера, исторического живописца барона Франсуа Жерара, начальника бюро в Королевском интендантстве Эммануэля Вьоле-ле-Дюка. В новых кружках — новые знакомства. Он встречается с Эженом Делакруа, Виктором Кузеном, Бенжаменом Констаном, поэтом Пьером Жаном Беранже, художником голландского происхождения Ари Шеффером, историком Огюстеном Тьерри, переводчиком немецкой литературы Альбертом Штапфером, ботаником Адриеном Жюсье, а также с Теодором Леклерком, автором книги «Драматические пословицы»… У господина Бейля всегда живой взгляд и наготове ироническое словечко, поэтому он забавляет одних, выводит из терпения других и особенно блистает в парадоксах. В 1842 году Проспер Мериме будет так вспоминать о его манере вести беседу: «…Чаще всего он в спор не вступал. Те, кто его не знал, приписывали чрезмерной гордости то, что было, возможно, лишь уважением к чужому мнению. „Вы — кот, а я — мышь“, — говорил он часто, чтобы покончить с дискуссией».
В этот период Анри взялся перечитывать свою «Историю итальянской живописи»: «Я нахожу ее почти нечитаемой. В 1814 и 1817 годах я писал так, словно все должны были думать, как я». В конце 1824 года он записал: «Перечитывать свои произведения грустно. Это напоминает любовь, которая давно умерла».
После «Расина и Шекспира № 2», выпущенного в продажу 19 марта 1825 года, 3 декабря опубликован его очерк «О новом заговоре против промышленников» — это была критика «Катехизиса промышленников» Клода Анри де Рувруа, графа де Сен-Симона, который вышел в свет еще в 1823 году.
«Г-н де Сен-Симон писал: „Способность к предпринимательству должна цениться прежде всего. С этой точки зрения должны оцениваться все прочие способности, которые должны работать на благо этой главной способности“. Если мы не остережемся такого подхода, то дойдем до смешного. Меня самого можно считать предпринимателем, так как я беру чистый лист бумаги, который стоит мне два су, а затем покрываю его чернилами и перепродаю уже в сто раз дороже. Если назвать это мелким предпринимательством, то под этим нужно подразумевать, что я не богат и не благороден. Я действительно занимаю наилучшее положение — между двумя противоположными лагерями, чтобы видеть смешные стороны как привилегированного сословия, так и предпринимательского». Тут же последовали многочисленные отклики сторонников сен-симонизма. К сожалению, графиня Беньо, умершая 10 марта, не успела прочесть последний памфлет своего друга.
10 января 1826 года Анри Бейль подписал с Симоном Сезаром Делоне, книгоиздателем с Пале-Рояля, контракт на публикацию нового издания книги «Рим, Неаполь и Флоренция», над завершением которой он работал. В начале этого же года он делает и первые наброски романа «Арманс», но почти сразу оставляет их.
Анри предчувствует неизбежность конца своей связи с Клементиной Куриаль — она упрекает его за слишком частые визиты и недостаток действительной заботы о ней: «Физически я не нуждаюсь в любовнике, это даже излишество, вредное для моего здоровья. Но я желаю, я испытываю потребность быть любимой». Он решает совершить очередной побег, покидает Париж и отправляется в Англию: «Третье путешествие в августе 1826 года, ф[аталь]ное».
28 августа он прибыл в Лондон, где возобновил добрые отношения с Саттоном Шарпом. На сей раз познавательные экскурсы в лондонский свет и посещения театров сменились у него острым любопытством к самой стране, и он пустился в поездки по ней: «Я наконец увидел настоящую Англию — страну, которая всегда встречала меня по-доброму, но был опечален образом жизни ее обитателей. Религия, принявшая здесь ужасные формы, почитает самым страшным грехом „нарушить субботу“, то есть немного развлечься в воскресенье. Например, пойти на прогулку — это „нарушить субботу“. В году пятьдесят два воскресенья — то есть пропадает шестая часть жизни…
Правосудие здесь восхитительно неподкупно, но существует только для богатых. Хорошо одетый человек с тридцатью луидорами в кармане — столько нужно, чтобы начать судебный процесс, если он того захочет, — самая свободная личность в мире. Бедняга же, который перебивается со дня на день, — хуже раба в Марокко. <…> В сельских домах, куда меня приглашали пожить несколько дней, я видел, что к английским женщинам относятся как к низшим существам. Главной их добродетелью считается преданность — добродетель рабов».
Анри вернулся в Париж 27 сентября, но прежде не мог упустить в Лондоне возможности вновь горячо аплодировать своей подруге Джудитте Паста, которая как раз завершала здесь свое турне; здесь же он получил письмо от графини Куриаль об окончательном разрыве. Позднее он напишет в своей «Жизни Анри Брюлара»: «…Она любила его два года, и только шесть месяцев была его любовницей. Он был несчастен и вернулся в Италию». Впрочем, Италии придется подождать его еще полгода.
Прощание навеки
Возвращение Анри из Лондона в Париж свершилось под несчастливой звездой, так как его английский издатель перестал платить ему за статьи и вообще подавать признаки жизни. «Коль[берн] написал мне 7 февраля (после того как воспользовался моими статьями 1 января и 1 февраля), что 1) в 1827 году он продолжать сотрудничество со мной не будет 2) он считает эти статьи дополнениями к статьям 1826 года — это означает, что он не хочет за них платить. Да здравствует порядочность!» Итак, с английскими доходами парижского корреспондента было покончено.
Вновь почувствовав потребность в серьезной работе — чтобы преодолеть горечь очередного расставания с женщиной, — Анри с головой ушел в писательство. 10 октября 1826 года он поставил последнюю точку в своем первом романе — «Арманс, или Сцены из жизни парижского салона 1827 года». Источником вдохновения для него стала неопубликованная рукопись романа «Оливье, или Секрет», автором которого была герцогиня Клер Леша де Керсен, — она прочла его в своем литературном салоне узкому кругу слушателей, но те оказались недостаточно скромными и распустили об этом слух по всему городу. Писателю Анри де Латушу, поднаторевшему в искусстве мистификации, пришла в голову мысль опубликовать своего «Оливье», близкого к первоисточнику, и ловко выдать его за произведение самой герцогини. Анри Бейль распутал эту интригу и рассказал о ней в одной из своих английских публикаций, но во Франции периода Реставрации роман вызвал скандал — настолько это общество полагало себя преисполненным добродетели.
Год спустя Анри Бейль также взял за основу этот сюжет — невозможность любви из-за физического бессилия, сначала он тоже назвал своего главного героя Оливье, но только в двух частных письмах откровенно обозначил свой замысел. Одно из них — Просперу Мериме: «Импотентов гораздо больше, чем принято считать. Оливье, как все Пустопорожние, силен вспомогательными средствами. <…> Ловкая рука и услужливый язык доставляют живые наслаждения Арманс. К тому же я уверен, что большинство наших юных девиц не знают в точности, в чем заключается физическая сторона брака. Тот род живописи, которому я служу, — живописи черным по белому, не позволяет мне изображать всю правду. Когда-нибудь, в 2826 году, если цивилизация еще будет существовать и я вернусь на улицу Дюфо, я расскажу, как Оливье приобрел красивое португальское приспособление из эластичной резины, которое он умело прикрепил себе к поясу и с его помощью довел до полного экстаза,почти настоящегоэкстаза, свою жену, и таким образом вполне удачно осуществил на деле свой брак — тем более что было это в Марселе на улице Паради [Райской]. Если ты в этой области способен лишь на пустые мечты, но у тебя работает голова и ты даже воспитанник Политехнической школы, как мой Оливье, — вот так ты можешь выйти из положения. Приводить в экстаз рукой — какая дивная перифраза вместо грубого слова…»
Позднее Оливье преобразился в Октава, и в письме к Саттону Шарпу автор тоже признался: «Мой герой Октав — импотент». Прочие современные ему читатели не получили никакой подсказки, чтобы разгадать этот секрет, который в романе постоянно выставляется на вид, но нигде прямо не раскрывается.
14 января 1827 года Анри впервые встретился с Джулией Риньери (родилась в Сиене в 1801 году), воспитанницей официального представителя Тосканы в Париже Даниэлло Берлингьери, с которым он познакомился у Кювье. Девушка явно привлекла его внимание, но пройдет еще три года, прежде чем она действительно займет место в его жизни.
24 февраля «Библиографи де ла Франс» сообщила о поступлении в продажу нового издания книги «Рим, Неаполь, Флоренция». 8 июня «Журналь де Пари», который вскоре перестанет выходить, напечатал последнюю статью Бейля-публициста. Финансовая манна иссякает.
24 июня была уже в который раз восстановлена цензура, и подобная политика Карла X все более начинает внушать презрение литератору Бейлю. Повсюду в стране росла напряженность. «Отвращение к Б. и К. (Бурбонам и Карлу) везде — чрезвычайное. Это как чесотка, от которой каждый хотел бы поскорее избавиться». Бунтарский дух, который он считал уже почившим, снова поднимался в стране. Во время парада, который принимал на Марсовом поле Карл X, многие национальные гвардейцы покинули ряды, чтобы освистать президента Совета Жозефа Виллеля и министра Шарля Пейронне. Братание парижской гвардии с народной толпой еще более подогрело страсти.
11 июня Анри Бейль подписал контракт с издателями Жозефом Бюро и Урбеном Канелем о первом издании «Арманс»: «Книга будет издана на хорошей бумаге, в изящном переплете — один или два красивых тома. Владелец рукописи обязуется завершить правку корректурных листов к 5 июля 1827 года». Автор романа возражал против того, чтобы его имя фигурировало на фронтисписе: «Я хотел бы, чтобы невнятная фамилия „Стендаль“ появилась только в газетах. Не надо идти против обычаев и напускать на себя претенциозность».
Ровно через месяц Анри Бейль получил паспорт. Он предполагал добраться в Нион через Женевское озеро, сесть на пароход в Лозанну и оттуда — на острова Борромео и в Геную. Там, на месте, ему останется только выбрать: отплыть в направлении Ливорно и Флоренции или же — на Неаполь, Корфу и Палермо. Не желая быть связанным какими-либо светскими обязательствами, он сообщил о своих планах только Саттону Шарпу. Сейчас он более чем когда-либо ранее нуждается в одиночестве. 18 июля он узнал печальную новость о смерти своего кузена Марсиаля Дарю: «Я видел, что он становится грузным и бесформенным — из-за злоупотребления афродизиаками». Два дня спустя Анри покинул Париж — этот город перестал занимать его мысли и чувства.
18 августа 1827 года «Журналь де ла либрери» сообщил о выходе в продажу романа «Арманс» — Анри Бейль в это время выехал из Ливорно в Неаполь. Так, во время его отсутствия, в Париже состоялся его дебют как романиста — ему было 44 года. Еще до выхода романа, в конце 1826 года, автора мучили сомнения: «Этот роман слишком erudito, слишком ученый. Достаточно ли в нем живости, чтобы заставить очаровательную француженку-маркизу зачитываться им до двух часов ночи? That is the question». («Вот в чем вопрос» — цитата из трагедии Шекспира «Гамлет». — Прим. пер.) И действительно, роман не имел особого успеха у публики, скорее он вызвал у нее недоумение.
22 августа Анри прибыл в Неаполь. Он пишет Адольфу де Маресту: «Лучшее, что было у меня с тех пор, как я вас покинул, — это двенадцатидневное плавание на корабле — и при этом никакой морской болезни». Наконец-то он наслаждается покоем: «В течение двух дней я любовался Портоферрайо, Капо д’Анцо и т. п. Я прожил десять дней на полном пансионе у одного крестьянина в Казамиччиа, на острове Искья. <…> Это было чудесно. Каждое утро я ездил в Фуриа или Искью — на осле».
Проведя затем три недели в Риме, 17 октября он прибыл во Флоренцию. Как и в Генуе, где его приветствовало лучшее общество («как в салоне г-на Д[елеклюза] — в основном женщины») и где он познакомился с писателем Алессандро Манцони, здесь, во Флоренции, благодаря посредничеству Джованни Пьетро Вьессье, он свел знакомство с поэтом Джакомо Леопарди и имел возможность побеседовать с Ламартином — тогда секретарем французской миссии. «Здесь проходит много прекрасных вечеров, балов и обедов, и здесь много красивых англичанок — все глупы, как гусыни. Похоже, сюда съехалась вся старушка Европа…» Ему посчастливилось также услышать хрустальный голос певицы Джудитты Гризи, которая пела в театре «Кокомеро» в опере Чимарозы. Настроение Анри постепенно улучшается: «В итальянском обществе много импровизируют; здесь есть воодушевление, блеск и нет этой французской сдержанности; наоборот — бесшабашное веселье…» 23 декабря в бодром настроении он выехал из Флоренции в Болонью и Феррару — здесь он посетил темницу Тассо.
31 декабря ночью Анри наконец прибыл в свой любимый Милан. Но тут сразу же выяснилось, что в столице Ломбардии он не является желанным гостем. В донесении миланской полиции о нем было сказано: «В ночь на 1 января сюда прибыл француз Анри Бейль на обратном пути из средиземноморской Италии. Этот иностранец, который в империи Бонапарта служил аудитором Государственного совета, известен как автор недоброй славы произведения под названием „Рим, Неаполь и Флоренция“ г-на Стендаля. В нем автор не только провозгласил пагубные политические принципы, но и сильно скомпрометировал клеветническими заявлениями добрую репутацию многих лиц в этих провинциях и других итальянских государствах и даже имел наглость рассуждать самым предосудительным образом об австрийском правительстве».
Отзывы австрийских цензоров об этой книге Стендаля были не менее категоричны, чем полицейские отчеты: «Рим, Неаполь и Флоренция» — это «собрание безнравственных и похотливых анекдотов вместе с поверхностными и беспринципными наблюдениями за жизнью, но главным образом — оскорбления в адрес австрийского правления в Милане». О его «Истории итальянской живописи» говорилось: «…Автор не только доказывает превосходство античного идеала, но также… предлагает в соответствии с ним „религию художников“ — с целью вменить в вину нашей религии как таковой все пороки, которыми на самом деле ее позорят эгоизм и деспотизм духовенства. Отсюда у него следует, что все богословие абсурдно… что Библия вредна эстетическому идеалу современности… что религия направила живопись по ложному пути… что миссия христианства сомнительна, что итальянские художники достойны сожаления за то, что вынуждены были писать на столь печальные сюжеты, и что религия, которая выводит на первый план божественность властителя, отнимает у него доброту, справедливость и другие добрые качества и оставляет ему лишь мстительность и мрачную жестокость, а потому, заодно уж, лишает всех скульпторов возможности стать Фидиями…»
В Италии первой половины XIX века нельзя было шутить ни с австрийскими властями, ни со священной и неприкасаемой церковью — так что Анри Бейлю пришлось заплатить за свои убеждения: было принято постановление о его высылке. Он вынужден был покинуть Милан в течение двенадцати часов. Это короткое его пребывание в любимом городе оказалось последним: он никогда более сюда не вернется.
От тоски — к возрождению
В Париже путешественник еще не успел распаковать свой багаж, как сразу попал в водоворот литературной жизни. Его близкие словно сговорились высказывать ему свои критические замечания: им в руки попалась «Арманс». «Мою „Арманс“ упрекают в слишком прихотливом и возвышенном стиле. Я возражаю: в моем стиле нет ничего смелого и авантюрного… Когда я писал роман, я пребывал в меланхолии… Мое убеждение таково: роман должен представлять собой действие, а не диссертацию, более или менее интеллектуальную, о предметах, занимающих наши мысли». Анри Бейль не из тех писателей, которые огорчаются из-за посторонней критики, но на сей раз — и это было совсем на него не похоже — он порвал первоначальную рукопись романа, которую в свое время набросал за девять дней: «Я удивлен тем, как мало изменений я сумел внести в текст за четыре-пять месяцев работы». Он спешно принимается за первый акт исторической трагедии «Генрих III», но она останется неоконченной.
Затяжной политический кризис во Франции мог вывести из равновесия кого угодно — тем более того, кто вернулся в нее после шестимесячного отсутствия. 3 января Виллель, осуждаемый всеми, подал в отставку, и было создано новое правительство. Левым было сделано немало уступок; на открытии парламентской сессии 5 февраля Карл X произнес речь в либеральном духе — и все же эта мирная передышка оказалась недолгой.
22 февраля Анри написал Феликсу Фору, который спустя два месяца будет избран депутатом от департамента Вьенн: «Чтобы дать Вам некоторое представление о политическом хаосе, посреди которого мы живем, я просто сообщу Вам новости вчерашние и сегодняшние, утренние. Всего через три дня они будут иметь уже столетнюю давность — ведь что значит для безумца его вчерашний припадок? Никто из людей у власти не умеет думать, никто не знает, что он будет делать через неделю. Так, большой честный министр клянется в Палате пэров, что в стране царит мир, а назавтра разражается война». Для Бейля «большинство либеральных депутатов, избранных в этом году, — глупцы: они просто умирают от желания произвести эффект».
Утешением ему служат открытия в мире музыки. «Концерты м-м Мерони божественны, — пишет он Саттону Шарпу, — а м-м Малибран-Гарсия, которую вы знаете, станет величайшей певицей в мире, если не будет злоупотреблять высокими нотами и не истратит раньше времени свои голосовые связки».
В целом Париж принес ему только разочарования: его денежные ресурсы сокращаются, как шагреневая кожа, и в довершение всего военное министерство опять отказало ему в выплате пенсии. Не без труда Анри удается выиграть дело, но у него «нет никаких планов из-за отсутствия денег». Его литературные способности не вызывают сомнений в узком кругу образованных людей, но его книги продаются недостаточно хорошо, чтобы обеспечить ему приличный доход. Не видя выхода из финансового кризиса, он составил в августе и сентябре завещания в пользу Ромена Коломба, Адольфа де Мареста, сестры Полины и Луи Крозе — это говорило о том, что никаких надежд на будущее он не питал. В очередной раз он совсем пал духом. Писательская работа всегда помогала ему выстоять в житейских неурядицах, но на сей раз запрет на пребывание в Милане стал для него, очевидно, слишком уж грубой пощечиной. В конце 1828 года он жаловался Просперу Мериме: «Сегодня вечером в Милане, Венеции, Генуе, Неаполе и т. д. даются новые оперные представления… я в ярости от этого». Его неумолимо тянет в Италию — и он опять затосковал.
Последние парижские годы Анри Бейля отягчены мрачными мыслями: «В 1829 и 1830 годах меня больше угнетало отсутствие дел и забот, нежели нехватка средств…» Он проводит дни в литературной работе, появляется на спектаклях и в салонах — и старается не обнаруживать свою печаль. Виржини Ансело в письме Саттону Шарпу отмечала: «Г-н Бейль всегда любезен, умен, забавен и весел, тогда как г-ну Мериме достался, судя по его виду, самый печальный удел на свете».
23 января Виктор Гюго опубликовал свои «Восточные стихотворения». Суждение о них Анри Бейля было категоричным: «Г-н Виктор Гюго — человек неординарный, но ему хочется быть экстраординарным, и потому его стихи навевают на меня скуку…» Ни лирическая поэзия, ни Восток, бывший тогда в большой моде, не пользуются его благосклонностью — он предпочитает этому стихотворному сборнику Гюго комедию Скриба — «восхитительную маленькую драму, от которой сжимается сердце». Его литературные вкусы определяются: ему становятся ближе Вольтер и Дидро; он отдает предпочтение Роджеру Бэкону — английскому философу, писавшему на латыни, перед Аристотелем: «Философские произведения Аристотеля, Платона, Декарта, Спинозы, Лейбница — это скучные поэмы, хотя и созданные великими умами. Только Бэкон продолжает быть нам интересен. Тех же перечитываешь только из чувства долга и при этом сильно зевая. Если бы сделать из произведений каждого из них резюме в сорок страниц, по возможности более понятное, то его можно было бы прочесть с удовольствием».
6 февраля Альберта де Рюбампре (она чаще проходит в записях Анри под псевдонимом «д’Азур» — «лазурная», так как обитала на улице Голубой), кузина художника Делакруа, становится его любовницей, но спустя шесть месяцев она предпочтет его Адольфу де Маресту. С тех пор отношения двух друзей хотя и не прервутся совсем, но станут несколько отчужденными: Анри, ничего ему не сказав, перестанет посещать кафе «Руан», сменив его на кафе «Лемблен». Но пока Альберта успешно отвлекает Анри от неприятных мыслей и забот.
В начале 1829 года знакомые Анри принимаются хлопотать о нем, так как его положение становится все более непрочным. Так, экс-аудитор Государственного совета Амедей де Пасторе пытается добиться для него должности в Архивах, которая предоставила бы Анри квартиру в отеле Субиз — в ней он, кстати, мог бы устроить свою сестру Полину. Затем он же пытается получить для него место помощника библиотекаря в Сен-Женевьев. Эдуард Мунье, граф д’Аргу и Пьер Дарю объединяют свои усилия, чтобы найти ему место, дающее средства к существованию. При поддержке кузена и виконта Симеона Анри делает запрос о должности служащего в отделе рукописей Королевской библиотеки. Все эти хлопоты не увенчались успехом. Его подавленное настроение, однако, не помешало ему присутствовать на представлении пьесы «Генрих III и его двор» Александра Дюма-отца, премьера которой с настоящим триумфом прошла в «Комеди Франсез».
14 марта он подписал контракт с Делоне об издании «Прогулок по Риму»; в нем было сделано уточнение, что книга «должна быть напечатана на столь же хорошей бумаге, как и роман под названием „1572“ автора г-на Мериме». Он полностью погрузился в завершение этой работы, и 5 сентября «Журналь де ла либрери» сообщил о выходе в свет «Прогулок по Риму». «Поскольку публика не смогла понять некоторые объяснения и тонкие теоретические замечания в моих „Истории живописи“ или „Любви“, я поясняю их здесь. „Прогулки“ — легкая книга, не отягощающая ум, и потому вышеназванная публика — несколько простоватая — рискует понять здесь даже то, что напугало ее в предыдущих книгах».
В тот же день в кафе, открыв газету, он увидел в ней сообщение о смерти графа Дарю. «Весь в слезах, я запрыгнул в кабриолет и помчался на улицу Гренель, 81. Я нашел там плачущего лакея и горько заплакал сам. Я корил себя за неблагодарность…» Он тут же принял решение ускорить отъезд в путешествие по юго-западу и югу Франции: «…Я бы умер от горя, посещая этот дом».
8 сентября Анри покинул отель Валуа на улице Ришелье; перед отъездом он, вероятно, имел возможность прочесть благодарственное письмо от Сент-Бёва: «Весьма благодарю Вас за любезную посылку в мой адрес. Ваши „Прогулки по Риму“, как и все другие Ваши произведения, большая радость для меня: я всегда нахожу в них для себя и познания, и развлечение. В них я словно вижу воочию, и с тысячи неожиданных сторон, Италию, которую Вы так хорошо знаете и умеете подать нам с разных сторон. Это счастье, особенно в наше время, читать рассуждения об искусстве — столь свободные и верные. Послав мне свою книгу, хотя я не имею чести быть знакомым с Вами лично, Вы догадались, вероятно, что меня живо интересует все, что выходит из-под Вашего пера, и в этом Вы совершенно правы». Астольф де Кюстин, которому Анри Бейль также отослал свою книгу, тоже не остался в долгу: «Я не встречал более нигде такого глубокого знания нашего века в соединении со столькими качествами, которых недостает нашему веку и особенно — этой стране».
Анри посетил Бордо, Тулузу, Каркассон, Монпелье, Марсель и Лион; затем он сел на пароход. В Марселе, в ночь на 26 октября, у него возник замысел романа «Красное и черное», и он тут же сделал его первый набросок. Своим рождением этот замысел был обязан двум подлинным событиям, о которых были опубликованы сообщения в «Газетт де трибюн». Первое: осуждение судом присяжных в От-Пирене в марте 1829 года некоего Адриена Лафарга за убийство любовницы. Второе: осуждение двумя годами ранее судом присяжных Изера семинариста Антуана Берте за попытку убийства во время мессы женщины, которая доверила ему воспитание одного из своих детей и затем стала его любовницей.
В конце ноября Анри вернулся в Париж, где уже вовсю ходили разговоры о его «Прогулках по Риму». Он записал в своем «Журнале»: «Непишущие друзья автора более разгневаны поэтической формой, точнее — тем, что есть от поэтической формы в этом произведении, чем всем остальным. Отчасти это объясняется тем, что они в глазах света выглядели бы одураченными, если бы согласились с такой поэтической формой». Он сам прочел «Путешествие из Парижа в Иерусалим» Шатобриана и сурово раскритиковал его: «Я никогда не встречал самолюбования более отвратительного… Я никогда не встречал более отвратительного эгоизма, эгоцентризма, более плоской надутости и даже фанфаронства в описании воображаемых опасностей на море, чем в начале второго тома этого „Путешествия…“, который я открыл сегодня утром, чтобы убедиться в таланте г-на Шатобриана. Вместо того чтобы изучать страну, он везде говорит „я“, „мне“ и всячески демонстрирует маленькие находки своего стиля».
3 декабря Анри Бейль закончил свою «Ванина Ванини», новеллу, написанную в том же духе, что и «Прогулки по Риму», — это был подлинный прообраз его будущих шедевров. Он начал также «Мину де Вангель», которую предполагал развернуть в целый роман, и одновременно продолжает активно работать над «Красным и черным».
«Ла ревю де Пари», учрежденный в августе 1829 года Луи Дезире Вероном, в своем номере от 13 декабря напечатал «Ванину Ванини». 25 декабря Анри прочел Просперу Мериме начало новеллы «Сундук и привидение». «Мина де Вангель» оставлена как «малопригодная для французской публики»: он полагает, что жанр романа как таковой не соответствует духу времени. «Отсутствие вкуса является причиной того, что вульгарная публика не интересуется романом — она его просто не чувствует. В 1829 году французскую литературу губит грубость. Шарлатаны от литературы предлагают сюжеты на потребу буржуа, которые, достигнув уровня доходов в 8000 франков, начинают понемногу уже „потреблять“ и книги, а соответственно, и высказывать свое мнение о литературе, хотя еще толком не имели времени выработать это мнение. Кроме того, как священники вредят настоящим философам, так всякие Оже вредят настоящим литераторам. Поэтому и читаются в основном книги таких Оже — вместо честно написанных книг».
Он еще раз возвращается к своему «Летелье», одновременно работает над романом «Красное и черное», новеллами «Сундук и привидение» и «Фильтр» — и в результате чувствует «нервное переутомление».
23 января 1830 года уже известный литератор Анри Бейль в первый раз встретился с Сент-Бёвом и Виктором Гюго у Проспера Мериме. Сент-Бёву он напишет, по прочтении его «Утешений»: «Я полагаю, что Ваше литературное призвание очень велико, но в Ваших стихах я нахожу некоторую излишнюю аффектацию. Мне бы хотелось, чтобы они более походили на стихи Лафонтена. Вы слишком много говорите о величии». Анри не научился и никогда не научится говорить пустые комплименты. Самолюбивый Сент-Бёв, автор известных «Бесед по понедельникам», еще припомнит ему это.
27 января «нервное переутомление» было развеяно: в жизнь Анри свежим ветром внезапно ворвалась любовь — оттуда, откуда он ее совсем не ждал. Она пришла в лице Джулии Риньери, которая сделала ему неожиданное признание в любви. «Но мой здравый смысл подсказал мне замечательный ответ: „Я полюблю Вас через два месяца, когда буду уверен в Вашей любви“». События развивались стремительно, и по горячим следам он записал, что 3 февраля она повторила свое признание: «Стоя перед ним и обнимая его голову — „я сама хорошо знаю, что ты стар и уродлив“, — она поцеловала его». 22 марта они стали любовниками. В этом промежутке времени Анри получил известие о смерти своего дяди Ромена Ганьона, случившейся 29 января, и дописал свою «Мину де Вангель». Любовь Джулии оказалась для него благотворной: «Я был совершенно счастлив. Наверное, это слишком сильно сказано — во всяком случае, почти совершенно счастлив в 1830 году, когда писал свое „Красное и черное“».
25 февраля Анри присутствовал на первом представлении драмы Виктора Гюго «Эрнани». Гюго отказал Мериме в том, чтобы предоставить ложи на это представление его друзьям, и Мериме выкупил места на балконе. Возле оркестровой ямы молодые романтики под предводительством Теофиля Готье взялись грудью отстаивать пьесу против нападок буржуазной публики, защищавшей классические традиции. Так завязалась знаменитая «битва» вокруг «Эрнани». Анри позднее даже поссорился с Виржини Ансело, обвиняя ее в том, что она заняла позицию против этой пьесы, хотя она это отрицала. Но он нигде не упомянул ни об этом легендарном для театра событии, ни о знаменитой театральной войне, которая каждый вечер выливалась в настоящее побоище. Он только написал своей приятельнице Жюли Гольтье, просто Жюли, — одной из сестер Ружье де ла Бержери: «Шампанское и „Эрнани“ мне не пошли». Однако в своих дневниках он отметил в связи с этим: «Ханжество и скука высшего общества. Здесь не отказывают себе в удовольствиях, только если они удовлетворяют их тщеславие. Обычно думают, что скука — это беда, которая приходит из внешнего мира. Им не хватает ума понять, что скука происходит изнутри — от ограничений, навязываемых собственным крайним тщеславием. Эти люди большого света посещают по две оперы ежедневно, но прошло уже 18 представлений „Эрнани“, а они умудрились так и не посмотреть эту пьесу». Мир салонов нагоняет на него скуку, и он охвачен жестоким чувством бессилия перед его недоброжелательством: «Самые мягкие люди, будучи знакомы со мной полгода, не пожалели бы шести франков, чтобы увидеть, как я свалюсь в яму, полную грязи, перед тем как войти в их салон».
8 апреля Анри Бейль — Стендаль — подписал договор с книгоиздателем Альфонсом Левавассером о публикации романа «Красное и черное», которому он сначала предполагал дать название «Жюльен». «Ла ревю де Пари» в своем майском выпуске напечатал новеллу «Сундук и привидение», в июне он же напечатал «Любовный напиток».
25 июля Карл X подписал четыре ордонанса, которые и ускорили его падение. Первый ордонанс ограничивал свободу прессы, второй объявлял роспуск палаты депутатов, третий объявлял созыв избирательных коллегий, четвертый вносил изменения в избирательную систему. Оппозиция сразу же сделала заявление о государственном перевороте, восстали журналисты с Адольфом Тьером и Шарлем де Ремюза во главе, а два дня спустя без разрешения вышли четыре оппозиционные газеты. Были конфискованы газетные выпуски, выданы многочисленные мандаты на аресты. Протест нарастал — это было начало восстания. В простонародных кварталах начали выворачивать из мостовых булыжники и строить баррикады. Толпа с трехцветными знаменами в руках захватила центр Парижа. Начались яростные стычки с войсками генерала Мармона. 29 июля город оказался в руках восставших. Войска разошлись, Лафайет был поставлен во главе Национальной гвардии, вожди либеральной оппозиции Жак Лаффит и Казимир Перье расположились в Отель-де-Вилль. На следующий день злополучные ордонансы были отменены.
Анри наблюдал эти события вблизи: «Я был в восторге от этих июльских дней. Я наблюдал перестрелку из-за колонн „Комеди Франсез“ — с этой стороны было вполне безопасно». Он комментировал в письме Саттону Шарпу: «…28 июля в уличной толпе на сотню человек без курток и чулок приходился лишь один прилично одетый человек. Последняя каналья чувствовала себя исполненной героизма и самого высокого благородства после сражения». «Три победных дня» положили конец Реставрации. 2 августа Карл X объявил о своем отречении. Со следующего же дня Анри начинает осаждать префектуру.
9 августа герцог Орлеанский из младшей ветви Бурбонов нарекает себя Луи Филиппом I, королем Франции. В историю входит Июльская монархия: это победа буржуазного сословия над «благородной» кастой и конец альянса трона с церковью. 11 августа было образовано новое правительство, и Анри сразу же обратился к графу Моле, который только что был назначен министром иностранных дел, с просьбой предоставить ему место генерального консула в Неаполе, Генуе или Ливорно. Его ходатайство поддержали Сара Ньютон, супруга Виктора Дестута де Траси, сына философа, и его друг Доменико Фиори, близкий к министру. Падение режима Реставрации оказалось благоприятным для Анри Бейля: ордонансом от 25 сентября 1830 года он был назначен консулом в Триест. В письме графа Моле говорилось: «…Нужды службы требуют… чтобы Вы заступили на свой пост как можно быстрее, и я предписываю Вам отправиться туда немедленно. <…> Я посылаю извещение о Вашем назначении в посольство Франции в Вене. Г-н Швебель, уполномоченный нашего Короля в этой столице, получит экзекватуру австрийского правительства и передаст Вам этот документ непосредственно в Триесте». 6 ноября Анри сделал предложение Джулии Риньери, получил витиеватый отказ от Даниэлло Берлингьери, приемного отца молодой женщины, и после этого отбыл на австрийскую территорию.
13 ноября «Журналь де ла либрери» сообщил о выходе в свет романа «Красное и черное. Хроники XIX века» г-на Стендаля. В сообщении было отмечено, что это психологический роман, но в то же время и политическая хроника и что он «претендует на описание Франции, какая она есть в 1830 году». Из-за «Красного и черного» прольется много чернил. Сюжет роман был построен на подлинной истории судебного процесса над Антуаном Берте, но писатель позволил себе пойти гораздо дальше — он дал сатиру на учреждения и нравы своего времени, и это оскорбило читателей. Его стилистические приемы, весьма оригинальные для того времени, обескуражили многих читателей: слишком уж велик был ужас автора «перед длинными торжественными фразами властителей умов 1830 года», этим ужасом перед велеречивостью и объяснялись особенности стендалевского стиля — «краткость, отрывистость, импульсивность, жесткость». Жюльен Сорель, это «дитя века», восстал против несправедливого общества, не отступив даже перед гильотиной, — и не понравился публике. Автора упрекали за открытость высказанных им суждений, за этот его хищный персонаж, циничный и аморальный, — репутация Сореля сразу установилась именно такой. И тогда же, в день выхода в свет «Красного и черного» Стендаля, жизнь Анри Бейля сделала крутой поворот: он угодил в административную колею.